| В детстве, до войны, я читала запоем. У нас дома была хорошая детская библиотека. Кроме того, каждое воскресенье я очень любила слушать по радио передачу «Театр у микрофона». Это были любимые часы моей жизни: я садилась на диван и слушала репродуктор. Слушала все пьесы подряд. Хотя это не детская передача. Кроме того, меня в театр часто водили. Я ходила в клуб медицинских работников на улице Герцена, это здание сохранилось, точно не помню, что там сейчас, какой-то театр, по-моему. Там располагался кружок художественного слова, куда меня отец определил, и я два раза в неделю ходила туда, с нами занимался красивый актёр. На меня он не обращал особого внимания, он занимался со старшеклассниками, а я была совсем малявка, но, тем не менее, что-то я там восприняла. Слово до сих пор для меня очень многое значит. Я очень люблю красивую речь и, даже в какой-то степени, многие считают, что у меня есть способность рассказчика. Это, думаю, было заложено тогда. Помню, как в эвакуации играла зимой на хозяйском огороде. Из-под снега торчали засохшие подсолнухи. А я воображала себя принцем, который сражается с врагами. Делала из палки какую-то саблю и с ними боролась. Вообще, жизнь в Челябинской области для меня была полна мечтаний. Там было красиво: степь, лес, большое озеро. Если не считать голодной жизни, что-то подпитывало во мне художника. Иногда я выходила, и какая-то невероятная радость меня охватывала, я начинала бежать по этой степи, громко петь. В эту деревню из Ленинграда был эвакуирован интернат слепых детей. Туда помещали детей разного возраста от 8 до 15 лет с ослабленным зрением или совсем слепых. У них была своя школа, и маму туда пригласили учительницей немецкого языка. Я туда перешла учиться. Директор интерната в Ленинграде была бухгалтером в этом институте, а поскольку настоящий директор не эвакуировался, а остался в городе, то она стала директором. У неё была дочка, моя ровесница. Слепым детям выделялось какое-то количество денег на пропитание. А воспитательницы и директриса их буквально обворовывали. Они жили в бывшей школе. Детям варили суп из лебеды, они по-настоящему голодали, а директриса и все эти воспитательницы очень неплохо питались, потому что запахи разносились замечательные. Я помню очень хорошо: столовая была общая, и мама подкармливала тех детей, кто сидел рядом. Как-то с фронта приехал в отпуск муж директрисы и всё это увидел. Он сразу уехал и бросил свою жену. И все эти люди за свою жестокость были судьбой наказаны. Это правда. Я помню, что вернувшись в Ленинград обратно, так или иначе кто-то заболел и умер, у кого-то умерли близкие. |
| Он умолк, и чудо совершилось: Чтобы снять алмаз они могли, Изваянье Будды преклонилось Головой венчанной до земли, — На коленях, кроткий и смиренный, Пред толпою нищих Царь вселенной, Бог, великий бог, — лежал в пыли! Мама любила это стихотворение, и оно нравилось мне. Дети любят сто раз одно и то же слушать. Я помню, как она иногда лежала на диване, хотела отдохнуть после работы, засыпала, а я её толкала всё время: «Ну, дальше, дальше, рассказывай дальше». И потом было ещё одно стихотворение, которое я тоже запомнила, оно называлось «Белое покрывало», автора, по-моему, никто уже сейчас не помнит. Там речь шла о молодом повстанце, венгерском графе, который возглавил какое-то восстание против, видимо, австрийцев, был схвачен и приговорён к казни. Мать пришла навестить его перед казнью, и он жалуется, что не боялся никогда погибнуть в бою, но вот этой позорной казни ужасно боится. Она его утешает и обещает, что пойдёт к правителю, упадёт ему в ноги и будет умолять о помиловании. Выйдет на балкон перед помостом, где его должны повесить: если будет в чёрном, то, значит, ничего не получилось, а если в белом покрывале, то, значит, он спасён. И вот она вышла в белом покрывале. Он идёт и улыбается счастливо, и на помост восходит с улыбкой, и «в самой петле — улыбался!» И в конце я запомнила такие стихи : О, ложь святая!. . Так могла Солгать лишь мать, полна боязнью, Чтоб сын не дрогнул перед казнью! На таких произведениях меня воспитывали. Лилия с братом Юрой Я родилась в Москве в 1929 году. Наша семья жила на 1-й Мещанской улице. Это та часть проспекта Мира, что у Садового Кольца. Это были огромные коммунальные квартиры. Жило около 30 человек, десять семей. У нас по тем временам были очень хорошие условия — комната 30 м 2 и ещё маленькая прихожая перед ней. В коммунальной квартире общая кухня, общая ванная, общий туалет. По коридору можно было кататься на велосипеде, что мы с братом и делали. Все жили в коммунальных квартирах. Эта квартира до революции принадлежала купцам Кашириным, я это помню хорошо, потому что хозяйка Александра Павловна, дочь хозяев, жила там же, в этой же квартире. Это была богатая купеческая квартира. Мы не считали, что можно жить по-другому. Нам казалось, что мы живём нормально. Родители, интеллигентные люди, создавали нам с братом необходимые условия. Учились мы с братом очень хорошо. Брат всю жизнь круглый отличник. Когда мы уезжали летом куда-то отдыхать, бросали жребий, куда поедем, родители всегда придумывали какие-то интересные места: на Волгу, на Оку… В общем, это было всегда как-то увлекательно и интересно. Мебель в комнате не менялась никогда. Я прожила в этой квартире до 30-ти лет. |
| Тогда было принято вербовать осведомителей среди студентов, на работе, везде, чтоб доносили, о чём говорят. Мы это знали. Помню, как одна студентка-однокурсница, не очень близкая мне, вдруг отводит меня в сторону и говорит: «Ты знаешь, меня вызывают». И я понимаю, что она мне сейчас расскажет. А она не имеет права рассказывать, а я не имею права слушать, и я начинаю имитировать приступ аппендицита, чтобы только прекратить этот разговор. И так же точно дома. Я помню, что поделиться этим страхом дома мы не смели. Это ни к чему не привело бы, а только родителей перепугали бы. А потом мне казалось, вдруг мама на кухне начнёт это рассказывать. Вот такая была двойная жизнь. Я чувствовала себя государственной преступницей, причём не понимала почему. Всё, что я люблю, было под запретом: нельзя было читать стихи любимых поэтов, нельзя было интересоваться современным искусством, философией. Я не понимала — почему?! Я увлекалась театром. Во МХАТе по многу раз смотрела одни и те же пьесы. Это были блистательные спектакли. Но это была ещё старая школа, дореволюционная. А то, что теперь — это какая-то профанация. Из всего делается водевиль и во всем потеря профессионализма. В этом какая-то псевдосвобода. Это общая тенденция, то же самое происходит и на Западе. О западном театре я особо не могу судить, но о кино или о живописи могу. Это влияние так называемого постмодернизма. Когда никто не утруждает себя глубокими мыслями, лишь бы быть не похожим на других, лишь бы быть оригинальным. А изобразительное искусство, так называемое концептуальное — это, вообще, «голый король». Сейчас высокий профессионализм никому не нужен, к сожалению. Я надеюсь, что это время когда-нибудь пройдёт. Я считаю, что то хорошее, что было в советское время, никак не компенсирует всё плохое, что было. Мы не должны говорить: зато было то-то и то-то. Были уничтожены миллионы людей, подвергнуты жутким издевательствам, причём — невинных людей, лучших людей. Я абсолютно убеждена, что цвет русской нации погиб именно в лагерях. Это страшно! Была произведена страшная селекция народа. Цель не оправдывает средства никогда! И всё хорошее, что было, это было «вопреки», а не «благодаря». Это моё глубочайшее убеждение. И больше всего я хочу пожелать молодым, чтобы им никогда не пришлось пережить того непонятного страха, инфернального, подрывающего сущностные основы веры человеческой в бытие. |
| воспоминания Людендорфа). 359 Отсюда видно, с какой осторожностью надлежит относиться к показаниям современников – с. р. Евгения Ратнер на московском процессе категорически заявляла, что все кадеты с Милюковым во главе из антантофилов превратились в германофилов. 360 Подобная «информация» о монархическом перевороте, опиравшемся на немцев, систематически отмечается в дневнике моего современника; об этом ожидаемом перевороте говорил в своих показаниях в Ч. К. арестованный латышский офицер Пинка, один из активных участников савинковской организации: по данным организации ген. Довгерта, с которой был установлен контакт, показывал Пинка, Германия должна была оккупировать Москву к 15 июня. 362 Кадеты все заражены ненавистью к Германии и находятся под полным влиянием англичан, и даже если бы Германия хотела низвергнуть советскую власть, работать на передачу власти в их руки значило бы работать на англичан. Ходячая молва рицлеровским словам дала такую формулировку: «этого спектакля мы русской буржуазии не дадим». 363 Это был быв. штальмейстер имп. Александра II, тульский предводитель дворянства, кн. Д. Оболенский, он не имел прямого отношения к кн. Алексею Д. Оболенскому, б. обер-прокурору в кабинете Витте и высказывавшему, по словам Гурко, еще во время войны германофильские чувства и принимавшему «живое участие» в московских переговорах: на его квартире происходили частые собеседования с Рицлером, при участии приехавшего специально с этой целью бар. Нольде. 364 В своей телеграмме в Берлин посол не говорил прямо о гибели Царя, а лишь о том, что по слухам семья пострадала при захвате Екатеринбурга. По сообщению Мирбаха, Чичерин «вяло» ответил, что нет никакого смысла опровергать в каждом отдельном случае циркулирующие слухи – так их много ходит в данный момент. 365 Советская власть подняла вопрос о возвращении дипломатических миссий Антанты в Москву. 14 июля Чичерин формально отправил соответствующую ноту дипломатическому корпусу, который пребывал в Вологде, и вместе с тем еще и своего представителя, Радека, для личных переговоров. |
| На лето планировалась очередная поездка, да не простое путешествие, а паломничество к… Рембрандту, в Голландию. Конечно, по Лилиной инициативе, ведь она в последние полгода так много говорила об этом художнике, заново открыла его для себя, потому что увидела в нем родную душу: он был так успешен, известен, а потом все потерял, похоронил своих близких, но какой свет виден в его полотнах! Рембрандт знал Христа, была убеждена Лиля. Она настраивалась на «последнее паломничество», а друзья, среди которых она была самой старшей, вспоминали совместные поездки в Италию, Грецию, Грузию, Латвию и улыбались: сколько раз уже слышали они про «последнее»! Сколько раз удивлялись выносливости этой женщины, которая, несмотря на свои годы, могла провести весь день на ногах, карабкаться по горным тропам и даже забираться в пещеры. Но в ночь на 5 декабря Лиля и вправду отправилась в последнее свое паломничество. И это был «вертикальный взлет», как сказал один из ее друзей: после причастия, из дружеских объятий, полная творческих планов и главное – пламенея верой. «Христианство – это огонь. Или его нет», – повторяла она слова матери Марии (Скобцовой) и подтвердила их всей жизнью. «Человек живой веры», – так сказал о рабе Божией Лидии о. Александр Борисов на отпевании. «Лилия Николаевна была удивительно ярким, живым человеком. Она соединяла в своей личности высочайший уровень культуры и поиски глубокой живой веры. Кроме скорби, мы с вами испытываем чувство благодарности за то, что такой человек был с нами», – обратился он к тем, кто пришел проводить Лилю в ее небесное паломничество. Юлия Зайцева Отзывы Ваш Отзыв Поля, отмеченные звездочкой, должны быть обязательно заполнены. Мнение редакции может не совпадать с мнением авторов отдельных материалов. © 2005–2019 «Благовест-инфо» Адрес электронной почты редакции: info@blagovest-info.ru Телефон редакции: +7 499 264 97 72 12+ Зарегистрировано Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций: серия Эл ФС 77-76510 от 09 августа 2019. |
| — Если нельзя было читать даже Есенина, то ему не о чем было и говорить. — Да, конечно, но это не имело значения. В общем, за ними пришли. Правда, девочек он пожалел, не назвал, заложил одну, которая чем-то ему досадила. А ребята получили по 10 лет. Я хочу, чтобы знали теперешние молодые — не стоит вспоминать о том времени добрым словом, там не было ничего хорошего, кроме того, что мы были молодыми, и поэтому радовались жизни. Нам было страшно, безумно страшно. Когда ребят увели, мы с подругой каждый день, вернее, каждую ночь ждали, что теперь придут и за нами. Мы прятали свои дневники, какие-то фотографии. Самое ужасное было в том, что мы не знали, в чем наша вина. Если бы знали, как те молодогвардейцы, которые против фашистов боролись — это одно. А тут ты чувствуешь, что ты чем-то не такой, но не понимаешь, в чем твоя вина. Гетто Молодость моя была не могу сказать, что вся печальная. Мы занимались искусством, мы ездили на этюды, и это было прекрасно, но все было отравлено постоянным страхом. Идешь по улице, и тебе кажется, что за тобой кто-то идет. — Это могло быть и по-настоящему? — Ну, конечно! Если всех наших ребят посажали, то они вполне могли назвать и нас во время допросов. — Конечно, могли. — Да. Ребята отсидели четыре года и вышли после смерти Сталина. Вышли, конечно, сломленными. Один — самый яркий, самый талантливый — на свободе стал пить и повесился. Другой, совсем молодой, стал священником. Это отец Илья Шмаин. Как только он вышел, они с родителями сразу уехали в Израиль, где он обратился в христианство. Потом они переехали во Францию, и там его рукоположили. Он с семьей там прожили 30 или 40 лет, потом вернулись сюда. Здесь у него был приход. — Вы с ним встречались? — Я несколько раз была у него на службе. У него была невеста Мария Житомирская, которой было 15 лет. Замечательная девочка, постоянно ходила к нему в тюрьму, а ее не пускали, потому что она еще несовершеннолетняя. Она сейчас жива, а отец Илья умер в 2005 году. Самое интересное, что тот, кто создал кружок и писал доносы, потом стал известным церковным деятелем. Это Феликс Карелин. Он постоянно писал какие-то воззвания, протестные письма… Судьба его оказалась еще трагичнее, чем судьба всех этих ребят, потому что его тоже посадили. Такой был порядок — доносчик тоже должен был сидеть. И посадили в камеру с уголовниками, а те его моментально вычислили как стукача. Они заставили его играть в карты, и он проиграл. В качестве выплаты проигрыша он должен был убить человека. И он убил, после чего получил еще 15 лет. И он вышел через 15 лет после того, как вышли остальные. |
| Потом началась война. Мы с мамой уехали в эвакуацию. В деревне в Челябинской области началась совсем другая жизнь. Я, горожанка, очутилась в деревне — это было ново, и все же я постоянно тосковала по Москве. Мы там прожили два года. Мама — зубной врач — почему-то работала в колхозе, где она страшно исхудала. Вокруг на 40–50 километров не было ни врачей, ни медсестер, так что в них была большая нужда. Но почему ее не взяли хотя бы медсестрой? Может, они боялись чего-то, или в сталинское время нужно было иметь какое-то специальное разрешение. Надо сказать, что относились к нам местные плохо. Деревня в основном состояла из высланных с Украины кулаков. Может, они кулаками и не были, но высланы были как кулаки. И они нас все время пугали: «Вот Гитлер возьмет Москву, мы вам покажем». — Они так сразу вычислили национальный вопрос? — Не только по национальному признаку, это само собой тоже было, хотя они никогда в жизни не видели ни одного живого еврея. Не любили вообще: раз мы приехали из Москвы, значит, мы — коммунисты, большевики, привилегированные. Не могу сказать, что мне это сильно отравляло существование — дети всегда находят какие-то источники радости. А там было красиво, было большое озеро, где мы купались, ходили в лес за грибами, но голодали при этом сильно. Помню очень хорошо, что есть хотелось все время, потому что нам есть было нечего — маме в колхозе практически не платили. Авраам У деревенских было подсобное хозяйство, скот, птица — у нас ничего, только т.н. трудодни и то, что присылал отец из Москвы. При этом хозяйка дома, где мы жили пекла так называемые шаньги — большие ватрушки с картошкой. Они лежали наверху на полке и очень вкусно пахли. А я хотела есть, и как-то раз, когда ее не было, я залезла и отщипнула кусочек. Она увидела это в окно, влетела в избу и стала дико кричать на меня: «Воровка». Это меня просто убило. Но в основном, я очень хотела домой, а нужно было, чтобы отец прислал вызов. — И даже москвичам нельзя было вернуться? — Нет, во время войны нельзя было вернуться в Москву без специального пропуска. Наконец он прислал нам необходимые бумаги. Когда мы сели в грузовик (до станции было 60 километров), чтобы уезжать из деревни, где оставались подруги, друзья, где прошли два года — существенные в детстве — я рыдала. Все думали, что плачу от горя, что я расстаюсь, а я плакала от счастья. |
| Оттепель Чудо случилось после смерти Сталина: врачей реабилитировали, не помню точно, сколько прошло месяцев. Но, если Сталин умер в марте 53-го года, то где-то через месяц или два, тут я могу ошибиться, в газете появилась маленькая заметочка на последней странице, что такие-то и такие-то за отсутствием состава преступления реабилитированы. Помню, что мне позвонила моя подруга: «Ты газеты читала?» Я говорю: «Нет». А телефон в коридоре, и газета рядом на тумбочке лежит. Лихорадочно листаю и на последней странице нахожу это объявление. Для меня это было событие потрясающее: мы уже готовились к тому, что всех врачей и всех евреев вышлют из Москвы. Причем, как я узнала совсем недавно, когда был вечер, посвященный 60-летию тех трагических событий, у Сталина был план: врачей публично на Красной площади повесить, а всех евреев посадить на поезд, выслать из Москвы в Сибирь, а по дороге эти поезда пустить под откос. Тогда мы этого не знали, но о том, что нас собираются выслать, слухи ходили. Я в совершенном счастье бегу к отцу, показываю эту газету, а он не обрадовался, наоборот, помрачнел. Я потом поняла: рухнула вся его система. Все, во что он верил, развалилось. А по улицам ходили счастливые люди. Евреи ходили с радостными лицами, это было заметно. Гибель Содома — Это, наверное, длилось не так долго? — Это длилось не так долго, но это была оттепель. Но мы думали, что это настоящая весна, надеялись, что жизнь изменилась. И она действительно радикально изменилась, когда после ХХ съезда на площади Маяковского стали проходить собрания, где поэты читали стихи. — Вы ходили? — Ходила, конечно. Слушала Евтушенко, Вознесенского. И мы все ходили в Политехнический музей — там были замечательные поэтические вечера. А до этого, например, нельзя было читать Есенина. Ахматова была запрещена. А художники! Мы знали только тех, что были до импрессионистов — импрессионисты были запрещены. — А дальше искусство заканчивалось? — А дальше искусство заканчивалось. Сейчас это трудно себе представить, тем не менее, было так. Еще в студенческие годы у меня был интересный эпизод. Я только-только поступила, и нас с подругой один мальчик пригласил в литературный кружок, где студенты читали стихи. Кто свои, кто чужие. Все абсолютно невинно. Мы были самыми юными, нам было по 17–18, ребята постарше, но не больше 22-х. И вдруг однажды тот, кто нас пригласил, пришел, встал на колени перед всеми и сказал: «Ребята, я вас заложил, за вами придут». Оказалось, что его в свое время вызвали в органы (а у него отец был расстрелян в 37-м году) и сказали: «Создашь студенческий кружок и будешь рассказывать нам все, о чем там говорят. Если ты этого не сделаешь, то твоя мать уйдет за твоим отцом». Такая альтернатива. Рассказывать было не о чем, но он свято выполнял приказ. |
| ВРК еще до заседания 15-го ноября предъявил требование передачи Городской Управой всех дел Совету районных дум и постановил не допускать собраний Думы и работы старой управы, не останавливаясь перед самыми решительными мерами и применением военной силы. К концу речи Городского Головы в здание университета Шанявского были уже введены солдаты. Дума, как мы знаем, приняла резкую резолюцию протеста и обратилась ко всем городам и земствам с призывом поддержать ее заявление и принять самое активное участие в выборах в Учредительное Собрание, «несущее родине освобождение и прочный демократический порядок». Заседание Думы 15 ноября превратилось в тем более яркую демонстрацию, что солдаты из отряда ВРК заявили, что они были посланы без предупреждения о том, что они должны разогнать силой Городскую Думу, и один за другим стали выходить из залы залы заседаний, а после заняли места среди гласных. Присутствовавшие могли видеть наглядную иллюстрацию того, какое пропагандирующее значение может иметь слово. Проникновенная речь гласного Думы с. р. Евгении Ратнер, обращенная непосредственно к вооруженной силе, устыдила солдат, посланных ВРК. Дума не успела обсудить тактики своей на ближайшие дни. Между тем вопрос об этой определённой недвусмысленной тактике стоял остро перед городскими служащими. «Дайте нам свой авторитетный голос», – взывал представитель служащих, Зимин, в заседании 15-го ноября: «в противном случае мы останемся без руля и без ветрил». «Будьте уверены, – говорил с преувеличенным оптимизмом представитель домовых комитетов, – что ни один гражданин, ни один обыватель не пугается штыков и по первому вашему зову пойдет за вами. Он только должен знать, куда ему нужно следовать». Только через неделю собралась вновь Дума и уже в последний раз. В заседании 22-го надо было поставить последнюю точку и определить тактику до того момента, когда великий хозяин земли русской – Учредительное Собрание – «вернет населению Москвы завоевания революции, попранные и растоптанные нынешними властителями-большевиками». |
| Не должно ли было произойти на этом гарнизонном собрании нечто аналогичное тому, что отметил в своих воспоминаниях Станкевич о митинге в Царском Селе, когда один из слушателей со злобой плюнул и закричал оратору: к черту всех ораторов, все перепуталось, ничего не пойму. Собравшиеся 27-го должны были уяснить себе такие нюансы партийных взаимоотношений: социалисты-революционры, группирующиеся в КОБ, это не те социалисты-революционеры, которые входят ныне в соглашение с ВРК, это, даже не те, к которым примыкает председательствующий. И все они еще только 25-го совместно выступали от объединенной фракции. Надлежало уловить нюансы и у социал-демократов: объединенцы, участвующие в ВРК, меньшевики, вышедшие из него, меньшевики, примыкавшие к КОБ (в президиуме Исполнительного Комитета Совета С. Д., вошедшего, по-видимому, в состав КОБ). Не трудно понять, что в описанных условиях подавляющее большинство гарнизона предпочло занять нейтральное положение в начавшейся заварухе, несмотря на инстинктивное, быть может, сочувствие заманчивым и простым лозунгам большевистских демагогов. Надо сказать, что к этому нейтралитету в сущности призывали и все руководящие органы тех общественных организаций, которые входили в КОБ. Так Советы С. и Кр. Д., партийный комитет с. р. и военная организация этой партии призывали гарнизон не выступать с оружием без приказа Совета Сол. Д. – это был контр-призыв на приглашение ВРК. Отметим, что призыва активно выступить с оружием в руках на защиту КОБ так совсем и не появилось. 29-го Исполнительный Совет Р. Д. призывал лишь выносить постановления о прекращении кровавой борьбы, т. е. повторял те самые призывы о прекращении «братоубийственной войны», которые раздавались от имени десятки, избранной в противовес эсеровско-меньшевисткому Исполнительному Комитету Совета С. Д. на собрании «полковых» комитетов 28-го (созвано было уже одними большевиками). Свидетельские показания со стороны самих большевиков не раз отмечают успех проповеди среди солдат воздержания от вооруженных выступлений: напр., из суворовских казарм (Сокольники), где полковой комитет уговорил солдат занять «нейтральную позицию», представителям ВРК удалось вывести всего лишь 30 человек. Такими группами, большими или меньшими по количеству людей, ВРК на первых порах и сколачивал свои военные кадры. То были не воинские части, а группы, откликавшиеся на призыв к «самочинным выступлениям», к которым с 26 октября стал приглашать ВРК. Нет никакого сомнения, что, если бы КОБ вступил на такой же путь, и он нашел бы свои активные кадры в рядах солдатских частей московского гарнизона. На призыв соц.-революционеров солдаты откликнулись бы, – утверждала Ратнер на процессе в Москве, но социалисты-революционеры призывали только солдат и рабочих «оставаться на своих местах и не выходить на улицу». |
|
|
