| Упомяну и блаж. Феодорита Кирского , который прокомментировал практически все книги Ветхого и Нового Завета. Феодорит умеет в немногих словах сказать самое важное, и его толкования замечательно дополняют пространную речь Златоуста. Архим. Ианнуарий Ивлиев «Беседы по посланиям апостола Павла» . Павла нелегко читать, еще труднее бывает понять, о чем он пишет. Благодаря значительной эрудиции, которой обладает профессор Санкт-Петербургской духовной академии, вы совершенно по-новому взглянете на писания прославленного «апостола языков», которого за его вклад в осмысление нашего спасения называют не без преувеличения, конечно, «вторым основателем христианства». Книжным дополнением к этим лекциям послужат замечательные толкования Феофана (Затворника) . Ученик архим. Ианнуария, прот. А. Сорокин, написал замечательный современный учебник по Новому Завету , который можно горячо рекомендовать. В. В. Сорокин, историко-культурный контекст Св. Писания . Если для вас Ветхий Завет – книга вторичная, то это может быть связано с тем, что читать его сложно – слишком культура, менталитет людей отличались от нашего. Но без знания Ветхого Завета все наше понимание Нового Завета рискует стать неконкретным, и мы будем больше фантазировать, чем в действительности понимать текст. Прекрасной прививкой хорошего вкуса являются лекции по Ветхому Завету И. Я. Грица и В. В. Сорокина, в частности, и совсем недавно появившийся курс по Библейской аскетике . Л. Н. Ратнер «Библия и искусство» . Библия родилась не в вакууме: в культуре-культе люди осмысляли свою жизнь, бытие перед Всевышним. И, только появившись, Св. Писание стало источником непрекращающегося вдохновения для многих поколений художников, скульпторов, архитекторов. Курс Л. Н. Ратнер поможет вам увидеть эти связи, почувствовать и пережить прикосновение к Искусству, озаренному Евангелием. Для желающих кратко познакомиться с основами научного чтения Синоптических Евангелий рискну предложить свой курс , прочитанный в прошлом году для студентов института св. Фомы Аквинского. Слушателями были католики, протестанты, православные и только ищущие Бога, что придало некоторую специфичность подбору материала. |
| Такая совсем личная деталь: во мне два металлических сустава… Я вообще человек для рассмотрения в будущем — с точки зрения количества металлических и вообще не моих деталей, которые в меня вставлены. Первую — и очень удачную — операцию по замене тазобедренного сустава мне произвели еще в 1977 году. В СССР их тогда мало делали. И когда моя операция обсуждалась, врачи были обеспокоены комбинацией разных болезней. Один отказался, говоря, что небезопасно для жизни. Тогда был созван консилиум по настоянию моей мамы, которая умела добиваться даже от невероятно высоко стоящей медицинской публики, чего хотела. И среди других пригласили специалиста по почкам, Марию Ратнер, которая была любимой ученицей Вовси. Она сказала маме: «Вы — та самая Тамара Владимировна, которую знал Мирон Семенович Вовси? Давайте найдем уединенное место, я вам расскажу, как он умирал». Вовси умирал от тяжелой саркомы. Думаю, что это могло быть следствием ареста: он ведь в кандалах сидел как врач-убийца. Умирал в больших мучениях. Он был достаточно врач, чтобы понимать, что такое саркома. И решил не возвращаться домой, к семье. Он остался в своем рабочем кабинете, у него было много учеников и учениц, они сменяли друг друга подле него. С ним дежурит ночью Ратнер. И он ей говорит: «Я знаю, что умираю, а все-таки мне есть о чем вспомнить. Есть одна женщина, Тамара Владимировна Каширина, любовь к которой я пронес через всю жизнь. Я в молодости влюбился в нее, и для меня ее изумительный образ остался на всю жизнь». Он был ведь главный терапевт Красной армии! Это было написано на дощечке, висевшей на двери его квартиры. Я ходил к нему за каким-то лекарством для моей няни Маруси, когда она серьезно заболела. Это 1945 год, ей нужен был, по-моему, пенициллин, что-то из таких совсем новых и недоступных средств. Вовси, конечно, откликнулся, и надо было у него взять. Я помню это впечатление: конец войны, я подхожу и вижу дощечку: «Главный терапевт Красной армии». С этим чудовищным продолжением. Вы подумайте, ведь его заковывают в кандалы спустя несколько лет! |
| И благодаря этому увлечению, я и остальные предметы подтянула. Вообще школа была, надо сказать, неплохая. Я не помню ни одного учителя, который бы был ко мне несправедлив. Даже химия, предмет, который так и остался для меня совершенно непонятным, terra incognita. Но учительница по химии всячески старалась мне помочь. Помню, какое-то время я была любимицей класса. Вот мне хотелось завоевать всех этих девочек, стать им всем нужной. Они мне все были интересны. Мне хотелось узнать что-то про них, поговорить, и они за это платили благодарностью. Надо сказать, что я никогда не была природным лидером. Этого во мне изначально нет. Просто, когда мне что-то интересно, тогда я им становлюсь невольно. К аттестату зрелости я должна была получить медаль. Тогда серебряные и золотые медали давали право поступить в ВУЗ без экзаменов. Но поскольку была уже квота по медалям на каждую школу, я была вне этого: никто не ожидал, что я выйду на пятёрки. Мне поставили тройку на последнем экзамене по физике. Причём потом учительница, я её очень любила, мне сказала, что она не могла поступить иначе. Иная реальность Брат Юрий находился с нами в эвакуации недолго, работал на машинотракторной станции. Потом вернулся в Москву, потому что его энергетический институт, куда он поступил перед войной, прислал ему вызов, чтобы продолжить учебу. Лилия Николаевна Ратнер, 2014 г. Я его обожала, особенно в отроческом возрасте. Он отвечал мне на все вопросы, которые я не смела задать родителям, а ему могла. Он был очень умный, самостоятельно постигнувший всю нашу действительность. Помню, мы выписывали «Правду», «Известия», и там были огромные развороты на 2 страницы такого содержания, например: «менделисты-морганисты» или «безродные космополиты», «убийцы в белых халатах». Я чувствовала страх, исходящий от этих страниц, но не понимала, что это и, конечно, у брата спрашивала. Он объяснял мне всё. Так что многое я понимала к своим 17-ти годам. Это были целые кампании, направленные против определенных групп интеллигенции, ученых, врачей с целью их дискредитации. Уничтожались отрасли науки, так, например, генетика (Морган, Мендель) объявлялась лженаукой, а ее последователи подвергались жесточайшему разгрому. «Безродные космополиты» — театральные и литературные критики, которые писали о западных писателях и драматургах. Компания «убийцы в белых халатах» — была направлена против лучших врачей, многие из которых работали в Кремлевской больнице. Это были, в основном, евреи и обвинялись они в том, что назначали высшим лицам правительства неверное лечение с целью их убить. «Виновные» были арестованы, но после смерти Сталина освобождены и реабилитированы. |
| — Нет, не мой. Папа нашел его, но когда я туда пошла, я поняла, что он очень удачно выбрал. Но отказаться от литературы сразу не могла. Тем более что к тому времени я стала неплохо учиться и даже могла бы получить медаль, которая давала право поступить без экзаменов во многие институты, но не в Полиграф — туда надо было сдавать экзамен по специальности. И с медалью я бы, конечно, пошла на филфак. Но поскольку я оказалась лишней в квоте медалистов, то меня срезали на последнем экзамене, поставив тройку, и медаль я не получила. А раз все равно сдавать экзамены, я пошла в Полиграф. И учеба там стала счастливым временем, потому что у нас были преподаватели, которые когда-то кончали ВХУТЕМАС, так что это был преображенный ВХУТЕМАС. — ВХУТЕМАС, может, для тех, кто не знает — это… — Высшие художественно-технические мастерские, образованные на основе Строгановского художественно-промышленного училища и Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Там учились все формалисты: Кукрыниксы, Дейнека, Бурлюк, даже какое-то время Маяковский. Он находился на Мясницкой, напротив Почтамта. — Я об атмосфере. — Атмосфера у них была замечательная за одним исключением: поскольку они были формалистами, в советской стране их порядком громили. Но мы учились, этого не ощущая, нам разрешали все. Мы могли делать то, что, например, нельзя было в суриковском институте, где был очень строгий идеологический прессинг. У нас его не было. Основным посылом было то, что художник книги должен быть образованным человеком, так что учиться было очень интересно. У нас прекрасно читали античную и средневековую литературу и историю. Кроме того, преподавались книжная гравюра и весь процесс производства книги. И до сих пор для меня книга священна. И то, что сейчас она сходит со сцены, меня очень огорчает, хотя я не верю, что она совсем уйдет. Когда я начала делать диплом, я о Боге еще не помышляла. Но поскольку мы проходили историю искусств, то в общих чертах я о Христе знала. Ведь история искусств — это не что иное, как история Библии, ее иллюстрация, так что невольно проникаешься ее системой координат. Это или приход к Богу или, как в новое время, уход от Него, но всегда разговор с Богом. |
| Так прошло 10 дней. Нам показывали достопримечательности: Гегард, Гарни — все-все нам показали. Уезжала я оттуда с ощущением, что расстаюсь с самыми близкими, родными людьми. Я начала туда ездить. Все заработанные деньги тратила на дорогу туда — летала каждые три месяца. Потом произошла резня в Сумгаите, и было очень много беженцев. Чего только ни делали члены этой общины — они помогали бедным, строили дома (среди них были и строители), принимали беженцев у себя дома, расселяли их по санаториям и пансионатам. А самое главное, они всех обращали в христианство. Эти беженцы из Азербайджана не были крещены, никогда не слышали о Христе. Их крестили по 200–300 человек. А какая в этом была радость! Счастливы были все: и беженцы, чудом избежавшие смерти, и члены общины. Там стояла атмосфера необыкновенного счастья и ощущалось присутствие Святого Духа. Братья их крестили, закладывали самые начатки веры, потом устраивали общие трапезы. Это невозможно забыть. Это было настоящее живое христианство, как в первые века. Я рассказала о них у нас в общине, и многие наши братья и сестры стали туда ездить. В конце концов, и отец Владислав туда поехал, и тоже был совершенно этим увлечен. В это время в Ереване начались забастовки. Подобного не было нигде и никогда в России. Все было отлично организовано: утром люди шли на оперную площадь Оперного театра, где объявлялось — такие-то предприятия не работают, а остальные работают. Транспорт ходит по таким-то улицам, а по другим нет. Кто не работал, оставался на площади, люди стояли рядами вплотную друг к другу, но чувствовалось, что ты стоишь с братьями. Все заботились друг о друге. Если была жара, над тобой раскрывали зонтик. Тебе подстилали газетку если, устав, ты хотел сесть. По рядам передавали хлеб и воду. А наверху, на крыше Оперного театра стоял трубач и исполнял армянские военные песни, и площадь, не разжимая губ, пела. Чувство единства мы испытывали необыкновенное. А братья со ступеней театра проповедовали в микрофон, днем они говорили людям о Христе, а ночью пели под гитару свои прекрасные песни. Царил круглосуточный праздник. |
| — Как я понимаю, в вашей жизни было несколько священников. — Да. — Например, отец Александр Мень. Но о нем — человеке удивительном — нам все же что-то известно. — Не просто «что-то», о нем написано немало книг. — Поэтому я хочу попросить вас рассказать об отце Александре Борисове, все время находившемся в тени тех великих личностей, что его окружали. А оказалось, что только он способен столько лет стоять во главе уникального прихода. — Я с радостью расскажу об отце Александре Борисове. Он умный, способный, кандидат биологических наук, пришел в христианство из науки, что стоило ему неких серьезных проблем и потерь. Я уверена, Господь ему благоволит. Ему удается удержать огромный и, надо сказать, плохо управляемый контингент интеллигенции (еще отец Александр Мень говорил, что ему достался особый народ, который плохо управляем, сам себе царь, господин, сам себе начальник). Это действительно так, с интеллигенцией особо трудно. Также было и со мной, я ничего не принимала на веру. Отцу Александру Борисову поразительным образом удается быть настоятелем. У него есть одно совершенно удивительное качество: он никогда ни с кем не спорит, никогда никого не осуждает и никогда не накладывает епитимий. Он обладает свойством, по сравнению с которым все остальные дары ничего не стоят. Это смиренномудрие. Я только теперь поняла, какой это редкий дар. Он всегда смиренен. Ты чувствуешь, что он тебя не только уважает, он всегда потрясен, какая ты. Когда ты идешь к нему на исповедь, иногда что-то трудно сказать, иногда даже хочется, чтобы тебя поругали, а он: «Да, бросьте, Лилечка, что вы на себя наговариваете? Вы такая хорошая». Мы иногда ездим в паломничества, целый автобус народу, человек 40–50. В дороге мы останавливаемся в гостинице или в семинарии, общая трапеза, забываем о нем совершенно, болтаем — счастливые. А он сзади ходит с пластмассовым мешком и собирает грязную посуду, объедки. И никого не упрекает: ребята, вы бы, может, делом занялись. Я достаточно давно в Церкви, но я никогда и ни у кого не встречала этого свойства. Что касается меня самой, даже намека на это смиренномудрие я в себе не вижу, и проживи я еще сто лет, оно никогда во мне не появится. Обидчивость, неспособность прощать — этого сколько угодно. А вот способности прощать мало. Я знаю, что ему очень многие причиняли и продолжают причинять боль. Тем не менее, он умудряется своей любовью все растворить, и люди начинают меняться на глазах… Думаю, поэтому он держит четыре тысячи самых разных человек и куда только кого не заносит, но своей чистотой, удивительной детскостью он всех притягивает, как магнит. Армянская община |
| Сампсон — Каким же образом они из бастующего Еревана привели вас к отцу Александру? — Когда было землетрясение, люди оказались в больницах со страшными ранениями, они потеряли руки, ноги — были страшно изуродованы. Братья пошли к ним в больницы и попытались проповедовать, но их оборвали: «Уходите отсюда. Вы с руками, с ногами, ваши дети живы, а мы все потеряли. Где ваш Бог? Почему Он нас так наказал? Чем мы хуже вас?» Тогда братья замолчали и начали ухаживать за пострадавшими. Выносили судна, кормили с ложечки. Те не выдержали и спросили: «Кто вы такие? Наши родные за нами так не ходят, как вы». Тогда братья начали рассказывать, а когда они приехали в другой раз, их встречали счастливые, обращенные люди. Братья вывозили их на природу, строили им дома, собирали деньги, кто доллар, кто сто долларов, и даже открыли швейную фабрику, где женщины могли работать. В какой-то момент братья мне сказали: «Знаешь, ты к нам не наездишься. У вас в Москве такое тоже есть. Есть такой отец Александр Мень». Я, конечно, слышала это имя. Кто же его не слышал тогда? Он собирал целые стадионы, но мне всегда говорили, что он еретик, что он проповедует неправильное православие. И я, естественно, верила, ведь говорили люди авторитетные. В Ереване мне дали его телефон. Мало того, братья сами позвонили Карине и Андрею Чернякам, которые были его прихожанами. Не успела я вернуться, как Карина и Андрей мне позвонили и сразу приехали ко мне домой. Воцерковить искусство И они привели меня к отцу Александру. Так я встретила человека, для которого культура значила очень много. Первый раз, честно говоря, я встретила такого человека в Церкви. Для него культура и творчество были языком, который дал Бог, только надо было умело этим языком пользоваться. Не всякое искусство хорошо. Есть искусство, действительно от Бога уводящее, в котором немало соблазнительного. И тщеславие, соперничество, зависть — все это там есть. Но если ты воцерковлен, и твое творчество воцерковлено — ничего не страшно. Надо только не дать ему стать языком врага. То, что как раз сейчас и происходит в искусстве. Сейчас искусство занято поисками невероятной формы, предназначенной поражать, а о содержании вообще никто не заботится. И часто его иначе, чем сатанинским, не назовешь. |
| В общем, я начала видеть пророков в пространстве концлагеря и сделала серию работ, где пророки, которых я рисовала раньше, были помещены в коллажи: Моисей в пространстве концлагеря или двое влюбленных из «Песни песней» на фоне виселиц и повешенных. Мне предложили сделать выставку в Культурном центре «Покровские ворота». Руководитель центра Жан-Франсуа Тири предложил заочно, не видя моих работ. И я разместила на одной стене картины с пророками, а на противоположной — те же пророки в концлагере. Повесила их на католическую Пасху и с ужасом думаю: «Сейчас придет Жан-Франсуа и скажет: «Вы что тут сделали? У нас праздник, а вы тут виселицы развесили, концлагеря». Он приходит, молча смотрит, я со страхом жду. И вдруг он говорит: «Какое счастье, что вы это повесили, у нас сегодня будут показывать фильм „Катынь“ Анджея Вайды» (тогда был впервые разрешен общественный показ этого фильма, рассказывающего о том, как мы уничтожали польских офицеров). Следующая тема, рвущая мне сердце не меньше, чем Холокост, — это новомученики . Она заставляет меня внутренне плакать. Я начала делать серию коллажей — фотографии руин, а на их фоне Богородица с Христом на руках в арестантской робе. Эта выставка тоже была на Покровке, пришло много народу. И люди, забыв обо мне, говорили, говорили, говорили, потому что у всех очень много боли связанно с поруганием нашей Церкви. И я поняла, что я попала в точку. У меня была мысль сделать серию поэтов, потому что все наши поэты — мученики, но она у меня не пошла. Сейчас я опять вернулась к пророкам. Архидиакон Стефан У меня образовались замечательные связи с городом Владимиром. Однажды я получила по интернету видеосюжет: школьники показывают литературный монтаж «Гибель Мандельштама» и рассказывают историю его гибели — арест, протоколы допроса, пытки, как он сошел с ума, умер. В Москве ничего подобного не существует, у нас на его смерти всегда стояло табу. Говорят, конечно, но как-то стыдливо, а тут дети ставят целый спектакль. А через некоторое время я получаю оттуда приглашение на конференцию «Родная речь. 101-й километр». |
| Потом мы приехали в Москву, и я поступила в школу. По сути, предыдущие два года оказались полным провалом в учебе, потому что деревенская школа не дала ничего. Кроме того, я обрела специфический челябинский говорок. И в московской школе я боялась рот раскрыть: в классе сидели, как мне казалось, умные взрослые девицы, старше меня на 2 года (в 41–42 годах школы были закрыты) — девицы с прическами, маникюром, а я была деревенской замарашкой. Так что первый год я весь промолчала и училась на двойки и тройки. Литература и рисование А на следующий год пришла молодая, красивая и, главное, очень талантливая учительница литературы — и это мое самое прекрасное детское воспоминание. Как-то я, двоечница, ужасно себя презирая, отвечала ей урок, а она вдруг отнеслась ко мне по-человечески. Она сказала: «Я бы вам поставила пять в четверти, но вас тут тройки стоят. Так что, извините». Впервые ко мне кто-то обратился на «вы» и просто обратил на меня внимания. Я в нее влюбилась, а она влюбила меня в литературу. Она была страстная поклонница Пушкина, создала драмкружок, где мы ставили пьесы, начиная с «Маленьких трагедий». И это было счастье! Из-за нее я ходила в школу как на праздники. А литературу полюбила с тех пор навсегда. — Но выбрали рисование. — Да. Потому что одновременно у нас по школьной программе были походы в Третьяковку. И нас водила систематически очень хорошая экскурсовод, через нее я влюбилась еще и в искусство. Так что я разрывалась — литература или живопись, изобразительное искусство. Моя литераторша уговаривала меня поступать на филфак, и я бросила рисование (хотя уже начала ходить на подготовительные курсы). Я страшно страдала в то время: когда по радио рассказывали о каком-нибудь художнике, выключала приемник. Но потом мой отец, внимательно относившийся к нашим с братом увлечениям, нашел Полиграфический институт, где можно было сочетать искусство и литературу. Художник книги — это, оказалось именно то, что мне нужно. Авраам — Так Полиграфический институт — это был не ваш выбор? |
| А как обстоит дело с удалением пораженной раком или травмированной матки или другого органа у беременной женщины? Здесь действует тот же принцип. Проводится хирургическая операция или другое лечение для спасения жизни матери. Гибель ребенка, если она происходит, является несчастным и нежелательным побочным эффектом. Если есть возможность, нужно спасать и ребенка. Результаты утренней работы одной из канадских учебных больниц. Эти дети достигли внутриутробного возраста 18–24 недели (4–5 месяцев) и были убиты абортом. «Раньше аборт забирал жизнь одного человека, потому что иначе погибли бы двое. Теперь аборт забирает жизнь одного из двоих, хотя жить могли бы оба». Герберт Ратнер, доктор медицины Аборты на очень раннем сроке Они обычно подпадают под две основные категории: предотвращающие имплантацию на первой неделе и убивающие развивающегося ребенка через несколько дней или недель после имплантации. До имплантации Какие для этого используются методы? В разной степени это методы, предотвращающие имплантацию и, следовательно, убивающие ребенка на первой неделе жизни, такие как внутрима-точные средства (ВМС), «Норплант», «Депо провера», «Прогестерон». Только таблетки, комбинированные таблетки с низкой дозой и таблетки «на следующее утро». Давайте рассмотрим каждое из этих средств. Возьмем «Норплант» «Норплант» вшивается под кожу предплечья и действует в течение пяти лет. В первую половину срока его действие состоит в почти полном подавлении овуляции. Во второй половине овуляция, как правило, происходит. Однако лишь немногие беременности закрепляются. Ясно, что эффективность действия во второй половине срока достигается микро-абортами и подавлением имплантации. А «Депо провера»? Как и «Норплант», этот препарат по-разному действует на разных женщин, однако в абсолютном большинстве случаев его действие состоит в подавлении овуляции. Однако случается прорыв овуляции, что подтверждается нормальными беременностями у женщин, получавших инъекцию этого препарата каждые три месяца. |
|
|
