| Как предполагал Слепцов, так точно и случилось; но, из предосторожности, он сделал репетицию. Взяв на себя роль Гербеня, он вошел в класс с обыкновенными приемами этого учителя, с его «je vous salue, messieurs», с его манерой держать за кончик распущенный носовой платок и делал знаки при каждом приеме: кому какого рода шум начинать. Долго допытывались зачинщиков, Гербень указал, но не впопад, на учеников, отличавшихся кротостью; на Слепцова не указал, потому что он стоял на коленях, а с этой стороны шуму не было. Как ни пытали, ни один человек не показал на Слепцова, а больше показать было не на кого. Кончилось тем, что нас продержали часа два в запертом классе. Выпустили, в то самое время, когда весь корпус был в зале, собравшись к ужину и мы должны были пройти пред всеми по залу в свои комнаты, чтобы положить классные принадлежности. Ужинали мы по обыкновению. Я упоминаю здесь о Слепцове, как о наказанном, притом за неуспешность. Не понимаю, как случилось, что он показался Гербеню малоуспешным. Конечно, не был он тогда в числе знатоков французского языка, но потом у других наставников по тому же языку, он шел наравне с очень хорошими; я думаю, что в нем не понравилась Гербеню его отвага и какое-нибудь острое словцо. На такие словца он был не скуп. Гораздо после уже, в 4 среднем классе, был он спрошен по ориктогнозии и отвечал неудовлетворительно. Целый ящик разноцветных штуфов лежал пред ним, но на который из них ни указывал наставник, Слепцов называл либо полевым шпатом, либо роговой обманкой; эти два названия только и были ему известны. Жизнью кипящая натура не могла иметь сочувствия к науке о мертвых камнях; да и случилось это после того, как скорый переход его в юнкерскую школу уже был решен. Но, наставник вправе был оскорбиться таким, со стороны одного из лучших учеников, невниманием к науке, которой сам он был предан исключительно. Надобно знать, что В. В. Н. был из солдатских детей, обстоятельство, которое по понятиям нашего времени не только не унижает, но еще возвышает его достоинства. |
| От такого сочувствия, увенчанного Всемилостивейшим вниманием Государя Императора, скорбь тоскующего родственного сердца о незаменимой потере переходит в умиление, укрепляет покорность Провидению и затихает в теплой молитве! Слезы горькие и отрадные – дань земле и утешение неба! Мир его праху! Петр Слепцов. Село Кологривовка, 5 апреля 1852 г. Прощальный смотр в Слепцовской станице 28 Весело и безоблачно взошло солнце 10 апреля 1852 года над широкой равниной Малой Чечни. В этот день в Слепцовской станице назначено было быть смотру. По улицам карабинеры с раннего утра чистятся и снаряжаются; казаки и казачки, от старого до малого, все покинули свои домашние занятия, как бы для того, чтобы полюбоваться, как стройно молодцы пройдут перед начальником, как дружно отзовутся они на его военное приветствие. Пока собираются к смотру, поговорю с вами о товарищах, которых Сунжинские казаки сегодня отпускают в дорогу. Ровно год тому назад, 1-й батальон Эриванского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка, по воле Князя-Наместника отправлен был из Грузии в Чечню, для участия в военных действиях. Путь предстоял дальний, край был мало кому известен; но карабинеры шли радостно, как бы на веселый пир. Незадолго до того, Царь украсил полк Августейшим именем Наследника Цесаревича и все горели желанием в кровавом бою отпраздновать милость Царскую. Где же найти было более раздолья для праздника, как не на чеченских полях, там где Слепцов с своими Сунжинцами вихрем-опустошителем носился по вражеским аулам, заметая за собой и следы вертепов, в которых гнездились хищники. Храбрым не много времени нужно, чтобы свести дружбу до гробовой доски. Сунжинцы приняли в дома свои Эриванцев, как родных братьев. Слепцову стоило только раз взглянуть на них, чтобы полюбить их от всей души, чтобы отгадать в каждом молодца из молодцов. Много трудностей выпало на долю Эриванцам; вместо отдыха, после дальней дороги, пришлось им, под лучами палящего солнца, от раннего утра до позднего вечера, рыть землю для устройства новых станиц; но работали они весело, безропотно, зная что Слепцов, при случае, даст им поработать и штыками вместо лопат. Этот случай скоро представился, 15 июня на Нурикойской поляне. Сунжинцы, как снег на голову, налетели на чеченские стада и погнали их спокойно за собой, словно давнюю собственность, между тем, как им наперерез Чеченцы сыпались в лес густой толпой. «Постойте вы, шайтаны», – толковали казаки между собой: «На чистом месте пропали ваши коровушки, а в темном лесу пропадут и головушки». В лесу неприятеля ждала пехота, завязался жаркий бой и Эриванцы доказали на самом деле, что все то правда, что сразу отгадал в них орлиный взгляд Слепцова, чего бессознательно ждали от них простые казаки. Казачья шашка с карабинерным штыком! И вскоре в рядах Эриванцев сложили песню: |
| Там, перед домом генерала, стояли домашние его, а впереди их, управлявший всем хозяйством у него, Яков Михайлович, 80-летний старик, служивший еще деду Слепцова, бывший у него дядькой, один из тех старинных слуг, порода которых ныне почти перевелась на Руси. С немой горестью смотрел он на бездушное тело того, кого он носил на руках и лелеял. В один день с генералом был убит любимец его, Урядник Мишнев, кавалер трех Георгиев. Узнав о смерти Мишнева, семья его в один голос сказала: «С Богу, что в один день с генералом убит; но нам генерала жаль». Верного казака похоронили у ног его начальника. Три дня стояло тело Слепцова в Сунжинской станице; день и ночь народ теснился в церкви у его гроба, рыдал над ним, целовал охладевшие его руки. Казаки говорили: «Если-бы мог он воскреснуть, хотя на мгновение, он увидел бы тогда, как его любили!» Такая скорбь, такая любовь, суть высшая и лучшая ему награда. Три дня оплакивал его народ. Один старый казак сказал: «Никогда Сунжа так не разливалась, как теперь! Сколько слез пролито на берегах ее». 14 декабря были похороны. Всем распоряжался Предимиров. Печальный кортеж пошел из церкви на кладбище; генерал лежал в гробу с открытым лицом; он был одет в мундир Сунжинского полка; казаки и слышать не хотел, чтобы на него надеть парадный генеральский мундир: «Пусть положат его в сырую землю в нашей одежде», говорили они. Лик падшего вождя был бесстрастен и спокоен, как потухший вулкан. Он мало изменился и казался погруженным в глубокий сон. За колесницей несли полковое знамя и вели белого коня генерала, на котором он был убит. Казаки подходили к коню и говорили ему в своей наивной горести: «Ты не добрый и не хороший конь, на тебе убит отец наш, на тебе же он был ранен; ты не берег его в бою; если бы он был на гнедом коне, то верно бы остался жив, тот честный и добрый конь и часто был ранен под ним, а тебя ни разу не ранили». Наконец, пропели последнюю вечную память убиенному на брани «болярину Николаю» и положили его в могилу и засыпали ее, и ничего не осталось от него на земле, кроме громкой славы его, которая не умрет, пока будет жить казачий народ на Сунже. В Слепцове было что-то магическое, волшебное, так он умел очаровывать, привязывать к себе, возбуждать фантастическую преданность. Один казачий офицер, человек образованный, один из преданных ему людей, сказал мне чрез несколько дней по его смерти: «Я был верен и предан ему, как легавая собака господину, я поклонялся ему, как дикий поклоняется солнцу». Вечером, когда все в отряде отдыхают и сидят у костров, о нем идет неумолкаемая беседа. Когда заходит разговор о падшем, а о нем говорят беспрестанно, то у всех на лицах появляется грустная улыбка. Казаки и татары (милиционеры) поют песни и славят добродетели покойного, его отвагу, его бесстрашие, его щедрость, его великодушие. В день смерти его, в Сунжинской станице было землетрясение; дом генерала поколебался; часовой выскочил из него от ужаса. В этом обстоятельстве народ видел явное знамение воли Божией. |
| Но лишь только вышел он из моей комнаты, чтобы проститься с родными, как я поспешно вынул из платка одну часть и спрятал ее. Слепцов не заметил обмана; но когда, в условный срок, он возвращал мне книги; то, не делая выговора, лишь молча указал мне, что одной книги недоставало и покачал головой, с таким замечательным взглядом, что я сгорел со стыда и проклял демона лукавства. Из подражания товарищам, которые хвастались разными сувенирами, принес я в Корпус головную шпильку, выпрошенную у одной из своих родственниц. Слепцов увидел шпильку у меня под подушкой и таким насмешливым взглядом уколол меня, что тогда же дал я себе слово не иметь сувениров. Этот случай, даже так на меня подействовал, что едва не впал я, на первое время, в крайность; всякое, даже благородное и искреннее чувство, чуждое всякой сентиментальности, печаль, сожаление и проч., стало казаться мне чем-то пошлым. Но в этом случае, сам пример Слепцова мог исправить меня. Мелочная личная привязанность не могла занять, наполнить его благородного сердца; но это сердце было растворено для дружбы, сострадания и проч. Пример его имел для меня значение урока, как в этом, так и в других случаях жизни. Так, я был воспитан в набожности; но раннее уединение делало меня диким, а то обстоятельство, что товарищи были мне не по сердцу, приучало меня беречь от них и скрывать свои чувства, от этой скрытности я перешел к тому, что уже стыдно мне было обнаруживать свои набожные расположения. Но подле меня был Слепцов, который готов был перед целым светом исповедовать свои христианские убеждения и его пример исцелил меня. В отношении религиозном, как и во многих других, он и в детстве, и в последующее время, мог быть советником надежным. Его светлый и глубокий взгляд далеко проникал в область духа. Незабвенно для меня то напутствие, которым он почтил меня при нашем последнем расставании в Москве, откуда, приняв архипастырское благословение от московского владыки, Филарета, он ехал на Кавказ, а я в Сергиеву Лавру. Слова этого напутствия для меня тоже, что для воина священная надпись на знамени, под которым он должен сражаться. |
| Под этим обаянием находится и Р-чь; но он помнит свою обязанность и досадует только, что поддался влиянию Слепцова, и отложил занятие с вечера до такого неудобного времени, однако же, он ожидает прибытия «слепцовских» и теряя терпение, уходит торопить лениво встающих. Вот, наконец все собрались, уселись, урок возобновляется. Прелесть утреннего сна и близость подушки опять искушает Слепцова и он опять засыпает. Р-чь оскорбясь, как бы не обращает на это внимания и продолжает урок. Проходит четверть часа, Слепцов встрепенулся, открывает глаза и слегка, однако же с негодованием, бьет Р-ча по спине за то, как смел допустить его до сна и заставляет повторить все пройденное в эту четверть часа, а иногда весь урок. Р-чь, разумеется сердится, но исполняет требование; потом Слепцов, как-нибудь успокоит его, иногда чем-нибудь рассмешит его, иногда скажет: «ну прости, не сердись». Все забыто и на следующий раз та же самая история. Действуя с такой силой на отдельные лица, он легко преклонял к себе и волю общества. И у детей свои счеты. Около лучшего ученика обыкновенно собирается кучка преданных ему людей, от которых ему дань уважения, услужливости и гостинцев. Эминент нашего класса с хорошими способностями, отличался необыкновенным прилежанием и с такой точностью, что когда однажды сделал он ошибку во французском уроке, наставник 5 сказал: «не может быть, чтобы Б. ошибся, верно книга учебная ошиблась», – взглянул в книгу и точно там была ошибка. Он пользовался поэтому необыкновенной славой в нашем муравейнике. Его безпрестанно ставили другим в пример, осыпали похвалами, награждали, рекомендовали посетителям. Разумеется около него была большая толпа преданных людей из хороших и довольно хороших учеников. Слепцов был с ним довольно хорош, но, разумеется, не показывал ему никакой особенной преданности и держал себя так, что Б. обходился с ним очень почтительно. Это нравилось многим, которые не хотели пристать к Б. или были им отвержены, и около Слепцова образовалась скоро другая партия, особенного характера; она была немногочисленна, состояла из учеников хороших, но таких, которые увлекались более блеском характера и энергией физической силы, нежели знаменитостью учебной. |
| Сдержал-ли слово свое 18-ти-летний юноша? Это всех лучше знал 80-ти-летний старик-отец, за 4 года пред сим скончавшийся! Когда начала греметь слава дел его сына на Сунже, старик плакал и не стыдился своих слез. Дай Бог таких слез многим отцам, в том числе и мне, имеющему трех малолетних сыновей, любимцев дяди. Во время пребывания брата в школе, он был особенно отличен внимательным начальником ее, генералом Шлипенбахом, который мне лично сказал: «Брат ваш имеет истинный характер военного человека и подает прекрасные надежды». Высочайшими приказами брат произведен: 1 января 1837 г. Прапорщиком, со старшинством от 4 сентября 1836 г. и назначен лейб-гвардии в Литовский полк; 28 января 1838 г. Подпоручиком, а 18 июня 1840 году по собственному, горячему желанию поступить скорее в действующие войска, переведен в Нижегородский драгунский полк 26 штабс-капитаном, с состоянием по кавалерии. В этом году, Провидение назначило необыкновенную встречу двум товарищам по Горному Институту, в полном цвете лет, стремившимся каждый к своей цели. С 1829 по 1833 год, они были вместе и еще мальчиками на ученической скамье, в мечтах о своем будущем, назначали себя посвятить: один военной службе, другой монашескому сану и вот, они оба в первопрестольной столице, старушке Москве – оба русские душой и сердцем, – оба, верные своему призванию, возобновили приязнь и пожав в последний раз друг другу руки, отправились один на Кавказ, к месту боевой его жизни и славной смерти, а другой к С… Лавре, месту тихому, призывающему к подвигам духовным. Это были брат мой и…, но я не смею называть мирским именем, отрекшегося от мира! В 1850 г., они обменялись поздравлениями; брат поздравил друга своего Архимандритом, а он его Генералом. Ни пред кем так искренно не изливалась душа брата, как пред своим духовным другом и голос утешения веры, исходящий из самого религиозного чувства, успокаивал его всегда во время труда и обременения, а иногда грусти и страдания 27 . По прибытии на Кавказ, брат поступил, 10 сентября 1840 г., Адъютантом к Начальнику Штаба войск, расположенных на Кавказской линии и в Черномории. Он был постоянно при действующих отрядах в Большой и Малой Чечне, изучал местность, а также характер и свойство народа, с которым ведется война, и за отличие, оказанное в экспедиции против горцев в той стране, где в последствии, по предначертаниям Князя-Наместника Кавказского, основал Сунжинский казачий полк, и постоянно водил его к победам, всемилостивейше награжден, в 30 день июня 1841 г., первым орденом Св. Станислава 3-й степени. |
| Вместе, с множеством других злосчастных, терпел он гонение от старичка Гербеня, французского учителя. Недовольный их успехами, он поставил всех их разом на колени на неопределенное время. Вследствие этого приказа, бывало, еще до прихода учителя, они уже и располагаются по всему не занятому скамьями пространству комнаты со своими книгами, тетрадками и лежат, распростершись на полу, в самых причудливых позах и группах. При входе наставника в класс, они поднимутся на колени, но лишь заметят, что он занялся прилежно с учениками, уцелевшими на скамьях, как тотчас снова ложатся и делают кто что хочет, ни мало не заботясь о французском уроке. Так как в числе наказанных была едва ли не большая половина класса, на скамьях чувствовался излишний простор и каждый сидящий был на виду у учителя; то негодование против Гербеня сделалось почти всеобщим. Одним надоело унижение, а другим наставник, который теперь обращал внимание на немногих сидящих и их беспрестанно спрашивал. Надо было довести об этом до сведения начальства, так как мера была действительно необдуманная; но как надобно было целой депутацией идти с жалобой и вероятно, что этим депутатам досталось бы порядочно за жалобу, то и решились, по крайней мере, выразить неудовольствие Гербеню. Слепцов предложил план, согласно принятый всеми. Этот план состоял в следующем; всем, назначенным к стоянию на коленях, сесть на свои обыкновенные места, исключая трех или четырех человек и как скоро Гербень войдет в класс, начать шаркать ногами, потом кашлять, чихать, сморкаться и стучать каблуками. Разумеется, Гербень выбежит из класса в коридор жаловаться офицеру; в эту минуту всем, которые должны стоять на коленях, быть на коленях к возвращению Гербеня, разумеется, сопутствуемого дежурным офицером. Гербеня станут спрашивать, кто его беспокоил; он укажет на сидящих, но это лучшие его ученики; на всех, – но некоторые стояли на коленях смирно, а кто стоял на коленях и кто сидел во время шума, он не знает; одним взором он не мог окинуть целого класса, на скамьях при входе его густо сидел народ и если укажет зачинщиков; то, разумеется, не впопад и тем спутает себя и затруднит начальство, которое между тем, само усмотрит неосновательность исправительной меры Гербеня, и дело кончится для учениковъ общим легким наказанием, а для Гербеня уроком обращаться вежливее. |
| На Васильевском острове, в 12 линии, близ большого проспекта, стоял большой старинный деревянный дом, заметный по своей высокой кровле и английским рамам с мелкими стеклами. Что он принадлежал товарищу герольдмейстера Василию Васильевичу Краснопевкову, это хорошо знали горные кадеты, товарищи сына его Льва. Они всегда могли войти в надежде на радушный прием, вкусный обед и даже ночлег. Хозяин, величавый старец, с прической à la Karamsinn и с Владимирским крестом на шее, принимал их также вежливо и почтительно, как и гостей в крестах и звездах; внимательная хозяйка не уставала придумывать для них развлечения; расточала им ласки, радушно угощала их всем, что было лучшего и отпускала с благословением. Она говорила: «у этого родители далеко, а этот сирота, мне грешно будет не пригреть их». Некоторые из них сохранили надолго чувство сыновних к ней отношений. Впрочем, никто из горных кадет не посещал так часто этот дом, никто не находил там такого внимательного приема, как Слепцов. Бывало собирается, вижу, Слепцов со двора; но или погода самая ненастная и нам объявлено, что у кого не будет крытого экипажа, тот не воспользуется отпуском, а у Слепцова нет экипажа, или лед идет по Неве и нет сообщений с адмиралтейской стороной, где живут родственники Слепцова. «Слепцов?», спрашиваю я; – «куда мы с тобой сегодня?» – Он лукавой улыбкой быстро отвечает: «Вы куда, Левинька, не знаю, а я в 12 линию, по приглашению Василья Васильевича и Анны Ивановны. Они и карету обещали прислать». И к семи часам вечера, мы уже были в 12 линии. Если же уходил он, как обыкновенно случалось, в дом родных своих; то все-таки бывал у нас часто к обеду, на вечер, а иногда, в продолжительные отпуски, проводил по несколько дней. Это время пролетало с необыкновенной приятностью. Если было лето, мы резвились целый день в саду. Он был невелик, но как корзинка с цветами, ягодами и разнообразной зеленью берез, лип, кленов, елей, акаций, сиреней. Розаны, липы и сирени обращали на себя заслуженное внимание; но наше внимание не отклонялось от ягод и яблок. |
| За телом ехали казачьи офицеры Клименко и Нейман, самые близкие и преданные ему люди. Не доходя 4 версты до Ачхоя, встретил его войсковой начальник этого укрепления Подполковник Мезенцев, один из лучших друзей покойного. Получив в ночь скорбную весть, он послал в станицу Сунжинскую заказать там гроб, устроил печальную колесницу и с ротой пехоты вышел отдать последнюю честь останкам начальника своего и друга. Тело ночевало в Ачхое. Утром на другой день, печальное шествие тронулось далее. Из первой на пути станицы (Ассинской) весь народ вышел за 5 верст, старики, дети, женщины с грудными младенцами, больные, хворые, все устремились, все пошли на встречу тому, кто поселил их, водворил, заботился о всех их нуждах, защищал, берег их – погиб за них. Еще большее стечение ожидало его пред станицей Сунжинской. Весть роковая разнеслась еще накануне по Сунже и отовсюду, из всех станиц, старые и молодые пошли в станицу Сунжинскую взглянуть последний раз на столь дорогое и знакомое им лицо. Целый народ, населяющий этот край ожидал в безмолвии, прерываемом лишь стонами и рыданиями, приближения праха своего вождя. С появлением печальной колесницы, вопль и плачь усилились. Все кинулись к гробу, все бросились смотреть на бездушное лицо; матери говорили маленьким детям своим: «Смотрите, вон кто был отцом и защитником нашим»; клали грудных младенцев на гроб; отовсюду слышны были восклицания: «Лучше бы у меня отец был убит или сын, или брат». Тот говорил: «Он меня из плена выкупил»; другой: «Он семью нашу поддерживал после смерти отца, погибшего в бою». Каждого из них лично знал Слепцов, ведал все их нужды, делил с ними горе и радость. Он сделался для казаков столь необходимым, что они, знакомые с бранной тревогой и привыкшие в боях смотреть в лицо смерти, не могли свыкнуться с мыслью о его потере, думали не оживет-ли он, не очнется-ли от своего тяжелого сна и встанет, и раздастся его призывный клик: «На конь! За мной!» и вся Сунжа пойдет снова за ним бить татар и жечь их аулы… Колесница въехала на площадь станицы. |
| Слепцову хотелось только набить руку в рисовании, чтобы чертить ситуационные карты. Этого он кажется и достиг, если судить по тому что награжден был (уже по выходе моем из корпуса) ситуационной картой. Не смею судить до какой степени заслуживал он этой награды; но знаю, что рапира, полученная им за фехтование, дана ему по всей справедливости. Вообще, очень способный к гимнастике, он старался приобрести опытность в фехтовании, желал успехами доказать родным свою способность к тому, что относится до военной службы. Как ни был он усерден к наукам; но ему легче было попасть в число не знающих урока, нежели пропустить фехтовальный класс. Бывало час и два бьется он, не зная устали, на рапирах и эспадонах с фехт-мейстерами и товарищами. Надобно было видеть, как он серьезно смотрел на это занятие, как старался усвоить малейший прием и как одушевлялся в продолжении этого примерного поединка; он весь был внимание и быстрота; глаза его, как угли сверкали сквозь стальную сетку. После этого, я несколько понимаю каким огнем он горел в пылу сражений. Менее любил он маршировку, однакоже и тут похвала гвардейского унтера, нашего учителя, была для него выше нежели похвала учителя ориктогнозии и он старался немало. Других упражнений для развития тела – нынешней гимнастики – у нас еще не было введено. Чтобы дать нам движение, так как не все учились фехтовать, а танцкласс и маршировка производились только по два раза в неделю, в среду и субботу, – выводили нас, особенно зимой, гулять по окрестным улицам, а летом для игр на плац, весьма обширный, огороженный заборами, четырехугольник. Он был хорошо укатан, посыпан песком. Тут, под надзором начальства, мы могли резвится, как хотели. Усталые находили отдохновение у сбитенщика Ипсилантия с его запасами – спиртуозным сбитнем, булками и жидким молоком – под навесом, который, вдаль западной стороны, прикрывал устроенные для нас скамьи. Слепцов не отказывался и от прогулок, а что до игр, он был к ним страстен, играл ловко и неутомимо; в лапте был особенно искусен. |
|
|
