| А вот о простых. Елена преклонных лет, подвижница, пасет в лесу лошадей. «Елена, ужели ты волков не боишься?» – «А что мне их бояться, они меня не съедят; всякая падаль для них вкуснее моего грешного тела». Как только приведет она в конюшню коней на часы полуденного зноя, берет лукошко и в лес за грибами для монастырского хозяйства. «Что ты, Аленушка, отдохнула бы, ведь измучилась». – «Да, матушка, надобно эту одеженку износить, чтобы меньше червям-то досталось», – отвечает она, указывая на свое исхудалое бедное тело. Одна простолюдинка в летах требовала, чтобы ее обучили грамоте. Выучила азбуку, склады, прочитала под руководством три первые кафизмы и говорит учительнице: «Спасибо, довольно; теперь я и стану читать и перечитывать все эти три кафизмы, и этого довольно, чтобы душу спасти». Другую спросили: «Для чего ты желаешь выучиться грамоте?» – «Да чтобы грехи-то записывать, а то все забываю». Выучилась и спустя время говорит: «Спасибо. Вот какую длинную бумагу исписала я грехов-то. Запишу грех на бумагу, а тут же (указывая на грудь), а тут его и не стало!» Одна к своей старице приходит открыть совесть и вынимает веревку, всю в узлах. «Что это такое?» – «Грехи мои, матушка». – «Как грехи?» – «Чтобы не запамятовать, я как согрешу, так изавязываю узелок». – «Ну сказывай же, какие грехи замечены у тебя». – «Родимая, да я все перезабыла, где же их помнить-то». – «Да что же теперь делать мне с этой веревкой?» – «Как, матушка, что? Да ты грехи-то мои по узелкам сосчитай да все и прости», – и кланяется в ноги, прося прощения. Сестры много читают, особенно в посты. Мать Магдалина, библиотекарь, по целым дням от книжных шкафов не отходит. Одна просит: «Дай мне, матушка, книжку, чтобы поплакать»; другие: «Дай мне книжку, чтобы мне смириться». Серьезные книги оставляют на посты; в другое время могут читать священные повествования, жизнеописания, путешествия к святым местам, духовные журналы. Когда зима загонит с работ в келий, начинают вечеровать: несколько сестер занимается рукоделием, а одна читает, между вечерней и ужином». Рассказывая о своей обители, матушка отмечала, что «из малолеток выходят крылошанки, золотошвейки, их воспитывают постепенно». |
| «Не пожалеем рук! – кричали ободренные смельчаки. – Будем сражаться соединенными силами, пока ни одного из нас не станет» 182 . По таких было мало: большая часть выступала бодро, а потом пятилась назад. Князь с обнаженною саблею заступал им дорогу. «Если кто двинется назад, тот или сам погибнет, или меня на месте положит! – кричал он, – не дадим сволочи потешаться. Вперед!» 183 Ободряя таким образом воинов, Иеремия бросился с племянником своим из окопов, ворвался в средину неприятелей, собственноручно положил на месте несколько казаков, бросился на гуляй-городыну, разогнал подвигавших ее хлопов и зажег ее. Рассказывают, будто в то время полился дождь, а машина горела, и все причли это к чуду 184 . В другой раз, в конце июля, в один из тех дней, когда, по выражению современника 185 , с огромного казачьего вала летели на поляков огненные венцы пороха, а гранаты и пули не давали никому выглянуть из землянок, всеобщее уныние распространилось в польском лагере. – Больше ничего не остается, как уйти в замок и там защищаться, – говорили поляки. «Так! так! – говорил Иеремия, – этого только и хочется неприятелю, чтоб мы уступили ему поле, а сами залезли в города и замок. Тогда он нас и повыберет оттуда, как грибы из лукошка, Подлец тот, кто пойдет! Я останусь здесь» 186 . Тогда-то, по совету его, поляки отправили больных в замок, а сами сделали теснейшие окопы и заперлись в них . В самом несчастном положении войска, когда голод свирепствовал в высшей степени, князь не терял духа и заохочивал к бою. «Еще немного, еще немного! – говорил он, – и мы получим помощь. Король недалеко! Вот-вот он к нам явится!» Не раз он ходил с отрядом добывать языка и однажды привел в обоз несколько пленников, из которых один сказал: «Король уже недалеко, – близ Топорова; – татары узнали об этом наверное; Хмельницкий испугался и хочет бежать; уже он отправил возы за Горынь». Это развеселило поляков. «Вот и наш час приходит, – говорил Иеремия, – и мы, в свою очередь, помстимся над врагами!» Чем сильнее козаки напирали на поляков, чем жарче палили из пушек, тем бодрее казался Вишневецкий. |
| § XX. Об Элевсинских мистериях И что удивительного, если этруски, варвары, посвящаются в гнусные таинства в честь этих ужасных событий, когда и у афинян, и во всей Элладе мифология, касающаяся Деметры, полна позора, о котором даже говорить стыдно. Ведь Деметра, блуждая в поисках дочери Коры, сильно устает и садится удрученная, на колодец в Элевсине (это местность в Аттике). Делать это до сих пор запрещается посвященным, дабы не казалось, что они подражают горюющей богине. А жили в Элевсине тогда землеродные. Имена им Баубо, Дисавл, Триптолем, а еще Евмолп и Евбулей. От них происходит афинский род Евмолпидов и Кириков. Баубо же (не премину сказать об этом), приняв гостеприимно Деметру, предлагает ей кикеон. Когда та отказалась взять и не пожелала пить, так как была печальна, Баубо, огорчившись, словно ее обидели, задирает подол и показывает богине срам. Деметра же радуется зрелищу и отведывает напиток, насладившись увиденным. Это и есть мистерии афинян. § XXI. Об Элевсинских мистериях (продолжение) Это и Орфей описывает. Приведу тебе сии его слова, дабы ты имел мистагога в качестве свидетельства бесстыдства: Так изрекла и, одежды подняв, показала Деметре То, что показывать стыд не велит; был Иакх там малютка. Этого Иакха, смеясь, теребит под подолом рукою. Тут улыбнулась богиня, улыбкою сердце согрела И приняла благосклонно сосуд, где напиток был налит. Имеется и пароль Элевсинских мистерий: Я постился, пил кикеон, получил из корзины («кисты»), потрудившись, отложил в лукошко («калатос») и из лукошка в корзину. Прекрасное и подобающее богине зрелище! § XXII. О тайных символах мистерий Посвящения, достойные ночи и огня, и многомужественного, скорее же многосуетного племени Эрехтидов, а также и остальных эллинов, которых ждет после кончины то, чего они не ожидают. Кому пророчествует Гераклит Эфесский? Странствующим по ночам, магам, вакхантам, вакханкам, мистам; им угрожает тем, что после смерти; им предсказывает огонь, ведь они нечестиво посвящаются в то, что у людей считается мистериями. |
| Говорят, что предмет кончины – это вообще отправная точка для духовного слова. Но с пожилыми людьми, особенно с прикованными к одру болезни, нужно о кончине правильно говорить: ободряюще, укрепляюще, возвышенно . Особенно, когда вас родственники заклинают: «Только ни в коем случае не проговоритесь, батюшка, что у нее такая-то степень такой-то болезни!» Не должен же говорить священник: «О, мы еще с вами будущим летом грибы собирать станем! У вас будет лукошко из бересты, а у меня целлофановый пакет, мы еще пройдемся с вами по кромке леса. Вы ножичком пользуетесь или выворачиваете грибы из грибницы?» Нет, уже не до грибов, когда кожа пожелтела от разлития желчи. Здесь нужно уметь высокие образы употреблять. Не говорить: «Старуха, помрешь завтра, о чем думаешь?!» Не так, не так, не так. «Матушка, милая, да ведь какая жизнь сейчас? Не знаешь, что день грядущий нам готовит…» – говорит батюшка. «Правда, милок, правда, сердечный. Так и есть, доктор… ой, батюшка», – часто доктором называют священников. «А ведь нам так нужно жить, чтобы сегодня всем: мне, вам, им – быть готовым предстать перед Господом, перед Тем, кто нас видит, слышит, любит. И так предстать, чтобы ничего не оставить на земле, кроме любви к ближним и дальним. Ни на кого не серчаете? Обиды ни на кого нет?» – «Да как же нет? На двоюродную племянницу, которой квартиру-то подписала. Она говорит: «Буду тебе приносить пшенную кашу в первое число каждого месяца, а уж в другое время как знаешь. Пусть тебя возьмет бес на попечение, собес». – «Ах, молодежь наша! Конечно, не дай Бог самим в этом положении оказаться. Но главное-то, матушка, чтобы сердце сияло и день ото дня разгоралась бы лампада молитвы. Знаете, как нам нужна эта горящая лампада молитвы? Ведь душа-то тело хладное покинет, пойдет к Богу, а там свои препоны, свои искушения. Только если душа озарена молитвой: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя! Пресвятая Богородице, спаси и сохрани!», – тогда-то никакая тьма к ней не подойдет. Вы-то сами Богу молитесь?» – «Ну, как же, молюсь, утром, перекрещусь обязательно, и вечером, прям по пальцам поминаю: Маню, Тину, Саню, Петю». – «Это прекрасно, хорошо, но важно, чтобы каждое дыхание ваше было сдобрено молитвой». |
| Трудность свести разнообразие к единству, сделать какие-нибудь научные выводы о способе перстосложения на благословение, помимо плохой в большинстве случаев сохранности художественных памятников, увеличивается часто еще от того, что изображения Христа и святых, которые принято называть благословляющими, не имеют такого значения в действительности и ведут свое начало от античных изображений, представляющих ораторов и философов. Древние любили сопровождать слова свои жестами; языческие ораторы и философы прежде, чем держать какие-либо речи или излагать свое учение, прибегали обыкновенно к самым разнообразным телодвижениям, как бы приветствуя тем своих слушателей, или возбуждая в них внимание. На вечере у одной знатной женщины, Ипатии Бурреи, один из гостей, по словам Апулея, начиная свой рассказ, принял следующую позу: подобравши около себя ковер, на котором сидел, и приподнявшись немного на локте, он поднял правую руку и, по примеру ораторов, искусно образовал жест, пригнувши два последних пальца к ладони, а остальные держа на свободе. 262 Нет ничего обыкновеннее, как встретить с этим или подобным жестом изображения в античной живописи и пластике. В античных картинах этот жест весьма часто дополняется еще свитком, который держат в своих руках ораторы, философы и вообще люди ученые, да чем-то вроде кадочки или лукошка (scrinium) у ног их, с несколькими книгами или свитками. Стоит только припомнить, сколько подобных изображений встречается в катакомбах, когда дело идет о Христе, как учителе, об апостолах и пророках, как проповедниках, чтобы убедиться если не в тождестве, то, по крайней мере, в тесной связи этих историко-символических сюжетов и их атрибутов с обычными приемами представления риторов и философов у классических живописцев и скульпторов. Возникши и выросши на почве, пропитанной традициями многовековой жизни античного мира, молодое христианское искусство, как хорошо уже известно теперь, воспользовалось всем из классического искусства, чем только можно было, начиная с обычных приемов техники до цельного усвоения готовых художественных образцов. Не пренебрегло оно и условными жестами языческих ораторов и философов, применив их к своим целям и вложив в чуждые ему формы новое христианское VI. О греческом иконописном подлиннике |
| Эх, лукошко заморских семян!.. Основные части поэмы соответствуют тем поколениям русских вольнодумцев, которые взращивали этот урожай. Начало— «Предки». Те, кто одурманивал себя просвещенческими соблазнами. Так сладко окунуться разом В кристально-ясный мир Вольтера, Где над поверженной химерой Царит один бессмертный разум. И результат: Мудрых книг губительная ложь, Лживых слов лукавое злодейство, Дерзких мыслей ненасытный нож— Обагрили кровью площадь действа... Затем — «Прадеды». Фурье... Бланки... Фаланги... Мастерские... Табачный дым, вино, кухонный чад... Спокойно дышит спящая Россия, Вся ровная и белая, как плат... Тревожному восторженому взгляду В морозной мгле сквозь смутный снежный прах Мерещатся огни и баррикады На сонных улицах и площадях... …………………………………… Как щупальцы таинственного зверя, Вползают мутно-белые волокна В высокие завешенные окна, В балконные, затворенные двери. Всё это так известно по историческим штудиям, заправленным социалистической идеологией. Поэт одолел это самостоятельно, но без обольщения лукавыми толкованиями. В поколениях революционных борцов он видел отравителей России. Следующая часть поэмы— «Деды». Террористы-убийцы, наслаждающиеся своею кровавой «охотою». И— «Отцы», совершившие чёрное дело гибельной измены, превратившие Русь в «братскую могилу воспоминаний и надежд». Горькие плоды взращённого урожая достались тем, кого поэт сострадательно описал в главе «Дети», к которым и себя причислил, с которыми и сам принял муку. Путь наш был окровавлен, тревожен и долог! Но замкнулся проклятый, пылающий круг. И теперь— Твоих Армий последний осколок— Мы сложили оружье и стали за плуг. ……………………………………… И невольно вздохнёшь и промолвишь: затем ли Напоили мы кровью родной чернозём, Чтобы потом своим орошать эту землю, Чтобы гнуть свою спину под чуждым ярмом... ……………………………………….. Дай мне сердце, как воск, и оправь его сталью, Сделай кротким, как голубь, и сильным, как вол, Дай увидеть за дымом, за кровью, за далью— Нерушимым и славным Твой светлый престол. |
| Марта в 23 день принято деревни Васютина с крестьян оброку на 201 год пять рублев. Платил Федька Иванов. Генваря в 14 день принято деревни Подсухина оброку на 201 год двадцать пять рублев. Платил Мишка Левонов. Того ж числа принято деревни Тулихи оброку на 201 год три рубли. Платил Касьянко Степанов. Февраля в 20 день, принято деревни Лукошкина оброку на 201 год шесть рублев. Платил Мартинко Иванов. Октября в 12 день да Марта в 10 день, принято за Срединской торжок откупу у откупщика Куземки Григорьева с товарищи на нынешний 201 год тридцать один рубль. Марта в 6 день, да Августа в 30 день, принято Рузского Уезду села Высокова-Псова у крестьян оброку на нынешний 201 год семьдесят рублев. Платил Савка Григорьев с товарищи. Декабря в 24 день принято Рузского Уезду деревни Иевлева с крестьян оброку на нынешний 201 год восемь рублев. Платил Устинка Гаврилов с товарищи. Марта в 7 да Августа в 30 день, принято Рузского Уезду сельца Еднева с крестьян оброку на нынешний 201 год двадцать рублев один алтын. Платили Анисимка Михайлов с товарищи. Декабря в 17 день да Августа в 15 день принято Дмитровского Уезду деревни Миронцова с крестьян оброку на нынешний 201 год двадцать пять рублев, да за масло коровье за пуд, по договору, рубль шесть алтын четыре деньги. Платили Дмитрейка Галактионов да Савка Васильев. Сентября в 9 день принято Переяславского Уезду Залеского сельца Лаврова с крестьян оброку на прошлый 200 год сорок рублев, с пятьдесят рублев зачтено им, крестьянам, что они платили на Москве в Стрелецкой Приказ полтинных денег на прошлый 187 год двадцать рублев, да на 188 год полуполтинных десять рублев, да полтинных двадцать рублев. И того пятьдесят рублев. Да Марта в 17 день принято с них же, Лавровских крестьян, оброку на нынешний 201 год в первую половину с Сентября по Март сорок пять рублев. Платили Гришка Григорьев, Куземка Иванов. Сентября в 16 день да Марта в 1З день принято Володимирского Уезду, жеребью села Красного с крестьян оброку, на прошлый 200 год в последнюю половину с Марта по Сентябрь тридцать рублев, да нынешний 200 год в первую половину с Сентября по Март тридцать рублев. Платили Васька Чекашев, Данилко Лукин. |
| Летопись передает любопытное предание о спасении этого осажденного города. Когда печенеги обступили Белгород, – в нем сделался большой голод. Князь не мог подать помощи осажденным. У него не было войска, а печенегов было множество... Осада продолжалась, – голод усиливался... Белгородцы дошли до крайности. Собравшись на вече, они сказали: – «Нам приходится помирать с голоду, а от князя помощи нет. Что-ж, разве лучше нам помирать? Сдадимся печенегам: кого убьют, а кого и в живых оставят, все равно умираем мы с голода». Порешили сдаться. Но один старик, не бывший на вече и узнавши, зачем собирались граждане, послал за городскими старшинами и спросил у них: «Что это, я слышал, вы хотите передаться печенегам?». – «Что-ж делать?» – отвечали те, – «не стерпят люди голода.» – «Послушайтесь меня,» – сказал им старик,– «не сдавайтесь еще три дня, и сделайте то, что я велю». Старейшины с радостно обещались слушаться. – «Соберите хоть по горсти овса», – сказал им старик, – «или пшеницы, или отрубей». Все это сыскали. Старик велел женщинам сделать кисельный раствор. Потом велел выкопать колодезь, вставить туда кадку и налить в нее этого раствору. Затем старик приказал выкопать другой колодезь и вставить в него также кадку. Он велел отыскать меду. Нашли и меду целое лукошко в княжой медуше 9 . Старик велел сделать из него сыту и вылить в кадку, что стояла в другом колодезе. На другой день он велел послать за печенегами. Белгородцы пошли и сказали им: – «Возьмите себе наших заложников, и пошлите своих человек десять к нам в город; пусть посмотрят, что там делается». Печенеги обрадовались. Думая, что белгородцы хотят им сдаться, они взяли у них заложников, выбрали из среды своей лучших мужей и послали их в город посмотреть, что такое там творится. – «Зачем вы себя губите?» – сказали белгородцы пришедшим к ним выборным печенегам. – «Можно ли вам перестоять нас? Хоть десять лет стойте, так ничего нам не сделаете, потому что у нас корм от земли идет. Не верите, – смотрите своими глазами». |
| Ведь Лето сейчас не за тридевять земель, не в далеких жарких краях, как наверняка думают почти все. Я раскрою тебе тайну. Сегодня можно. Сегодня необыкновенная ночь — рождественская! Так вот. Лето сейчас совсем рядом. В ближнем лесу. На чердаке избушки лесника. В избушке, как и у тебя в комнате, сверкает игрушками и лампочками праздничная елка. А на чердаке, на мягкой соломе, спит Лето. Жаркое Лето — в холодной снежной зиме. И прекрасно они уживаются. Спит Лето под песню метелицы и видит разные сны. Сегодняшний сон ты посмотришь вместе с ним в эту славную рождественскую ночь. Ну, спи… И слушай… Летом Лету не до сна. Летом дел у него не сосчитать. Работа с самого раннего утра. И в лугах, и в полях, и в лесах, и на опушках. Да что говорить, ты и сам знаешь. Наконец всё в порядке, кажется. Присело Лето на полянке отдохнуть. Перед дорогой. Дорога у него дальняя, путь нелегкий: в заветном лукошке нужно отнести в город чудесные, почти волшебные подарки — летние цвета, звуки, запахи. А как же иначе? Ведь и о городе подумать надо! Вот только что выбрать, что в лукошко положить? Такое оно маленькое… Задумалось Лето, глаза закрыло, а оттого звуки будто ярче стали. С одной стороны слышится кукушкин голос: «Ку-ку, ку-ку». Она, кажется, подсчитывает что-то. С другой стороны — с маленькой лесной речушки доносится песня веселых лягушат. А прямо над головой Лета, на высокой елке раздается звонкая дробь дятла. Взмахнуло Лето своим волшебным лукошком, будто зачерпнуло что-то. И попали в лукошко два кукушкиных «ку-ку», один куплет веселой песенки лягушат и стук дятла. Потяжелело лукошко. Чем же еще горожан порадовать? Оглядывается Лето по сторонам. Вот! Целая полянка согретой солнцем ароматной земляники. Как раз для заветного летнего лукошка! И рядом с прежними подарками Лета в лукошке оказались так нужные городу чудесный аромат и нежный цвет лесной ягоды. «Еще кое-что поместится», — подумало Лето, тихонько встряхнув лукошко. Вдруг что-то сверкнуло и тут же погасло в тени старого орешника. Это солнечный лучик упал на блестящий лепесток желтого лютика, а потом тень старого дерева нечаянно укрыла цветок. «Это то, что нужно», — обрадовалось Лето. Горсточка густой лесной тени, чистая искорка солнца, золотистый цвет лютика — всё, лукошко наполнилось доверху. |
| Я искал в женщине подарка, которым она мне может стать. Я хотел эту, потому что она напоминала мне серебристый колокольчик, по которому я тосковал. Но что делать с колокольчиком, что одинаково звенит день и ночь? Ты отправляешь колокольчик в кладовку, он тебе больше не нужен. Другую я пожелал за трепетность, с какой она говорила: «Ты, господин мой», но слова быстро прискучивают, и хочется иной песни. Дай я тебе десяток тысяч женщин, одну за другой, и ты очень быстро истратишь особую чёрточку каждой, и тебе их будет мало, и снова ты ощутишь голод, ибо сам ты изменчив, меняешься от весны к осени, от утра к вечеру и от перемены ветра. Но разве не знал я, что не исчерпать души человеческой, сколько из неё ни черпай, что в таинственных глубинах каждого дремлет невиданный пейзаж с нетронутыми лугами, тихими заводями, островерхими горами, потаёнными вертоградами, что о каждом повороте его и изгибе мы можем, не уставая, проговорить всю жизнь, и я удивлялся, Господи, скудости запаса, с которым приходила ко мне и та, и другая женщина, мне едва хватало её запаса на ужин. Я не считал их, Господи, пахотной землёй, где я должен трудиться круглый год с зари до зари, обувшись в тяжёлые башмаки, взяв плуг, лошадь, борону и лукошко с зёрнами, помня о сорняках и вооружившись верностью, чтобы получить от них то, что будет служить мне, — нет, я низвёл их на роль кукол, которых выставляют старейшины захудалых деревушек, чтобы встречать тебя, именитого гостя, когда ты объезжаешь своё царство, — ясноглазая куколка читает приветственный стишок и преподносит в корзинке местные яблоки. Подарок тебе, разумеется, приятен, потому что хороши свежие улыбающиеся губки, певучи движения рук, протягивающих яблоки, простодушны слова и голосок, но ты вмиг исчерпаешь эти дары, выскребешь до дна мёд, потрепав румяную, свежую щёчку, усладившись бархатом застенчивости. Но и эта куколка — пахотная земля, раскинувшаяся до неведомых горизонтов, где ты, возможно, потерялся бы на всю жизнь, если б знал, как до неё добраться. |
|
|
