| Так и писания, составляющие Филокалию, были переведены Паисием 3 с рукописных книг; перевод этот был напечатан в Петербурге в 1793 году, 11 лет после издания Филокалии, но не вполне: из 36 отцов Филокалии писания 12-ти (составляющие по объему 5-ю часть Филокалии) не вошли в состав славянского Добротолюбия , некоторые из них напечатаны после особо 4 , а другие остаются доселе неизданными и хранятся в рукописях, в переводе старца Паисия 5 . О некоторых же 6 не имеем сведений, были ли они переведены на славянский или русский язык. Мы упоминали о духовном сочувствии, которое существовало между Паисием Величковским и Никодимом. В некоторое время Никодим желал даже удалиться в Молдавию к сему великому русскому старцу, начальнику тамошних общежительных обителей, но по судьбам Божиим был удержан на Афоне, можно полагать, ради пользы своих соотечественников, как показали это последствия. Предавши же себя в повиновение некоему старцу Арсению Пелопонезцу в ските монастыря Пантократора, он посвятил себя весь молитве, изучению Слова Божия и святоотеческих писаний. По времени он отправился со старцем своим на остров Евбею (Негропонте); там по просьбе двоюродного своего брата, епископа Еврипиского Иерофея написал для него «Советование о хранении пяти чувств, воображения, ума и сердца» (издано в Вене, в 1801 году). В 1783 г., возвратясь на Святую Гору, приобрел себе уединенную каливу близ Пантократорского скита, принял великий ангельский образ от старца Дамаскина Старуда и шесть лет провел в ней в безмолвии и богомыслии. Слава о его богоугодной жизни пронеслась и в отдаленных местах. Но после сего ученые труды опять отвлекли его от любимого безмолвия. Митрополит Макарий, посетив опять Святую Гору, поручил Никодиму исправить приготовленную к печати книгу преподобного Симеона Нового Богослова в переводе на народное греческое наречие (напечатано в Венеции, в 1790 году. Из 35 Слов только 12 Слов напечатаны в славянском переводе старца Паисия Величковского , в Москве, в 1852 году, другие хранятся в рукописи). После некоторых других ученых трудов Никодим, по поручению известного писателя Афанасия Парийского и Митрополита Илиупольского Леонтия, собрал и приготовил к печати «Творения Св. Григория Паламы » в 9-ти частях и, много потрудившись над ними, присовокупил к оным, по своему обыкновению, много примечаний. Рукопись эта была послана в Вену, но там, как сказано в греческом жизнеописании, к крайнему прискорбию, погибла вследствие некоторых обстоятельств. К сему-то случаю относятся приведенные нами слова о. Парфения о книгах, захваченных папистами. В последнее время беседы Св. Григория Паламы вновь собраны и напечатаны в 1859 году, в Иерусалиме, в 2-х томах (в 4-ю 105 и 245 стр.). |
| Вот, кажется, простые доблести, но верность им в течение долгих лет говорит о многом. Пищу он принимал только в трапезе, а в келии утром и вечером пил чай, сам себе ставя самовар. Соседа по келии, монаха, считавшегося его келейником, он для своих дел никогда не привлекал, а сам топил печь, убирал келию и приносил воду. Полы мыл сам два раза в год. Много времени отдавал саду, занимаясь прививкой и обрезанием ветвей. Служа по чреде в храме, он все равно свободное время употреблял на труды вместе с братией – убирал картофель, рубил капусту и тому подобное. Келии своей не оштукатуривал и не оклеивал обоями. Делая замечания, не возвышал голоса. Не сидел, разговаривая с подчиненными. По примеру старцев постоянно читал аскетические книги, стараясь делом исполнять прочитанное. Он смиренно считал себя последним грешником и ни с кем за свою жизнь не поссорился. 7 января 1889 года отец Флавиан во время болезни принял по совету старца Амвросия от отца Исаакия схиму. Духовная дочь отца Флавиана Наталья Петровна Киреевская (переданная ему отцом Иларионом) много позаботилась о том, чтобы духовный отец ее имел хорошее питание во время болезни, лекарства и все необходимое. Но все же от употребления рыбы Великим постом он решительно отказался. Скончался он 30 мая 1890 года и 1 июня был похоронен возле могилки старца Илариона. В некрологе, напечатанном в «Калужских губернских ведомостях», было отмечено, что, «сделавшись казначеем, отец Флавиан всего себя посвятил на самую тяжкую трудовую жизнь, день и ночь служил Господу и ради Господа на пользу обители. ...И ранним утром, и днем, и в вечернее время отца Флавиана в одежде простого послушника всегда можно было встретить при исполнении многочисленных монастырских обязанностей, зорко следящим за правильным течением хозяйственной части обители. Без преувеличения можно сказать: настоящее цветущее состояние Оптиной пустыни, и в особенности ее хозяйства, весьма многим обязано именно неусыпным 28-летним трудам почившего отца казначея» 253 . Прежде чем перейти к рассказу о старце Амвросии, чтобы уж потом не прерывать столь значительной темы, обратимся к двум своеобразным и по-своему замечательным личностям: это – схимонах Карп (слепой) и иеромонах Климент (Зедергольм) , поступивший в Иоанно-Предтеченский скит в 1862 году. Расскажем сначала о первом. Отметим, что Карп слепой и отец Климент как бы противоположны друг другу в своем образовательном состоянии: Карп – крестьянин, человек почти неграмотный и «простец», а отец Климент – разносторонне образованный, более того – ученый монах. Тем не менее – что удивительно, но в православном монашестве закономерно – их монашеское устроение одинаково в своих главных чертах. Здесь они равны. |
| Может быть, это было и в первый приезд его, но, во всяком случае, между приездом его (в 1853 году) и поступлением в обитель (в 1862–1863 годах) прошло около десяти лет мирской христианской жизни. Не знаю, советы ли оптинских старцев испытать себя и не спешить, или собственные соображения и наклонности удержали его надолго в миру, только он по окончании курса поступил на службу в Святейший Синод и вскоре был сделан чиновником по особым поручениям при обер-прокуроре. Обер-прокурором в то время был граф Александр Петрович Толстой (умерший в 1872 или 1873 году в Швейцарии). Мне кажется, что этот выбор светской службы был внушен Зедергольму желанием быть «ближе к Церкви». Одновременно с поступлением на службу по духовному ведомству Зедергольм получил степень магистра. Он защищал в Москве диссертацию «О жизни и сочинениях Катона Старшего», которая была около того же времени напечатана в «Русском вестнике» и, насколько мне помнится, вызвала какие-то замечания, что не совсем полезно низводить с пьедестала великих людей. Перечитывая теперь эту ученую и очень хорошим языком написанную статью, я никак не мог понять, что нашли в ней враждебного Катону или унижающего его. Если и можно видеть в этой статье отсутствие особенного поклонения, то эта едва заметная сразу черта зависит, кажется, от того, что диссертация о великом язычнике совпала у Зедергольма, вероятно, с молодым рвением христианского прозелита, и он, осуждая Катона, удовлетворял своей потребности осудить весь языческий Рим. При Синоде прослужил он с 1858 до 1862 года; посылался в разные командировки и, между прочим, в 1860 году ездил по поручению Синода на Восток вместе с г. Соломоном (теперь сенатором, а тогда тоже служившим в Синоде) для собрания точных сведений о халкинских и афинских богословских курсах и о состоянии православных церквей и монастырей на Востоке. Некоторые из заметок и впечатлений его, вынесенные из этой поездки в Турцию и Грецию, были напечатаны в духовном журнале «Душеполезное чтение». Довольно любопытно просмотреть оставшуюся после отца Климента тетрадь, в которой он на скорую руку записывал свои путевые впечатления во время этой поездки. |
| Бывший оптинский монах Антоний (Медведев) с возмущением вспоминал об этой войне, в которой многие русские воины стали «мученическими невинными жертвами» убийц — «христиан в кровожадном союзе с мусульманами» . С другой стороны, полное сочувствие вызывала борьба православных балканских славян против турок. В 1876 г. оптинские насельники добровольно решили «поусердствовать» деньгами в пользу восставших славянских народов. В течение Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. около 40 раненых воинов прошли через монастырскую больницу. Обитель несла немалые расходы на их содержание, жертвуя вдобавок деньги и вещи в действующую армию. В это время иеромонах Климент (Зедергольм) раздобыл молитвы о даровании Богом победы над врагами, по благословению старцев эти тексты читались на проскомидии. Как свидетельствуют очевидцы, «когда же были неудачи под Плевною», иеромонах Климент, «вследствие своего пылкого характера, однажды так расстроился, что и служить не мог при наступлении одного из праздничных дней». В это время кто-то спросил у старца Амвросия: «Батюшка! Или о. Климент не служит?» — «Да что! — ответил старец. — Плевна доняла нас!» . Во время Русско-японской войны 1904-1905 гг. в Оптиной пустыни собирали церковные предметы для пожертвования на нужды фронта. Иеромонахи Адриан (Акильев) и Варсонофий (Плиханков) были командированы на Дальний Восток по решению Святейшего Синода и остановились в Манчжурии, в городке Муллин, где располагался военный госпиталь Общества Красного Креста. Отец Варсонофий, в прошлом полковник, сильно переживал за русскую армию, надеялся на успешный исход войны. Ему принадлежат слова: «Верую вместе со всеми православными русскими людьми, что непостижимая, божественная сила честного и животворящего Креста победит и раздавит темную силу глубинного змия-дракона, красующегося на японских знаменах» . Но в результате война оставила по себе горькую память. В оптинской летописи подводятся ее итоги, особо упоминается потеря Россией части своей территории и влиятельного положения на Дальнем Востоке . |
| —246— тивному отпору, открытому, честному бою, с поднятым забралом. К тому же, он был слишком своеобразен и самобытен, слишком, как говорится, «на свой салтык», чтобы примыкать к, какому-либо хоть сколько-нибудь видному направлению, хоть сколько-нибудь влиятельной партии, чтобы иметь в них поддержку. На него все как-то покашивались даже из людей родственных и близких ему по убеждениям, пугаясь его необычайной порой смелости и кажущейся парадоксальности. После смерти его, особенно в последнее время, разговоры о нем в печати стали как будто более частыми, но зато, к сожалению, нередко и довольно вздорными: о мертвом можно говорить что угодно, рядить его в какие угодно перья, – отпора от него не встретишь. Пронеслось и стало даже как будто утверждаться сближение его с Ницше, название его «русским Ницше». Этим, кажется, по старому холопству нашему пред Европой, думали сделать ему даже большой комплимент. Но большой ли это комплимент или большая обида, – а большой интерес к Κ.Н. Леонтьеву в широких слоях русской читающей публики это вызвать во всяком случае могло; могло, следовательно, создать и спрос на его сочинения и познакомить, наконец, русского читателя с настоящим К.Н. Леонтьевым , с таким, каким он был на самом деле, а не с таким, каким его стали изображать его новые истолкователи. К сожалению, до самого последнего времени такого знакомства с сочинениями Κ.Н. Леонтьева быть не могло, потому что... достать их было почти невозможно: их до самого последнего времени не было в продаже; они, кроме брошюры «О. Климент Зедергольм », долго были библиографической редкостью. Их давно следовало бы переиздать, но у наследников его не было средств, а издателей не находилось... Удивительное, право, дело: на издание всевозможной вредной или, в лучших случаях, совершенно бесполезной умственной трухи и нередко многотомного литературного хлама, ежегодно засоряющего наш книжный рынок, издателей у нас сколько угодно, а на издание сочинений одного из самых даровитых и своеобразных наших писателей издателей у нас нет! И добродушная читающая |
| Бородаевский (1910), критик и литературовед Б. Грифцов (1912), философ С. Н. Булгаков (1916) и публицист С. Н. Дурылин (1916). Конечно, интерес к Леонтьеву подогревается выходом книг – в 1911 г. появляется брошюра Леонтьева «О романах гр. Л. Н. Толстого», начинается выпуск собрания сочинений, издаваемого под редакцией о. Иосифа Фуделя и рассчитанного на 12 томов, но так и не завершенного, выходит сборник «Памяти К. Н. Леонтьева, † 1891», переиздается третьим изданием брошюра «Отец Климент Зедергольм , иеромонах Оптиной Пустыни»... Но дело не только в книгах. Другое время, казалось бы, должно было напрочь позабыть человека, чьи посулы и пророчества были полным противоречием хилиастическим чаяниям «нового религиозного сознания». Однако что-то в Леонтьеве неудержимо влекло. Интересно свидетельство Андрея Белого, которого трудно упрекнуть в симпатиях к консерватизму; описывая бунт молодежи против позитивистической «веры отцов», он признается: «Мы никогда не спорили о том, имеют ли значение фразы Кольцова, И. И. Иванова и Алексея Веселовского», и еще: «...не соглашаясь ни в чем с Константином Леонтьевым , мы предпочитали читать его, чем... Кареева. Таковы мы были» 420 . А друг Белого Э. К. Метнер, писавший в то время так и не завершенный труд «Философия культуры», под стать своему другу и «из протеста против обязательного западничества в оформлении Янжулов и К° педалировал немодным славянофильством, утверждая Аполлона Григорьева и Константина Леонтьева ...» 421 Пережил увлечение Леонтьевым и поэт Осип Мандельштам. В брошюре «О природе слова» (1922), говоря о Розанове как о писателе, проведшем свою жизнь в поисках «стен русской культуры», ее твердого основания, Мандельштам уподобил его «некоторым другим русским мыслителям, вроде Чаадаева, Леонтьева, Гершензона» 422 . По сообщению Н. Я. Мандельштам, чтение Леонтьева могло быть тем источником, откуда Мандельштам почерпнул представление о Византии. «Он считал Леонтьева значительным мыслителем, но причислял его к лжеучителям» 423 . |
| (О всемирной любви. Речь Ф.М. Достоевского на Пушкинском празднике) Братство на Земле «Христос, повторяю, ставил милосердие или доброту личным идеалом; Он не обещал нигде торжества поголовного братства на земном шаре». (О всемирной любви. Речь Ф.М. Достоевского на Пушкинском празднике) Сила ума и безошибочность разума «Ум мой упростить я не могу. Я даю ему волю наслаждаться мыслями; это, может, конечно, отнимать время, но колебаний в основах веры не причиняет никаких. Я скажу вам один пример. У меня дома есть “Философский Лексикон” Вольтера. Однажды я прочел там статью о пророке Давиде. Вольтер доказывает, что в теперешнее время его признали бы достойным галер и больше ничего… в этом роде что-то… Я очень смеялся… Я люблю силу ума; но я не верю в безошибочность разума… И потому у меня одно не мешает другому. Я точно также через полчаса после чтения этой статьи Вольтера, как и прежде, мог искренне молиться по псалтырю Давида». (Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной Пустыни) Опасность крайних выводов «Всякое начало, доведенное односторонней последовательностью до каких-нибудь крайних выводов, не только может стать убийственным, но даже и самоубийственным. Так, например, если бы идею личной свободы довести до всех крайних выводов, то она могла бы, через посредство крайней анархии, довести до крайне деспотического коммунизма, до юридического постоянного насилия всех над каждым или, с другой стороны, до личного рабства. Дайте право людям везде продавать или отдавать себя в вечный пожизненный наем из-за спокойствия, пропитания, за долги и т. п., и вы увидите, сколько и в наше время нашлось бы крепостных рабов или полурабов, по воле». (Византизм и славянство) Польза монашества Монашество уже тем полезно для мирян, желающих утвердиться в христианстве, что оно учит, прежде всего, себе внимать, о своем загробном спасении заботиться, а “все остальное приложится”. И как бы мы дурны ни были по натуре ли нашей, или по неблагоприятным условиям нашего прежнего развития, мы при подобном к себе внимании, при боязни согрешить, при памяти о Страшном Суде Христовом станем все-таки и по отношению к другим людям хоть сколько-нибудь справедливее и добрее. |
| Особенно интересна та часть (очень значительная), которая осталась в рукописи. В ней-то ясно видишь, в какой мере православные чувства и православное миросозерцание были и тогда уже основой его внутренней жизни. Этот московский студент 50-х годов, сын ученого реформатского пастора, этот магистр древнеэллинской словесности, филолог и автор диссертации о Катоне Старшем, этот молодой петербургский бюрократ ничего почти не видит и не слышит на Востоке, кроме Православия, монашества, афонских старцев, кроме церковной истории и церковных древностей. На быт (особливо на быт мусульманский, соль своеобразный и до сих пор всем иностранцам столь мало доступный и мало понятный) он не обращает почти никакого внимания и если замечает что-нибудь мимоходом, то не иначе как с отвращением; на древности в Афинах едва смотрит, хотя, конечно, понимать их может лучше многих по роду университетской подготовки своей и по врожденному вкусу. Споры православного новогреческого консерватора Икономоса с афинскими либералами занимали его гораздо больше всяких древностей. Святая Афонская Гора с ее современными чудесами подвижничества была для него гораздо интереснее всех красот невозродимого к действительной жизни Акрополя. Афонской Горе у него посвящено в тетради семьдесят и более страниц, Афинам – с чем-то двадцать... «Когда Патриарх говорил, все во мне дрожало: так сильно на меня действовала мысль, что я вижу Патриарха Григория – и вид и самый голос его, в котором какая-то особенная глубина, сдержанность Доктор Зограф после говорил мне, что слова Патриарха тронули его до слез, а он человек, кажется, не очень чувствительный. Потом Патриарх сказал, что теперь, когда мы увидим вблизи положение дел, мы убедимся, что оно во многом не такое, каким представлялось нам издали. Касательно нашего поручения в Халки заметил, что нужна осторожность, чтобы присылка русских воспитанников не повредила заведению и здешним христианам вообще. В течение разговора С. упомянул о новом переводе Св. Писания на русский язык. |
| Письмо К. Леонтьева можно прокомментировать его же книгой об отце Клименте (Зедергольме). В книге, посвященной своему другу, иноку Оптиной пустыни, Леонтьев дает почувствовать то, что забываем часто мы, сравнивая и чрезмерно духовно сближая старцев и писателей, — почувствовать святость старцев. Живя в Оптиной постоянно, а не бывая там наездами, как другие литераторы, общаясь со старцем Амвросием, Леонтьев видел, что старец воистину есть «новый человек», победивший в себе «ветхого». Леонтьев, пожалуй, единственный из всех связанных с Оптиной литераторов понял, что войти во внутреннюю жизнь инока человек светский (чем бы он ни занимался в миру) может только теоретически, что суть пути постоянного откровения помыслов, поста, внутреннего делания, ежедневного участия в богослужении и жизни по послушанию открывается только тому, кто сам из года в год идет по нему. Путь опытного подвижничества созидает монашеское мировоз-зрение, а мировоззрение писательское ему во многом противоположно. Об этой противоположности Леонтьев писал как о личном опыте: «Я все тот же, я не умею упростить себя гак, как он (о. Климент) упростил себя умственно; может быть, мы оба правы… Он был монах — я мирянин; он был иерей, священник, я духовного сана не имею; он, постригаясь в мантию, давал страшные обеты отречения и был связан ими — я связан с миром, я имею дурную привычку писать, имею великое несчастье быть русским литератором. Это, конечно, большая разница… Другие обязанности, другая ответственность; иные впечатления, иная борьба…» «Ум мой я упростить не могу ». Вот это в водоразделе мировоззрения монашеского и писательского, пожалуй, самое главное: простота и сложность, мир душевный и постоянная тревога в поисках разгадки вопросов жизни душевной, общественной, политической. «Другие обязанности, другая ответственность, иные впечатления, иная борьба…» Иной Божий замысел о человеке. Но беда в том, что писатель в России в XIX столетии оценивался читателями, а зачастую и сам считал себя духовным наставником, учителем, даже пророком. Писатель среди интеллигенции занял место старца, подвижника. И здесь компромиссов быть не могло. Пример этой старческой бескомпромиссности мы встречаем в отношении наших подвижников к некоторым моментам творчества Н. В. Гоголя. |
| Слабое здоровье о. Амвросия окончательно расстроилось. Но, насколько внешний человек предается тленно, настолько внутренний обогащается духом. Отцы говорят, что телесная болезнь выше и крепче поста, подвига и телесного труда; немощный только должен непрестанно благодарить Бога и молить Его, чтобы даровал ему терпение. Этот путь спасения предлежал и о. Амвросию. Главными послушанием о. Амвросия было занятие по переводу святоотеческих писаний, вместе с другими учеными братиями, под руководством о. Макария, при содействии И. В. Кириевского и других. 23 августа 1846 года, о чем было выше сказано, о. Амвросий объявлен был епископом Николаем, помощником о. Макарию по старчеству. По кончине же о. Макария, последовавшей 7 сентября 1860 года, о. Амвросий принял на себя полный тяжелый труд старчества. Начало старчества о. Амвросия Телесные силы о. Амвросия на столько были плохи и здоровье его на столько было изнурено болезнями, что на торжественные похороны своего духовного отца и старца о. Макария он не мог облачиться в ризы. Живя в скиту, куда взор женщин не досягает, и не участвуя по болезни в церковных службах, о. Амвросий мало был известен публике. В первое время многие относились, как к старцу, к о. Иллариону, тоже подвижнику и сверстнику о. Макария. Современники же, близко знавшие о. Амвросия, отзывались о нем с великим уважением. Черменецкого монастыря игумен Антоний (Бочков) писал к К. Зедергольм (в последствии о. Климент): «радуюсь, что обитель ваша может похвалиться пред всеми русскими кротостью, добротою и простотою наставника о. Амвросия. Его благой пример и советы могли сотворить чудо...» «Хвалить его – напрасно. Дела лучше слов говорят за него, а его смирение, конечно, не потерпит и малейшей похвалы». На первых же порах о. Амвросий, будучи уже схимником, оставил затворнические правила и всею душою предался на служение ближним, входя во все человеческие скорби, печали и немощи, помогая словом, делом и духовными дарованиями. И вот какие чувства высказал он в письме 31 декабря 1860 года одной особе, обратившейся к нему, как старцу. «Давно собирался я успокоить Вас, многозаботливая П. В. касательно боязни Вашей, что будто я оставлю Вас и не буду писать к Вам. Ежели я, по слабости моего характера, не отказался от Вас, незнавши Вас как должно, а согласился на предложение Ваше, не желая оскорбить Вас в крайней нужде духовной находящуюся; то теперь ли могу оставить Вас, когда я, по недостатку истинного рассуждения, презрев свою душу, и собственное спасение оставил на произвол судьбы, мняся заботиться о душевной пользе ближнего. Не знаю, есть ли кто неразумнее меня! Будучи немощен крайне телом и душою, берусь за дело сильных и здоровых душевно и телесно. О, дабы простил мне Всеблагий Господь неразумие мое за молитвы блаженного отца нашего (Макария)». |
|
|
