| И так убрав все плоды и овощи своего небольшого огорода: брюкву, свеклу и прочее отварив, а капусту и тому подобное оставив сырым, также напечь травяного хлеба на всю зиму (ибо они во все время пустынного жития своего не вкушали хлеба из одной чистой муки, но всегда смешивали ее с травой), сделав теста, называемого кулагою, и наварив какой-нибудь похлебки, все это, заморозя, поставляли на холод, чтобы во всю зиму не готовить кушанья, и тогда, когда топятся их печи, им или стоять на молитве, или сидеть во внимании умного сердечного делания, или заниматься чтением. А смотря на огонь вещественный и размышляя об огне вечном, они иногда сокрушались и плакали, иногда же распалялись огнем любви божественной. Когда же к трем часам пополудни оканчивали все свои молитвенные правила и духовные занятия, тогда отрубив топором мерзлого хлеба и мерзлой пищи своей какой придется и разогревая ее в печи, трапезовали. После этой трапезы они занимались рукоделием до позднего вечера, после же правил вечерних снова садились на молитву сердечную и иногда в этом умном внимании принимали немного сна, и опять будили друг друга на полунощную молитву, а иногда и до полуночи не приклонялись каждый на скорбное ложе свое, которое состояло из одной деревянной скамейки с деревянной же колодочкой в головах. Хотя они жили в разных кельях, но и молитва, и трапеза, и труды, и рукоделие, и скудное пустынное достояние их – все было нераздельное у них, и ежели иногда из любви к глубокому безмолвию по несколько дней и не сходились они, то, стуча палочкой, давали знать друг другу и о времени молитвы и о трапезовании, и другой таким же стуком отвечал, что он жив и здоров, слышит и соединяется с ним молитвою или трапезованием. Даже и ночью таким образом они будили друг друга, и в разных кельях, и в разных телах их души составляли как бы одну душу и жили одной жизнью. В зимнее время не видались они иногда дней по пяти до субботы, для того чтобы в благодарность Богу принести в жертву любви Его самое сладкое и драгоценное для них свое неразлучное сопребывание. |
| Слезами, скорбью и упреками она склонила супруга, чтобы и младшего сына учить также, как и его братьев. Она убеждала мужа такими словами: «Если Богу угодно определить его в монашескую жизнь, то неужели науки помешают? Напротив, ученый и в монашестве на все способнее. Если же, достигнув зрелости, он не захочет пойти в монахи, то подумай сам, что он за человек будет в мире? Видя братьев своих образованными, не будет ли он роптать на нас, что их мы воспитали как своих детей, а его презрели как подкидыша?» Убежденный этими словами, Василий Данилович поручил и семилетнего Захарию учителям, чтобы занимались им так же, как и старшими сыновьями. Но и поприще учения для Захарии было не столько училищем мирских наук, сколько училищем смирения и терпения. Видно, нужно было, чтобы эти природные добродетели с самой юности твердо и глубоко укоренились в душе его такими испытаниями; для того и попустил Господь эту богобоязненную женщину отступить несколько от покорности Его воле, чтобы сама его мать была орудием небесного учения, то есть смирения и терпения. Назначение же Божие этого не изменилось. Послушный, кроткий и робкий Захария, исполняя волю родителей, с великим прилежанием старался изучить все, что ему преподавал тот или другой учитель, но тщетно. Бог не открывал ему понятия ни в каких науках. Особенно трудно давался ему французский язык, по-немецки он тоже очень мало успевал, но зато в Законе Божием являл успехи. Благодаря этому отрок научился такому смирению, что считал себя неспособнее и глупее своих братьев, научился и терпению, нещадно утомляя себя уроками, тоскуя и проливая слезы о том, что ничего не может выучить, и к тому же перенося за это строгие взыскания от родителей и учителей. Только в те дни находил он себе отраду, когда преподавался Закон Божий: за успехи в этом предмете ласкали его утешенные родители и хвалил учитель. Вот как Бог с юности приучал сердце избранного отрока возлюбить святой Закон Свой. Наконец и родители убедились в том, что Бог промыслительно не дает ему понятия в светских науках, и хотя не отстранили Захарию от занятия ими, чтобы не удалить его от братьев (так как родители весьма утешались, видя дружбу и горячую любовь между своими детьми), но оставили уже без всякого внимания его успехи в светских науках, предложив и учителям, не переставая заниматься с ним, не взыскивать с него строго, но оставить на волю Божию, выучится ли он чему или нет. |
| Симеон Новый Богослов : «Противоречащий подобен тому, кто произвольно предается противникам царя своего, врагам; противоречие есть удочка, имеющая затравою правдословие (самооправдание, самозащиту), которым будучи прельщаемы, проглатываем мы удочку греха. Так обыкновенно похищается такая бедная душа за язык и гортань духами злобы, и то воздымается горе, то погружается в хаотическую бездну греха и осуждается вместе с ниспадшими с неба» (Добротолюбие. V т. Симеон Нов. Богослов, ст. 30). «Кто неизменно сохраняет сие в уме своем, тот никогда не подвигнется сердцем на недолжное, когда его учат, вразумляют и обличают. Ибо впадающий при сем в пагубный грех прекословия и неверия духовному отцу своему и учителю, еще живой бедственно низводится во глубину ада и становится жилищем сатаны и всего его нечистого воинства, как непокорливый сын погибели» (Там же, ст. 42). Схимонах Зосима Верховский : «Хотящий без откровения своих помыслов жить, много борим бывает, и рождаются в нем разновидные страсти. Враг, ведая, как пагубна скрытность, зельно борет и нудит подвижника, да живет без откровения; сложився же с таковым вражиим всеянием, заблуждается душою и мнит право и безгрешно жити при наставнике, сице неистинствуя и утаивая, и того ради не ощущает покоя и утешения в душе своей, ибо без веры и любви живет при своем отце; отчего побеждается роптанием, и презорством, и осуждением и негодованием, и немирствием; и сии недуги душевные, усилясь скрытностью, делают жизнь при отце несносною и доводят до того, что таковой оставляет и братство и, увлеченный своею волею и своим мудрованием, заблуждает от правого пути святыми отцами преданного» (Поучения схимонаха Зосимы Верховского , гл. 2, об откровении). Приведем в заключение пример того, как опасно делать что-либо без благословения старца, как трудно бороться одному с злым навыком и как спасительно открывать духовному отцу свои грехи. Авва Моисей рассказывает, что авва Серапион передавал ему о себе следующее: «Когда я был молод, сидел вместе с аввою Феоною за трапезою: встав однажды от трапезы, по действу диавола похитил я одну долю хлеба и съел ее тайно от аввы моего; и как я продолжал это делать несколько времени, то преобладаемый уже страстью, не мог преодолеть себя; только одна совесть меня осуждала, а сказать старцу я стыдился. |
| По лишении обоих сих пустынных отцов стал старец мой жить один. Тамошние жители чуваши весьма любили и почитали его за благоразумие и кроткий обходительный нрав и приносили ему все потребное для жизни его. Но чтоб своим приходом не тревожить, клали принесенное у дверей, а сверху – палочки крестообразно; это делали для того, чтоб он несомненно брал, и, так принесши и положивши, уходили. Он жил там со всяким довольством и успокоением. Приходили к нему из разных стран и братия монашествующие и миряне. Василий их всегда любезно принимал и по три дня своих гостей успокоивал. Если же который начинал проситься, чтоб принял его жить с собой, то на это не соизволял, говоря о себе, что он грешен и в нерадении, зле живет и будет только соблазнять их; и никак не соглашался да еще прибавлял, что он обещался жить наедине. Когда же видит, что кто-нибудь с великим убеждением и молением просится принять его к себе, тогда старец отвечает ему благоприятно и любовно: «Этого никак нельзя, чтоб нам вместе жить, а ежели тебе, брате, желательно по подобию моему пустынного жития, то вот тебе келия моя готовая со всяким имуществом, а я пойду на другое место и устрою себе Божиею помощью новую». Услышавши это, просящийся брат, совестью возбраняемый отнять у старца келию, сам уходил от него. Спрашивали старца в разное время духовные люди, равно и я, послушник его: «Как бы ты чувствовал себя, если бы просящийся брат водворился в твою келию, и вправду ли брату говорил, что готов уступить ему твою келию и сам за него переселиться на иное место?» – и старец по сущей справедливости уверял, что не только готов был всегда уступить, но еще и желал, чтобы какой-нибудь брат вселился в келию его, ибо весьма тужил духом, что не может утаенно от всех безмолвно долго и в скудости пожить. И в самом деле, как только где начнет жить, вскоре узнают о нем и, видя его неисходно и без всякого имущества скудость терпящего, полюбят его все посещающие, и на всякую его потребность даже много излишнего приносят и с усильным убеждением ему оставляют. Особливо господа и помещики щедро ему подавали без всякого его прошения, желая только чем-нибудь сподобиться ему послужить и угодить, так он был любезен для всех за свое благоразумие и смирение, которое одно только считал богоугодным. |
| При сем воспоминании, хотя бы и простом и без приуготовления к молитве, сердце мое восторгается и услаждается...» От сих рассказов старцевых и своих наблюдений пользовался я немало, постигая чистоту усладительной молитвы, однако и житейские заботы нас не оставляли. Припасы-то оскудевали. Видя у себя мало на хлеб муки, стали примешивать вербного дерева кору и тем питались. Другого ничего промыслить нельзя было; рыбы ловилось мало зимой. Но вот уже и рыба перестала ловиться, и мука и харч почти весь вышел, снег же выпал глубокий, а потому помянутый крестьянин везенный им запас до хижины нашей довезти не мог, остановился от нас в дальнем расстоянии и сказал, чтоб мы сами его следом пошли и принесли себе. Мы же, будучи тощие, едва могли дойти до показанного места и, увидевши запас, простите, весьма обрадовались, ибо голодные были. Не было с нами никакого сосуда, в чем бы замесить муку; тогда ухитрился мой старец: сняв с себя верхнюю одежду – балахон, насыпал муки и наклал снегу, и так перед огнем таял и мешал муку. И на жару напекли себе опресноков и, поевши, укрепились. Перенося весь харч, жили спокойно до весны, надеясь на обещание помянутого крестьянина прийти весною и вывести нас. Старец, по обычаю, большую часть времени проводил, углубляясь в сердечное внимательное моление. Сколь живительно, когда по долгом времени употребления скудного брашна одновидного потом вкусишь иное! Это мы на опыте познали, когда от принесенного нам луку вкусили: он столь показался вкусным и сладким, что мы даже почувствовали великое в себе оживление и силу и удивлялись тому. Однако умолчать не должно, что бывает некое молитвенное изменение той же пищи особенным благоволением Божием: ибо иногда столь усладительно показывается простое брашно, что кажется точно прелагается оно в иное качество, не свойственное ему. Мы это ощущали не только тамо живя в скудости, но и чрез все время жития нашего в пустынных пределах: никогда не ели, чтобы не чувствовать отличной, особенной некоей и многой приятности во всех наших брашнах, хотя иногда оно бывало самое суровое и скудное, о чем мы многократно с удивлением друг другу говорили: «И на пиршестве в богатых домах нет такой усладительной снеди!» И так рассуждая в беседе между собою, как бы начнем сомневаться о своем спасении и говорить: «...за что нам чаять от Бога по смерти воздаяния, ежели в сей жизни так облагодетельствованы по Его благости: живем во всяком спокойствии и услаждении мирным духом, радуемся, от всего свободны и в таком находимся устроении, что не потребно нам и доброе одеяние и это рубище удовлетворяет нужду нашу. |
| Тут мы так обрадовались, как бы из мертвых ожили и, благодаря Бога, подкрепились немного пищею, надеясь в какое-нибудь селение той дорогою выйти. Но как дорога та была летняя, зимою не езжевая, то где не протаяло до земли, там и дороги не видно было; отчего много раз, теряя оную, сбивались в стороны. И так с великим затруднением прошедши несколько верст, увидели в отдалении деревню. О, как много мы тогда обрадовались и сказать невозможно! Вдруг сами слезы неудержимо, как источники самотекущие, полились и к Богу умилительные от души благодарения сами собой слагались, и на том месте сидели долго отдыхая и друг к другу чувствительные беседы простирали, говоря: «Как Господь Бог отечески наказал, но смерти не предал нас, и таинственно в сердце извествовал в милостивом Своем благоволении к нам: что это по Его усмотрению было на нас попущение в урок и в познание самих себя». И более всего благодарили Бога с внутренним радованием совести, что во всех бывших нам прискорбиях не попустил нам Господь крепко печалиться и удержал от ропота, ниже оставил когда отчаяться в Его помиловании, хотя бы блуждая и умерли; потому что если бы один день еще нам сюда не выйти, то бы в живых невозможно было остаться, ибо старец вконец изнемог и пищи не было, так что и в виду уже имея деревню и подкрепившись последками пищи, едва-едва с насилием могли дойти до нее. И так Божиею помощью пришли в деревню. Жители оной уже слышали о нас, что мы остались в отдаленном расстоянии от селения зимнее время прожить, потому и не почли нас ни за беглых, ни за бродяг скитающихся. Видя же нас до крайности изнемогших, худых и тощих, обгорелых и обкоптелых, и видя наши оборванные развалившиеся одежды, – два дня нас успокоивали, подавали нам из любви и жалости добрую снедь и питье и отправили на подводе в волостное правление, давши теплую одежду для проезда. В той же волости знакомы были мы письмоводителю; он, увидя нас такими изнуренными, тоже всячески нас угостил и отпустил на подводе до города Кузнецка. Всякий человек, смотря на нас, сожалел, видя нас вконец изнемогших до того, что старец более двух месяцев был как расслабленный, не мог даже обычно ни есть, ни пить, ни ходить и вовсе ничего не мог делать. |
| А потому он принял строгое воздержание в пище и сне, и, об извещении помолившись, продолжал внутреннее внимание сердцу, и вдруг неожиданно излилась в сердце его неописанно сладостная любовь к Единому Богу, причем он забыл весь мир и все. Старец мой весьма удивлялся такому внезапному утешению, как и сам говорил мне недостойному, что столь сим был услажден, что не думал найти высшей сладости и в Царствии Небесном. С тех пор старец мой начал ощущать разные действия чистой молитвы. Иногда, бывая в чистой молитве, ощущал как бы вкушение весьма вкусной и приятной пищи. Иногда как бы что-то сладкое изливалось из сердца. Иногда сердце его кипело от безмерной сладости. Иногда чувствовал себя столь легким, как бы составленным из воздуха и утешительно летающим. Иногда, размышляя о сладостном утешении, которое случалось с ним, и думая, что сею сладостию он только себя утешает, а не молится Богу, ибо ум его во время сладости внимает только сердцу, а не находится в присутствии Божием – намеревался старец вознести ум свой к Богу и тут же усматривал его в подобии облака, летящим на небо к Господу. Вместе с сим молитва в сердце прекращалась, а одна только утешительная сладость чувствовалась в сердце до тех пор, пока ум опять обращался к сердцу. Порой от таковой чрезмерной и неизреченной сладости, радости и пламенной любви к Богу не токмо одно сердце старцево находилось в трепете, но и все тело трепетало и колебалось, подобно как в лихорадочном состоянии. Иногда так сильно, что он едва мог сидеть. Когда же я спрашивал старца, как он упражняется в молитве, тот мне ответствовал: «Ныне и не знаю уже когда бы молитва в сердце моем не творилась...». Проживши зиму, мы ожидали того крестьянина, который обещал к нам прийти весною и вывести нас прежде разлития вод в свое селение. Но он по занятиям крестьянским был не свободен прийти к нам. Мы же, видя, что реки уже начали разливаться, отчаялись о его приходе и по недостатку пищи остаться до лета усомнились. К тому же помышляли, что летом непременно надлежит нам приискивать такое место, где могли бы на всегдашнее житие вселиться. |
| И я многогрешный, и отец мой Василиск радостью великою радуемся и желаем и молим Бога, да сохранит Он вас Своим покровительством до скончания жизни в таком спасительном месте. Ибо не смею в равности иметь внутреннего пустынного жития и пребывания совершенного, которое в уподоблении распятию на Кресте от святых отцов применено, с нашим коневским отшельствием в равности поставить, если и здесь весьма удобно в безмолвии и спасении, как выше изъявил. Но много больше, уповаю: во успеяние приводить внутреннюю пустыню, так как в ней нет уже ни какого утешения, которое имеется в мире сем, чем бы возмогла душа суетным заняться. Так как рукоделие излишнее непотребно, риз тоже, пойти для увеселения не к кому, разглагольствовать не с кем, никто не посетит, не имеешь трапез соутешающихся и утешающих брашен, разве одного твоего ученика (и странника) и сурового постного насыщения; ужас от бесов, скука и тоска от уединения всегдашнего и неисходного, страх смертный, беспрестанно в душу входящий, страша звериным нападением, ядовитых гадов уязвлением и умерщвлением, и от злых людей убиением; скудость во всем, нищета крайняя, недостаток везде, приболезненная хижина, ничего же в себе не имущая разве малых книг, в них же всю свою отраду имеешь и утешение. О друзьях своих жительстве не слышит. О родственниках здравии не знает. О любимых своих вести не имеет. И все приятное бывшее от него удалилось, единым словом: мертвым стал мир ему, и он миру. Нет о чесом временном порадоваться, или им же бы помрачался ум, отметая от Бога, но присно вся мысль, ум, память и все чувство, и весь человек в Боге бывает погружен, наставляясь к Нему чрез единое размышление и смотрение Премудрости, Величества, и Промысла Его, который в творении Его. И как две книги имеет пред собою развернутые во всегдашнее время, – небо и землю, – смотря в них и удивлялся, коль велик и премудр есть Бог наш. К Нему же Единому и вопиет, печалуя день и нощь, и прося припадает, да укрепит и сохранит его до конца жизни в таком жительстве, которое приял выше сил своих Его ради. |
| по их хозяйству за лыками, мочалами, ободьями, лубьями и прочего бесчисленного брожения баб, девок и юношей за грибами и ягодами, с восклицанием мерзких песен, со сквернословным козлогласованием, и самыми студными и неудобо изглаголанными срамными делами, беспрестанно ожидая и сохраняясь и боясь всегда искушения от них, будучи по нужде своей в отлучении вне келлии. Но я воистину видел таких безсрамных и на все злое готовых юношей и мнимых дев, как по подобию самого диавола безстудных. А к тому же и от господ: от иных – выше достоинства и мер наших к нам почитание, а от иных осуждение, и оглаголание, и соблазнение. От простого же народа, т.е. крестьян: от иных великое также уважение и раболепство, а от иных зависть и ненависть. Чрез все же это всегда опасность как к душевному падению, так и телесному бедствию. Если ли же посетит кто, то беседа бывает о мире сем суетном и совсем нашему жительству супротивные и душевредные разговоры: о жене, детях, богатстве, долгах и бесчисленных развращениях и злобах. А ты должен на все сии их материи душеполезные советы давать; и если упользуешь, то преимущественно начнут посещать, если же нет, то, соблазнясь и повредясь, начнут монашество избравших, а преимущественно сидящих о Бозе в безмолвии, тунеядцами именовать, чрез что будет и имя Божие хулиться. И так при всех сих изъявленных случаях как возможно быть кроме искушений, без уязвления душевного, нося страстную плоть и имея чувства как в осторожность к возбранению на уповающих на себя? – написали святые отцы. Кто ты? Ангел ли? Или камень, который не чувствовал желаний общего естества и усиловании его? О! как и сколь неудобно, или и совсем невозможно, если прийти в такую меру, нее же ради избрали отшельство сидения в безмолвии, живя же в таком месте! Если Арсений Великий говорит: что тростник шумящий от ветра смущает во внимании сидящих, то как, такие вины к смущению сердца и подвижению страстей близ себя в окружении видя беспрестанно, быть возможно в мирствовании совестном и душевном устроении, и плод спасения произнести? это дело единых только бесстрастных и совершенство уже достигших, как Апостолы и прочие великие Святители, и блаженные, юродственную жизнь проводившие, которые во всех таких обращениях пребывают без вреда благодатью Христовою. |
| Что касается до бывшего по разлучении тебе от нас, не могу исчислить согрешений моих, приношу раскаяние, прошу во всех согрешениях прощения. Еще истинного прощения прошу за сие: без тебя, путеводителя моего, много вольничала, сама себе посты и поклоны определяла. Искренно прошу за сие прощения, лежу у ног святых твоих, помоги мне своими святыми молитвами исполнить мою обязанность въсхотства 53 святаго Евангелия к твоему преподобию. Ежели не отринешь, дочь твоя духовная многогрешная Евдокия.//Чеснейший отче, еще повторяю, открываю все мое тревожащееся и нетвердое сердце в рассуждении теперешнего моего спокойного духу, но чтоб впредь быть непоколебимой, сими словами подкрепляю и подтверждаю сама себе. Вкорени во мне, о Боже мой, о Боже святый, спасительный страх, восприими, о душе моя, восприими ныне достохвальное и твердое намерение быть столько попечительною, сколько была ты нерадивою и к чеснейшему отцу моему неуважительною, будь же уважительнейшею, ополчись бодростию против твоей боязливости, против гласов твоего самолюбия быть истинной и со вершенной послушницею, не иметь ни в чем своей воли и желания, подражай сим великим душам, которые ревностно уловляют все случай к преуспеянию в путях Божиих. Сими словами прошу, Боже мой, Спаситель мой и 0тец мой, я отдаю себя во всем в Твою волю, то есть в недро преизящной Твоей благости. Я знаю, что Ты бесконечно премудр, и Тебе известно все, что на пользу, бесконечно благ и желаешь только доброго. Утверди меня к дражайшему отцу моему быть совершенною евангельскою во всем послушницею! Припадаю к стопам твоим, чеснейший отче, прошу проще ния, что я окаянная не могу выполнять твоей данной мне заповеди питатися уставом святого Каллиста, но всегда побеждаюся чревом. По сему окаянству моему, хотя мало вкушу сладостных брашен, не могу воздержатися от них. Сие способнейше для меня окаянейшей есть один хлеб один раз в сутки 54 . Какую меру сам назначишь, за Божиею помощию той буду довольна, желаю за любовь сладчайшего Иисуса сим питатися, как тебе, чеснейший отче, за благо будет, так и определи меня. Я, как от самого Спасителя, прииму сие. С сим желанием лежу у ног твоих, прошу навеки благословения многогрешная Евдокия. Еще 55 , чеснейший отче, с великою с горестию сие открываю: в праздничные дни со сладостию все вкушаю, а больше всего за сие обливаюся горькими слезами, что Создателя моего прогневляю и тебя, дражайший отче, огорчаю, услаждаюся какой нинаесть травой вареной. Помолися, чеснейший отче, о мне, когда бы могла, подражать тебе сим, чтобы не вкушать никогда сие, не услаждаться в сем свете ничем. Сибирский период жизни преподобного Зосимы: основные события. |
|
|
