| Заботься сам. А от меня прими Совет и поступи, как я тебе скажу. Твоих злодеев братьев нет уж боле На свете; им могучий чародей Кощей бессмертный голову обоим Свернул, и этот чародей навел На ваше царство сон; и твой родитель, И подданные все его теперь Непробудимо спят; твою ж царевну С жар-птицей и конем Золотогривом Похитил вор Кощей; все трое Заключены в его волшебном замке. Но ты, Иван-царевич, за свою Невесту ничего не бойся; злой Кощей над нею власти никакой Иметь не может: сильный талисман Есть у царевны; выйти ж ей из замка Нельзя; ее избавит только смерть Кощеева; а как найти ту смерть, и я Того не ведаю; об этом Баба Яга одна сказать лишь может. Ты, Иван-царевич, должен эту Бабу Ягу найти; она в дремучем, темном лесе, В седом, глухом бору живет в избушке. На курьих ножках; в этот лес еще Никто следа не пролагал; в него Ни дикий зверь не заходил, ни птица Не залетала. Разъезжает Баба Яга по целой поднебесной в ступе, Пестом железным погоняет, след Метлою заметает. От нее Одной узнаешь ты, Иван-царевич, Как смерть Кощееву тебе достать. А я тебе скажу, где ты найдешь Коня, который привезет тебя Прямой дорогой в лес дремучий к Бабе Яге. Ступай отсюда на восток; Придешь на луг зеленый; посреди Его растут три дуба; меж дубами В земле чугунная зарыта дверь С кольцом; за то кольцо ты подыми Ту дверь и вниз по лестнице сойди; Там за двенадцатью дверями заперт Конь богатырский; сам из подземелья К тебе он выбежит; того коня Возьми и с богом поезжай; с дороги Он не собьется. Ну, теперь прости, Иван-царевич; если бог велит С тобой нам свидеться, то это будет Не иначе, как у тебя на свадьбе». И Серый Волк помчался к лесу; вслед За ним смотрел Иван-царевич с грустью; Волк, к лесу подбежавши, обернулся, В последний раз махнул издалека Хвостом и скрылся. А Иван-царевич, Оборотившись на восток лицом, Пошел вперед. Идет он день, идет Другой; на третий он приходит к лугу Зеленому; на том лугу три дуба Растут; меж тех дубов находит он Чугунную с кольцом железным дверь; Он подымает дверь; под тою дверью |
| Но однажды соседи увидели немолодую, прилично одетую квартеронку, которая за руку вела прелестного белого ребенка; они медленно шли по улице и остановились у ворот усадьбы Детрава. Женщина была невысокого роста, миловидная, в простом черном платье, с белой косынкой на седых волосах; ребенок, одетый просто, но чисто, выглядел беленьким и свежим, как лилия. Долго стояла женщина, прижав лицо к решетке ворот, и когда она, наконец, оторвалась и медленно отошла от дома, на ее щеках видны были слезы. Через несколько дней жилец из дома напротив заметил тонкую струйку дыма, поднимавшегося из трубы коттеджа; как видно, в усадьбе Детрава появились жильцы. Старая дощечка исчезла, и на ее месте висела другая — с надписью: «Цветы для похорон и свадеб и цветочная рассада. Продаются по самым сходным ценам». Прошло время, прежде чем любопытство соседей было удовлетворено. Когда же они узнали, что новая жилица — та самая квартеронка, что недавно подходила к воротам, все были удивлены и разочарованы. Несмотря на старания, соседи могли только узнать, что женщину зовут Туанетта, что она очень искусный садовод и что она нянька и опекунша белого мальчика, которого зовут Филиппом. Туанетту видели очень редко — только тогда, когда она входила и выходила из ворот; ребенка можно было увидеть лишь случайно, когда он бегал по тенистым дорожкам среди громадных дубов и магнолий и по временам прижимался круглым розовым личиком к железной решетке ворот и смотрел широко раскрытыми от удивления глазами на узкую пыльную улицу. Маленькие креолы с улицы всячески пытались побороть его застенчивость, но их усилия были напрасны: при первом их приближении он убегал, прятался в кусты или в чащу винограда, откуда не выходил, пока его незваные друзья не уходили прочь. Это был здоровый жизнерадостный ребенок; он обожал цветы и птиц; все бессловесные твари питали к нему огромное доверие. Он был постоянно окружен своими любимцами, и, казалось, между ними происходило какое-то тайное общение. Туанетте иногда казалось, что у них есть условный язык, потому что когда Филипп потихоньку посвистывал, кардиналы и пересмешники слетались и брали пищу из его рук. Очень рано пытался он рисовать птиц и зверей, и Туанетта купила ему бумаги и ящичек с красками, и очень обрадовалась, когда узнала от отца Жозефа, доброго патера, жившего по соседству, что у мальчика есть способности к рисованию. |
| Где погибли творение рук человеческих, там остались природные красоты. Довольно еще сохранилось для доказательства, что Палестина была и может быть снова «хорошим наследством»; и как бы она ни была опустошена, однако, её оставшиеся красоты достаточны для того, чтобы замкнуть уста болтунов до тех пор, пока они не будут в состоянии указать на столь же очаровательные холмы в многолюдных странах, как те, которые находятся в покинутом Галааде; и если бы скептикам довелось увидеть собственными глазами натуральные её произрастания, рукой человека не сеянные и не посаженные, то им, за произнесённые хулы против земли Эммануила, пришлось бы краснеть и увидеть здесь не только явные доказательства пророческого вдохновения, но и основательные причины верить в не исполнившиеся еще предсказания, точно так, как будто они уже и видят как Израиль, по наступлении этого времени, «удовольствован в Галааде». «Батаним расположен на северном склоне горы Дже-бель Гаурана. Почва в этой стране самая плодородная и пшеница почитается самой лучшей в Сирии. Поля зеленели уже новыми хлебами, которые взошли с редкой в других частях Сирии роскошью» 388 . Древние башни Канавата занимают господствующее положение на вершине скалы, висящей над оврагом; и «с этих башен, – говорит м-р Портер, – мои глаза блуждали над одной из красивейших и прелестнейших панорам, какие я когда-либо видал в Сирии. Здесь есть холм и долина, очаровательные, покрытые лесом покатости, дикие, уединённые лощины, суровые скалы, покрытые мхом развалины и группы колонн, возносящихся над густыми листьями вечнозеленого васанского дуба. Свежая древесная сень скрывает все недостатки и увеличивает красоту благородного портика и массивной ограды; между тем как роскошные ползучие растения вьются вокруг столбов и плетутся сами собой в гирлянды вокруг капителей» 389 . Этот участок Васана отличается особенной красотой. «Одна за другой открывались передо мной, когда я переходил через горную цепь, ближайшие зелёные долины, говорит Грагам, и здесь начинается лес дубов, на которые так часто делается ссылка в Св. Писании, но которые теперь только и существуют в небольшом участке Васана. Вся западная сторона гор, от Канавата по направлению к югу, покрыта такими красивыми деревьями; но нигде в ином месте во всем Васане их не находят. Они действительно могут быть названы украшением Васана. Дуб здесь вечнозеленый. Страна вокруг всего Назарета теперь славится своими дубами; однако, я не видал таких красивых, как на горах Друза. Я посетил прежде Хеврон, город расположенный на высокой местности, на час расстояния от высочайшей вершины Гаурана. Эта вершина называется Ель-Кулейб и возвышается, как говорят, до 6000 фут над уровнем моря. С равнины, близ Боцры, она кажется очень высокой, и весьма удобна для снятия местоположений. Эго очень красивая гора, конусообразная, подобно вершине Этны, и покрыта дубовым лесом до самой верхушки. Это вероятно холм, о котором говорит Давид, «высокий холм Иеговы», это холм Васана». |
| Древнегерманские названия храма, по объяснению Гримма в его Deutsche Mythologie, имеют корень в словах, обозначающих лес, что, конечно, имеет свое основание в обычаях древних германцев приносить свои жертвы в лесах и священных рощах под тенью ветвистых дубов. Если такие открытые пространства были вначале сборными пунктами культа в известном племени или общине, то не мудрено, что и в позднейших храмовых постройках повторялся тот же тип и выражались древнейшие культовые предания. Впрочем, символические или простые практические соображения вызвали такое устройство храмов, нет сомнения, что оно имело место в первобытной архитектуре и оставило следы в исторических памятниках. Например, знаменитый Карнакский храм в Египте не имеет покрытия в большей части своей площади; крыша устроена только над святилищем и прилежащими к нему залами. Вероятно, сначала стали покрывать место, где стояла статуя бога, и где отправлял обряды жрец, остальное же пространство оставалось открытым; в базиликах и древних христианских храмах двор сохранил эту особенность до сравнительно позднего времени. У Чиампини, в его Vetera monimenta представлен план такого здания. Храм на этом рисунке имеет вид четыреугольника, обнесенного со всех сторон стеной. В одной из них четвероугольный пролет, ведущий во внутренность ограды и, очевидно, служащий дверью. Нигде не видно следов свода или сужения и никаких намеков на крышу. При таком устройстве становятся излишними всякие отверстия сбоку для пропуска света. Боковые окна являются уже впоследствии; даже и тогда, как стали выводить крышу сводом, здание освещалось не боковыми окнами, а сверху посредством отверстия, которое оставляли в центре купола. В этом роде устроен был Пантеон и храм Ромула. Но это уже постройки позднейшего времени. Переходя теперь от этих подготовительных основных форм к архитектурным сооружениям, осуществившим в более полном виде идею храма, как святилища, то есть определенного средоточия культа, мы должны сделать наперед одно замечание, что эти позднейшие, более последовательно проведенные храмовые формы, в существе дела отправляются от древнейших, разрабатывают и развивают их в более или менее законченных сооружениях. |
| — Там увидим, — отвечал волшебник на все уговоры. — Хочу думать, что я и так уже заслужил часть вашего золота. То есть вашим оно будет, когда вы его сумеете добыть. Наконец они отстали от него. Выкупались в речке, которая у брода была мелкой, чистой, с каменистым дном, и, обсушившись на солнышке, почувствовали себя освеженными, хотя ушибы и царапины еще болели, и, конечно, они проголодались. Перейдя вброд на тот берег (хоббит ехал у кого-то на спине), путешественники зашагали по высокой зеленой траве вдоль раскидистых дубов и высоких вязов. — А почему скала называется Каррок? — спросил Бильбо, шедший теперь рядом с волшебником. — Он называет ее Каррок, потому что так ему хочется. — Кто называет? — Некто, о ком я говорил. Очень важная персона. Прошу, будьте с ним вежливы. Пожалуй, я буду представлять вас постепенно, по двое. И не вздумайте его раздражить, а то бог знает, что может получиться. Предупреждаю — он очень вспыльчив и прямо-таки ужасен, когда рассердится, но в хорошем настроении вполне мил. Гномы, услыхав, о чем волшебник толкует с Бильбо, столпились вокруг них. — И к такой личности вы нас ведете? Разве вы не могли подыскать кого-нибудь подобрее? И нельзя ли объяснить попонятней? — забросали они его вопросами. — Именно к такой! Нет, не мог! Я и так объяснил достаточно понятно, — сердито ответил волшебник. — Если непременно желаете знать, его имя Беорн. Он меняет шкуры. — Как! Меховщик? Который делает из кролика котика, когда не удается превратить его в белку? — спросил Бильбо. — Боже милостивый, ну конечно, естественно, само собой разумеется — нет! — вскричал Гэндальф. — Сделайте одолжение, мистер Бэггинс, не говорите глупостей. И потом, заклинаю тебя всеми чудесами света, Бильбо, не упоминай ты больше слова «меховщик», пока находишься в радиусе ста миль от его дома! Чтобы никаких таких слов, как «меховая накидка, муфта, меховой капюшон, меховое одеяло» и тому подобное! Да, он меняет шкуры, но свои собственные! Он является то в облике громадного черного медведя, то в облике громадного могучего черноволосого человека с большими ручищами и большой бородой. |
| Давно ли я, приехав в лес-от сюда, дивился прозябающей молодой травке, нежным листочкам орешника, нежной зелени дубов и берёз… И вот на днях ветер был, и летел, летел жёлтый лист. Разноцветиться начинают леса. Сей год, говорят, рано листопад зачался… Сегодня в ночь и туман опускался, прозрачен, но осенью пахнуло. А в ночах я всё звёздному сиянию дивлюсь. Величавы стоят тени дерев. И по вершинам, и над вершинами что свечи мерцают в храме Господнем, толь славно и пречудно. Похоже ещё, как дома, смала, бывало, войдешь в тёмное зало и чудишься мерцанию звёздному сквозь узор тюлевых гардин… 23 августа. Вторник Ночи прохладны, на заре холодно. А с вечера мочило. В шесть часов небось всхожее-то взойдёт. Низко, красно по земле меж дерев светит. Птиц уже не слыхать. А я, недоспав, видно, в горестном равнодушии ползаю. Брателко всё неможет. Гадаем до зимы здесь прожить, но, знатно, не по силам будет Толе при дождях да грязях. Дровишек наготовили, но как-то в Москву перетянем?.. А о братишковом нездоровье так беспокойно, и через этот ров не могу перескочить на тот берег, берег мира душевного. Всё слышу: «Каин, где брат твой Авель?» Вот потому у меня и мира, и умиления, и молитвы нету. Скулю к Нему докучно как собака, а у Бога одно ко мне: «Каин, где брат твой?..». Вот у меня сердце-то всё и стонет, вот я всё и трясусь. Вот я твёрдо, ясно и несомненно знаю, что моё дело жизненное… А оказался я с теми, кто дьяволу нанялся свины рожцы возделывать и плевелы в умы братии моих всевать. И хоть самый ленивый я в них, однако «лай не лай, а хвостом виляй»! Горе человеку надвое мыслящу и грешнику в два пути ходящу! Ведь мир душе тот может стяжать, кто «ум не разделён имеет». Ною об этом как нищий, всем надокучил… А дармоеды нигде не надобны. Ещё не таково телесное моё убожество, чтоб сложа руки сидеть! А я братишке, слабенькому, всей тушей на руки присел. Навряд ли может статься, но ежели бы хоть часть какую писаний моих прежалостных прочёл кто, имеющий дар рассуждения, то — отче или мати, сотвори молитву о убогой душе моей, о душе «глаголавшего и не делавшего». |
| – Не сиди разинув рот, дурень. Вылезай и помоги. Конечно, Эдмунду оставалось только повиноваться. Он ступил на снег – вернее, в жидкую снежную кашу – и принялся помогать гному вытаскивать сани. Наконец им удалось это сделать, и, нещадно нахлестывая оленей, гном заставил их сдвинуться с места и пройти еще несколько шагов. Но снег таял у них на глазах, кое-где уже показались островки зеленой травы. Если бы вы так же долго, как Эдмунд, видели вокруг один белый снег, вы бы поняли, какую радость доставляла ему эта зелень. И тут сани окончательно увязли. – Бесполезно, ваше величество, – сказал гном. – Мы не можем ехать на санях в такую оттепель. – Значит, пойдем пешком, – сказала Колдунья. – Мы никогда их не догоним, – проворчал гном. – Они слишком опередили нас. – Ты мой советник или мой раб? – спросила Колдунья. – Не рассуждай. Делай, как приказано. Свяжи человеческому отродью руки за спиной; поведем его на веревке. Захвати кнут. Обрежь поводья: олени сами найдут дорогу домой. Гном выполнил ее приказание, и через несколько минут Эдмунд уже шел, вернее, чуть не бежал. Руки были скручены у него за спиной. Ноги скользили по слякоти, грязи, мокрой траве, и всякий раз, стоило ему поскользнуться, гном кричал на него, а то и стегал кнутом. Колдунья шла следом за гномом, повторяя: – Быстрей! Быстрей! С каждой минутой зеленые островки делались больше, а белые – меньше. С каждой минутой еще одно дерево скидывало с себя снежный покров. Вскоре, куда бы вы не поглядели, вместо белых силуэтов вы видели темно-зеленые лапы елей или черные колючие ветви дубов, буков и вязов. А затем туман стал из белого золотым и вскоре совсем исчез. Лучи солнца насквозь пронизывали лес, между верхушками деревьев засверкало голубое небо. А вскоре начались еще более удивительные вещи. Завернув на прогалину, где росла серебристая береза, Эдмунд увидел, что вся земля усыпана желтыми цветочками – чистотелом. Журчание воды стало громче. Еще несколько шагов – и им пришлось перебираться через ручей. На его дальнем берегу росли подснежники. |
| У девяти дубов, между двенадцатью корнями стоит избушка на курьей ножке. Тихо обошли они дубы вокруг избушки, робко заглянули в три окна. Но тихо: не повернулась к ним избушка, ее не повернула куриная нога. И в окнах ни души, не слышно крика, ни шума, ни суетни, — знать, покинула ведьма избушку! На крыше сидела серая сова — чертова птица, а у курьей ноги, у дверей, пригорюнясь, сидел Коловертыш: трусик не трусик, кургузый и пестрый, с обвислым, пустым, вялым зобом. — Лейла, какой печальный Коловертыш! — Слепой, как птица сова? — Сова не сова, а глазастый и зоркий: днем и ночью разбирает дорогу. — А это что у него за мешок? — Это зоб, туда он все собирает, что ведьма достанет: масло, сливки — и молоко, всю добычу. Наберет полон зоб и тащит за ведьмой, а дома все вынет из зоба, как из мешка, ведьма и ест: масло, сливки и молоко. — Вот чудеса: Коловертыш! — Да, Коловертыш. Они поднялись по ступенчатой лестнице к двери, чуть приотворили дверь — на мышиный глазок, но Коловертыш остановил их. — Нет ведьмы, — сказал Коловертыш, — нет хозяйки: парившись в печке, задохнулась Марина уж тридцать три года. — Эко несчастье! — Бедняжка! Неужто задохнулась в печке? — Тридцать три года! — взгрустнул Коловертыш. — А ты сам Коловертыш? — Я сам Коловертыш, а бывало-то… — Что, что бывало? — А бывало-то, месяц стареет и ведьма стареет, месяц молодеет и ведьма молодеет, вчера она старая кваша — и не посмотришь, а завтра посмотрит и сделает пьяным. А горька, как сажа, сладка, как мед, надменна, как вепрь, язвительна, как слепень, ядовита, как змея. Разрывала Марина оковы, что твою нитку, захочет — змея уймет, его ярое жало, а захочет — суше ветра иссушит, суше вихря, суше подкошенной травы. Вот была она какая! — Марина-ведьма! — подхватила Лейла. — Марина-ведьма, уж тридцать три года… И, вспомнив Марину-ведьму, свою хозяйку, о себе рассказал Коловертыш, как ему скучно, — закрылись все радости, встретились напасти! — и не знает он, что ему делать, — ничего не видит от несносной печали! — и куда ему деться, оголодал он! — без Марины-ведьмы, без своей хозяйки. |
| Постояли они в избушке, поглядели, подумали, — и за порог. И у девяти кудрявых дубов опять постояли, поглядели, подумали да, напившись ключевой воды у обожженного молнией среднего мокрецкого дуба, дальше — в недальний, неближний трудный путь по тернистой, унылой тропинке за широкую Булат-реку искать море, Море-Океан. — Прощайте! Прощай, Коловертыш! Коловертыш не тронулся с места, и лишь сова вспорхнула на оклик… — А ведьмины кости, косточки, костки черный ворон в поле унес, Ворон Воронович, уж тридцать три года, а собаку Шумку… Шумку волки съели, уж тридцать три года! — кричала вдогонку сова — чертова птица, серая, кричала с задавленным хохотом. Ховала Наволокло, — небо нахмурилось. Подымалась гроза, становилась из краю в край, закипала облаком… Поднялись ветреницы, полетели с гор, нагнали ветер и вихрь. Ветры воюют. И гремучая туча угрюмо стороною прошла. Не припустило дождем. И осталась земля-хлебородница не умытая, не напоена. Не переможешь жары, некуда спрятаться. И ходило солнце по залесью, сушило в саду шумливую яблонь, а в поле цветы, и жаркое село. Угревный день сменился душной ночью. По топучим болотам зажглись светляки, а на небе звезда красная — одна — вечерняя звезда. Поднялся Ховала из теплой риги, поднял тяжелые веки и, ныряя в тяжелых склоненных колосьях, засветил свои двенадцать каменных глаз, и полыхал. И полыхал Ховала, раскаляя душное небо. Казалось, там — пожар, там разломится небо на части, и покончится белый свет. Пустить бы голос через темный лес! — Не заслышат, да и нет такого голоса. И куда-то скрылся Индрик-зверь. Индрик-зверь — мать зверям — землю забыл. А когда-то любил свою землю: когда в засуху мерли от жажды, копал Индрик рогом коляную землю, и выкопал ключи, достал воды, пустил воду по рекам, по озерам. Или пришло время последнее: хочет зверь повернуться? И куда-то улетела Страфиль-птица. Страфиль-птица — мать птицам — свет забыла. А когда-то любила свой свет: когда нашла грозная сила, и мир содрогнулся, Страфиль-птица победила силу, схоронила свет свой под правое крыло. |
| Многое в философских статьях было непонятно, многозначен и темен казался Ницше, но это не пугало и не отталкивало. Наоборот, это лишь разжигало задор исследователя запутанных лабиринтов мысли и глубин недосказанных откровений. Я рылся в словарях, в библиографических указателях. Маленькая книжка «Модернисты, их предшественники и критическая литература о них» (Одесса, 1908) навела меня на ряд книг и статей. Удалось достать несколько разрозненных номеров журнала «Весы», и я прочел их «от доски до доски», захлебываясь от восторга и сочувствия. Программная статья В. Брюсова «Ключи тайн», напечатанная в первом номере «Весов» 1904 года, наполнила меня прямо-таки исступленным восторгом. У Брюсова я нашел свои взгляды. Я увидел, что мои мысли не нелепость, на которую пофыркивает педагог-словесник, не чудачество, над которым посмеиваются «умные» и «развитые» соклассники, уже причастившиеся мудрости Белинского, Михайловского и Скабичевского, а идеи, которые разделяет ряд людей, смело отстаивающих их в печати наперекор всяческому глумлению. Это стало для меня огромным торжеством. Я прочитывал статьи в журналах «Современный мир» и «Вестник Европы», которые выписывала Земская библиотека, рассказывавшие так или иначе о символизме, доставал книги, где только мог, и, будучи гимназистом восьмого класса, прочел в школьном литературном кружке доклад «О символизме и декадентстве», вызвавший упреки, похвалы и недоумения. He помню кто, чуть ли не директор гимназии, покойный ныне милейший Д.В. Дубов, как мне потом рассказывали, выразился так: «Доклад о символистах? Да кто они такие, что за величины, чтобы в гимназии о них доклад делать?!» А ведь это говорилось в 1916 году и в 60 верстах от Москвы! Ясно, конечно, что во время доклада с возражениями против моих положений хвалебного характера никто не выступал, даже учителя литературы. Были только в большом количестве вопросы, на которые я охотно отвечал, чувствуя себя в этой области уверенно. Это сейчас мне смешно представить, как мало я был знаком с движением русского, а, тем более, западного modem’a, но тогда я был полн отвагой юности, тем более, что мои оппоненты были осведомлены в этих вопросах значительно меньше меня. |
|
|
