| Но по разным обстоятельствам и преимущественно потому, что Евгений, как канонист, может быть предметом особого ученого исследования, анализ этих трудов не вошел в программу настоящего сочинения. План, принятый нами для исследования «Трудов м. Евгения по истории русской церкви», указан в оглавлении сочинения. Его raison d " être таков. Первее всего нам хотелось придерживаться хронологического порядка т. е. того порядка, в каком сам автор производил эти труды. Но с другой стороны, мы считали нужным обозревать последние в некоторой системе и потому наперед выделили труды иерархического характера. Ради цельности вопрос об истории Новгородской иерархии, вместо средины 1-й главы, нам пришлось отложить до конца ее. «Истории Словено-Русской церкви» попала в предпоследнюю главу потому, что она, как рукописная, не имела полного права на место в настоящей работе, так как мы, преследуя историографические задачи, должны были говорить об одних лишь печатных трудах преосвященного Евгения, занявших уже в науке известное место. Однако, нам нельзя было замолчать ее, как потому, что часть ее содержания, именно «Введение», была уже сообщена печатно (Странник, 1887 г., июнь-июль), так и потому, что анализ ее дает прекрасный материал для суждения о м. Евгении, как русском церковном историке. В «Приложениях» помещено нами все то, что не могло войти почему-либо в самое сочинение и что, между тем, имеет ту или иную связь с этим последним. Конечно, и после настоящей нашей оговорки могут обвинить нас в искусственности плана. Но это, во всяком случае, недостаток чисто формальный и по существу дела совершенно безразличный. 1 См. Правосл. Собес., 1888 г., дек., стр. 513–553: «Ученый труд об ученом иерархе русской церкви» (критический этюд). 2 Н. Барсуков, – «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. 2, Спб., 1889 г., стр. 9 и 15. – Предполагая, что у г. Барсукова есть и другие письма преосв. Евгения к Погодину и, может быть, Погодина к Евгению, мы намеревались обратиться к нему, с целию ознакомиться с содержанием писем, но нас предупредили, что он, в силу взятого с него Импер. |
| Как к лучшему знатоку этой истории, а равно и теории словесности обращались к Евгению впоследствии времени: Г. Р. Державин и профессора – казанский Городчанинов и киевский Максимович, предлагая ему разные вопросы, на которые он охотно отвечал (иногда целыми рассуждениями, напр. о лирической поэзии). Весьма вероятно, что интерес к своей родной литературе, кроме товарищеского Новиковского кружка, воспитывался у Евгения под влиянием еще издательской и литературной деятельности самого Новикова, отпечатавшего в 1772 г. свой «Опыт исторического словаря о российских писателях и собиравшего свою знаменитую Вивлиофику, первое издание коей (в 10 томах) вышло еще в 1778–1775 гг. а второе (в 20 т.) выходило в 1788 по 1796 г. Нельзя при этом забывать и влияния тех просветительных начал, которые охватили русское общество в царствование «великой» Екатерины, заставили его всмотреться в себя, оглянуться назад, и повысили национальное самосознание. Нет никакого сомнения, что московские студенты были знакомы с этими началами и сами (но крайней мере в лучшей своей части) были увлечены потоком просветительного движения. Одним из ручейков его было дотоле еще незнакомое России и весьма сильное движение в сторону науки отечественной истории, всего более способствующей развитию в нации самосознания. Для нее работают: 1) ученые корпорации – Академия Наук, издавшая с 1767 по 1795 г. до 8 различных летописей, в 1770–1775 – «Известия Византийских историков, объясняющие российскую историю»... Штритера (ч. I–IV), на латинском языке и в сокращенном переводе Светова на русском, а с 1786 г. принявшаяся за издание «Продолжения» Древн. Российской Вивлиофики (оконч. было в 1801 г. выпущено 11 частей), и (с 1771 г.) Вольное Российское общество при Моск. университете, самым деятельным членом которого был все тот же Новиков; и 2) несколько частных лиц – Байер, Миллер,. Щербатов, Болтин, Елагин, Эмин, Голиков и сама Императрица Екатерина. Теперь увидела свет Божий и «История» В. H. Татищева, до сих пор в рукописи хранившаяся под спудом. |
| Итак, спросим опять, кому же из этих двух ученых тружеников отдать пальму первенства в их общей, совместной работе?.. Д. A. Сперанский безусловно отдает ее в руки м. Евгения, – Амвросий-де нес на себе (и то невсецело) только труд издателя; если же он и делал «некоторые дополнения» к Евгениевским материалам, то лишь такие, «которые ему случалось добывать из тех или других источников» (Рус. Вест. 1885 г., апрель, стр. 579 и 581) и которые, стало быть, нарочно он никогда не розыскивал. Биографы пр. Амвросия и архиепископ черниговский Филарет (Обзор духовной литературы стр. 215 и след. по 2 изд.) отдают пальму первенства Амвросию (Савваитов, стр.37, примеч.; Жмакин стр. 130–131), в тоже время принисывая м, Евгению большое участие в составлении Исгории рос. иерархии и даже самую инициативу составления (Жмакин), но не аргументируя своих взглядов. Покойный М. А. Максимович, бывший ректор университета св. Владимира и хороший знакомый Евгения по Киеву, говорит о нем, что «он подготовил, между прочим, шесть частей Истории рос. иерархии, изданной Амвросием в 1807–1815 г. 160 . Сам м. Евгений в своей автобиографии пишет, что История рос. иерархии «вся под его руководством, рассмотрением и цензурою начата и окончена» (Словарь светск. писателей стр. 7); а в письме к Анастасевичу от октября 1814 г. открывается: «в издании иерархии и я половиною участвовал, да я начал и собирать материалы, a издание только пополнить поручил о. Амвросию». (Древн. и Нов. Рос. 1880 г. т. 18, стр. 355). Амвросий, с своей стороны, говорит в ненапечатанном предисловии к 1 ч. «Истории», что он, " издатель«, кроме пособий и источников пользовался «личным и всегдашним чрез все продолжение труда руководством наставлением и поощрением преосвященного Евгения» 161 . Тоже он повторяет и в письме к м. Амвросию Подобедову , посланном 13 декабря 1807 г. вместе с только что вышедшею 1 ч. Истории рос. иерархии 162 ; а Амвросий шлет ему за «труд» награду и называет его «издателем» последней. Наконец, установившиеся литературные традиции связывают Историю рос. |
| Представленный очерк, познакомив читателя с состоянием отечественной церковно-исторической науки за обнимаемый им период, вместе с тем познакомил его и с теми, так сказать, внутренними условиями, с той обстановкою, при которой приходилось работать митрополиту Евгению. Из внешних условий, которыми была ограничена его работа, отметим три, по нашему мнению, главные условия. Первое – это безобразное состояние большинства из тех архивов, в которых приходилось ему рыться. О нем распространяться нет нужды, так как мы не раз от самого ученого архипастыря слышали, что различные рукописные материалы то «по двору валяются , то «гниют под какой-нибудь колокольней... Второе условие – это тогдашняя цензура, особенно усилившаяся после 1815 г. и ставшая, по признанию самого Евгения, «привязчивою» 714 , – в частности цензура духовная. Недаром последней он старался избегать. Посылая Анастасевичу рукопись «Описания жизни и подвигов преосв. Тихона», он просит отдать его в светскую цензуру, под тем предлогом, что это описание «историческое» (см. введение наш. соч.), а отсылая в другой раз 1 часть своего «Словаря духовных писателей», он пишет 27 января 1822 года: «Прошу... отдать в цензуру, именно, Красовскому, ко мне некогда благосклонному... К сему NB: естьли бы он вздумал о сей книге сноситься с духовною цензурою, всячески отклоните сие. Вы знаете недоброхотство ко мне наших. Они затруднят выпуск 715 ». Об этом «недоброхотстве», которое можно считать третьим стеснительным условием, преосвященный извещал Анастасевича еще ранее: «Желание H. И. Греча приписать мне свою книгу, (должно быть, очерки истории русской литературы или русскую грамматику) мне очень чувствительно, и совестно было бы отказываться. Но, писал он (9 дек. 1821 г.), скажите ему, что недоброходство и пересуды моей братии заставляют меня убегать всех случаев быть гласным в публике, a сия знаменитая книга верно и у них будет в руках. Итак, принужден я с сожалением отказаться от чести мне предлагаемой» 716 . На «недоброходство» же по отношению к себе «своей братии» митрополит Евгений указывает в ноябре 1820 г. и мае 1822 г. и в своих письмах к графу Н. П. Румянцеву (Переп., стран. 37 и 57) 717 . |
| Если историческая наука имеет своею главною задачею разработку сырых материалов, их освещение, критику и систематизацию, то едвали можно говорить серьезно о науке истории русской церкви в минувшем столетии и в начале нынешнего. Наука гражданской русской истории имела уже таких серьезных представителей, как В. Н. Татищев, кн. Щербатов, Болтин и другие. Наша же наука, кроме митрополита Платона, «История» которого так не понравилась преосв. Евгению по причине своей ненаучности, ни одного представителя не имела. Правда, в конце XVIII столетия ею занимались: московский архиепископ Амвросий Зертис-Каменский, преосв. Дамаскин Семенов-Руднев и прот. Алексеев. Но «многие записки, до российской церковной истории касающиеся» первого были варварски уничтожены убившею Амвросия чернию в чумный 1771 год 697 и, стало быть, для науки погибли. «Краткое описание российской ученой истории» Дамаскина издано только еще в 1881 г. Петербургским обществом любителей древней письменности 698 ; а «История греко-российской церкви» Алексеева и до сих пор не увидела еще света. Надо полагать, что об их существовании м. Евгений вовсе и не знал, – по крайней мере, Алексеев не помещен даже и в «Словаре духовных писателей», а в статье о Дамаскине совсем не упоминаются его церковно-исторические труды 699 . Кроме трудов этих ученых, еще в XVII ст. (Захария Копыстенский 700 и Сильвестр Коссов), a также на рубеже его и XVIII ст. (св. Димитрий ростовский ) и в самом же XVIII ст. появлялись разные иерархические каталоги, описания некоторых немногих епархий, краткие описания монастырей, церквей и пр., о которых мы говорили во введении (стр. 22–24) и III главе (стр. 201–203), но все это – только материал для общей русской церкоипой истории и, с другой стороны, такие работы, которые сами по себе крайне недостаточны, поверхностны и в большинстве случаев требуют от историка строгой проверки с первоисточниками. Однако, и при таком положении дела историк русской церкви, работавший в начале нынешнего столетия, не был бы в большой претензии, если бы он располагал нужными ему материалами – актами, грамотами и пр., и если бы была возможность пользоваться данными вспомогательных наук – археологии, географии, мифологии и других. |
| Говорят еще, что в своем договоре с греками Олег клянется Велесом; ergo, Волос был у славян божеством. Но, возражает ученый архипастырь, вместе с Олегом клянутся и все его разноплеменные войска и, очень может быть, Велесом клялся не сам князь, а, наприм., меря, действительно признававшая Велеса богом. Наконец, «в ироической песни о походе на половцев новгородо-северского князя Игоря Святославича» славянский певец Боян называется внуком Велеса, что опять-де указывает на признание его новгородскими славянами за бога. Но, снова возражает Евгений, неизвестно, ведь, был ли Боян на самом деле славянским певцем, а если и был, то нельзя же доказать, что он именуется внуком Велеса-бога, а не Велеса – какого-либо своего знаменитого предка... Итак, новгородские славяне не были многобожниками... Замечательно, что преосвящ. Евгений, отрицая у новгородцев многобожие, ниразу не называет их единобожниками. Невольно закрадывается в голову мысль, – был ли он сам убежден в их единобожии и считал ли свои доводы вполне достаточными для признания у новгородских славян, именно, этой формы богопочитания? Какая-то, довольно, впрочем, понятная робость и извинительная неустойчивость в воззрениях нашего автора на этот малоисследованный тогда предмет сказывается и по прошествии целых почти 15-ти лет. В 1828 г. в одном немецком журнале появилась критическая статья по поводу «Истории» Карамзина, приписываемая известному Добровскому, который доказывал, вопреки историографу, что Перун не бог. Пересылая журнал м. Евгению, гр. Н. П. Румянцев пишет от 4-го октября 1828 года: статья «не строга и бедна, кажется, замечаниями для столь ученого мужа. Заметьте, пожалуйте, что Нестор по Лаврентьеву списку точно оправдывает Добровского замечания, что Перун не бог, а особенное божество, управляющее громом, ибо в Несторе точно сказано, в договоре великого князя Игоря с Византийскими императорами: да не имут помощи от Бога, ни от Перуна». (Переп., стр. 78). Чрез несколько дней, именно 17 октября, Евгений отвечал графу: «Различие Бога и Перуна не только в Игоревом, но и в Святославовом трактате упоминается. |
| 2) «Новгородский летописец» и «Новгородский Софийский» (sic), говоря об Иоанне, ни словом не обмолвились, однако, об его летописном труде. 3) Ничего не говорят о последнем ни Киприан с Макарием – составители Степенной книги, ни патриарх Никон – собиратель летописи. Да и сам-де Татищев с несомненностью не доказывает подлинность открытого им памятника. В своих «Исторических разговорах о древностях великого Новгорода» (М. 1808 г.; писаны в 1807 г.) преосвященный Евгений Иоакимову летопись прямо называет «сомнительною» (стр. 26), а в Словаре духовных писателей – «мнимою» (2 издание, т. II, стр. 265, – в статье о Тимофее Каменевиче; статьи этой в 1 издании «Словаря» нет; ср. § 41 «История словено- русской церкви»). Но в 31 примечании к «Введению» (§ 15) он пишет, что «повествования (в Иоакимовой летописи) заключающаеся нельзя почесть все сущими вымыслами; ибо многие согласны с летописями северных народов и во многом дополняют сказаны Несторовы». Сравнивая этот параграф «Введения» с параграфом 27-м, мы находим, что Евгений и во время составления его («Введения») признавал Иоакимову летопись произведением позднейшим сравнительно с летописью Нестора и, стало быть, подложным. Само собою понятно, с какою разборчивостью и осторожностью нужно пользоваться такого рода источником, и если когда-нибудь, то именно на этот раз, следует устанавливать прочную и неизменную точку зрения на предмет: в противном случае всегда будешь недоумевать, почему в одном месте историк доверяет своему источнику, а в другом машет на него рукой, как на негодный. Такой-то точки зрения и нет у Евгения, хотя он и пользуется «сомнительною» и «мнимою» Иоакимовского летописью, заявив, что она «во многом дополняет» Нестора, а дополнения-де эти и дают мне право на пользование 690 ... В этом именно смысле, как мы знаем, ученый иерарх раз высказался от своей «Истории киевской иерархии» (стр. 67). Таким образом, молчание Нестора и открывало Евгению простор в пользовании Иакимовой летописью, которая на этот раз признавалась им вполне уже достоверною (см. |
| § 8. Духовное образование в XIX веке В начале XIX столетия вслед за реформой системы светского образования встал вопрос о преобразовании Духовной школы. Епископу Евгению (Болховитинову) было поручено составить «предначертание» реформы. Разработанный им план поступил на рассмотрение временного комитета, в который вошли митрополит Петербургский Амвросий, архиепископ Калужский протопресвитер С. Краснопевков, обер-священник Н. Державин, Феофилакт (Русанов), обер-прокурор А.Н. Голицын и статс-секретарь М.М. Сперанский. В 1808 году комитет завершил труды надсоставлением плана кардинальной перестройки Духовной школы. Главная мысль проекта заключалась в отделении высшего богословского образования от среднего и низшего. До тех пор в одних и тех же школах обучались иподростки, и зрелые люди. И в Академии и Семинарии курс начинался с обучения латинской грамматике, а заканчивался богословским классом. В Академиипредполагалось впредь принимать выпускников Семинарий. «Духовные Академии, говорилось в проекте, не препоминались в поприще, им предназначенном,первоначальным и так сказать стихийным обучением наук, грамматических и исторических, займут в науках философских и богословских пространство, имприличное, и станут на чреде просвещения, высшему духовному образованию свойственной». Академический курс рассчитан был на 4 года и разделен на 2 двухлетних отделения: общеобразовательное, на котором преподавались высшая математика, физика,философская грамматика, древние и новые языки, эстетика, всеобщая и церковная история, и специальное богословское с изучением догматики, нравственного иполемического богословия, герменевтики, гомилетики, канонического права. Выпускники Академии по окончании курса удостаивались ученых степеней кандидата имагистра. На Академии возлагалось также научно-методическое и административное руководство Семинариями. В связи с этим образованы были Петербургский, Московский,Киевский и Казанский учебные округа. Казанскую Академию на новых началах устроить не удалось, и поэтому она временно была преобразована в Семинарию, а ееучебный округ соединен с Московским. |
| Почему, достопочтенные отцы, я сделал означенное заявление преосвященному ректору в форме столь решительной, это будет для вас ясно из нижеследующих моих объяснений. Проф. Титов утверждает, что я, относя 300-летний юбилей Киево-печерской типографии к 1916 году, обнаружил полное невежество, следовал «буквально» в данном случае Евгению Болховитинову , что у Закревского сказано обо всем этом лучше и т. п. Но опять повторяю, достопочтенные отцы, профессору Титову не верьте, ибо он есть человек, доверия не заслуживающий. Вопрос о начале книгопечатания в Киеве, т. е. в вашей Киево-Печерской Лавре, может считаться решенным окончательно, и сие профессору Голубеву известно доподлинно, ибо он в этом деле принимал самое живое участие. Правда, сей вопрос, поднятый еще в конце XVIII столетия и с тех пор обращавший на себя внимание любителей старины, долгое время считался спорным. Иногда исследователи приближались к его решению, но вдруг появлялись известия о книгах, якобы вышедших в свет из Киево-печерской типографии за период времени между 1606–1616 годами, и дело опять затемнялось. В 1880 году известный библиограф П. А. Гильдебрандт, – имея в виду эти разногласия, заявил, что в настоящее время, при существующих данных, вопрос о начале книгопечатания в Киеве и не может быть решен вполне удовлетворительно. – Я не был согласен с таким мнением и в статье, напечатанной в июньской книжке Киевской Старины за 1882 год («О начале книгопечатания в Киеве»), заявил, что данных для определенного решения по означенному вопросу имеется достаточное количество и только, с одной стороны отсутствие полного сведения их воедино, а с другой – присоединение к ним известий неточных, сомнительных, вообще критически не проверенных, вводят некоторых исследователей в заблуждение и мешают установиться в науке истинному мнению о начале книгопечатания в Киеве, не раз высказывавшемуся (и небездоказательно) еще в первые десятилетия XIX века. Задачей моей статьи было: 1) представить в последовательном порядке очерк мнений о начале типографской деятельности в Киеве, с указанием несостоятельности тех из них, которые опирались на данных, критики не выдерживающих, и 2) свести воедино сведения положительные, современные, сомнению не подлежащие. |
| Вместе с тем, указывая на слабость своего здоровья и на немощи преклонных лет, митрополит просил дать ему помощника и совещателя, для постановления духовных училищ на твердом и незыблемом основании православия и для принятия, совокупно с ним, нужных мер к прекращению распространения в народе новых ересей. Митрополит Серафим прямо указывал для сего на киевского митрополита Евгения (Болховитинова) , как на человека, известного по правоверию, учености и благонамеренности. Митрополит писал, что он советовался об этом с министром народного просвещения и что министр не только одобрил его предположение, но и сам изъявил желание пользоваться его (Евгения) советами в важном деле народного воспитания 109 . Шишков возлагал на Евгения большие надежды. „Я уверен, писал он к Евгению 16 декабря 1824 года, – что важность предстоящего вам дела воспламенит ваше усердие и не остановит вас идти на подвиг, для сана и сердца вашего священный. Куда зовут Бог , Государь и отечество, туда поспешать должно. Нам предлежит общий и весьма тяжелый труд и борьба, но Бог поможет нам. Он подкрепит наши силы и не допустит мерзости и запустению стать на месте святе. Я ожидаю с нетерпением вашего прибытия“ 110 . 28 декабря м. Серафим послал к Государю другое письмо, в котором писал: „благословенное Твое, Государь, принятие замечаний моих побудило меня войти в подробнейшее рассмотрение библейского дела, управление коего Ты мне Высочайше поручить соизволил. Чем более углублялся я в розыскания сего рода, тем более убеждался совестью в невозможности соединить в одном лице сан первенствующего члена Святейшего Синода с председательством в Библейском Обществе. Усмотрев, в сокрытом направлении всех действий сего последнего, нарушение самых священных обязанностей покорности церкви и преданности Государю, я был бы не пастырем её, не верноподданным Твоим, если бы оставался безмолвным перед Тобой. Благоволи, всемилостивейший Государь, снизойти благосклонным вниманием на приносимое к Тебе устами моими моление целой церкви. |
|
|
