| Если обратим внимание на самый предмет Несторова повествования, т. е. исключительную личность Печерского игумена, и прочитаем его Житие в связи с памятниками современной переводной житийной литературы, то убедимся, что в отзывах Кубарева, Макария и Филарета, – вопреки всем уверениям первого, – есть «амплификация». Раньше Жития преп. Феодосия Нестором составлено Чтение о житии и погублении Бориса и Глеба 32 : « се бо испьрва, – читаем в начальных строках Жития, – писавъшю ми о жити (ю). и о погоублении и о чюдесьхъ. стою и блженою стратрьпьцю Бориса и Глба и на дроугою исповданю приити»... (Успенск. Сборн., л. 26, а). Другое указание на время написания Чтения видят в словах Нестора: « Мнози бо суть нын дтьскы князи. не покоряющеся старишимъ и супротивящеся имъ. и суть. ти не суть такои благодти сподоблени ко же свята си»... (Л. 53, б). Это замечание ставят в связь с событиями 1078 и 1079 годов, когда убиты были князья Глеб Святославич, Борис Вячеславич и Роман Святославич, напомнившие Нестору своими именами святых мучеников Бориса, названного в крещении Романом, и Глеба 33 . Если так, то Чтение о Борисе и Глебе составлено в самом конце семидесятых или начале восьмидесятых годов XI–ro столетия 34 . Принято думать, что Несторово Чтение составлено под сильным влиянием Сказания о свв. Борисе и Глебе, приписываемого Иакову Мниху 35 ; но с таким же точно правом можно доказывать и противное. Не подлежит сомнению, что между этими двумя произведениями, в повествовянии о первых чудесах святых мучеников, существует близкая связь: одни и те же слова и обороты речи с самыми незначительными изменениями; но отчего же нельзя допустить, что наши авторы пользовались каким–нибудь общим источником. Если бы Нестор знаком был с Сказанием, то он обнаружил бы это знакомство и в первой, исторической части своего труда, а между тем этого мы не видим 36 . Мало того, о некоторых чудесах Нестор рассказывает с ссылками на такие источники, которые ничего общего не имеют с готовыми литературными памятниками, напр.: « Въ же отъ днии ишедъшю ми ради оруди въ градъ и сдъшю ми на мст и се пришедъши нка жена сде близъ мене... повда ми же о святою и о святемь отци Никол и блаженую страстотерпцю Борис и Глб, нын азъ повд вамъ... Се же все исповда ми сама сдящи. же б съ нею. Азъ же прославихъ Бога. ко сподоби мя слышати вся сихъ же жадахъ»... (Сильв. Сб. л. 48 б., 52 а). |
| Тропарь благоверному великому князю Андрею Боголюбскому, Владимирскому чудотворцу, глас 8 Яко благоверен и праведен,/за любовь Христа Бога от своих смерть приял еси,/кровь свою пролияв,/якоже прежде сродницы твои и страстотерпцы Борис и Глеб,/ихже кровем совопиет и твоя кровь, святе, к Богу,/якоже Авеля и Захарии праведных,/благоверный страстотерпче, великий княже Андрее,/с нимиже Христа Бога моли о стране нашей, еже Богоугодней быти/и сыновом российским спастися. Ин тропарь, глас 3 Еже во плоти житию твоему удивишася ангельстии чини:/како с телом к невидимым сплетением изшел еси, преславне,/и уязвил еси демонския полки./Отонудуже, Андрее, Христос тебе воздаде богатыми дарованьми,/сего ради, отче, моли спастися душам нашим. Кондак, глас 8 В мире сем благочестно и праведно пожив,/молитвою, милостынею и благостраданием Богу угодил еси./Сего ради и Бог по убиении твоем прослави тя нетлением и чудесы,/Егоже, святе Андрее, моли сохранити отечество твое/и всех людей, благочестно тебе почитающих. Величание Величаем тя,/благоверный великий княже Андрее,/и чтим святую память твою,/ты бо молиши за нас/Христа Бога нашего. Тропарь преподобному Евфимию, Суздальскому чудотворцу, глас 3 Яко светозарная звезда, пришел еси от востока на запад,/оставив отечество твое, Нижний Новград,/и, дошед богоспасаемаго града Суждаля,/в нем обитель сотворил еси,/и собрал еси монахов множества,/и, прием дар чудес от Бога, отче Евфимие,/был еси о Христе собеседник/и спостник преподобному Сергию./С нимже у Христа Бога испроси нам здравие, и спасение,/и душам нашим велию милость. Кондак, глас 2 Волнений множество невлажно проходя,/безплотныя враги струями слез твоих погрузил еси,/Богомудре Евфимие преподобне,/тем и чудес дар приял еси,/моли непрестанно о всех нас. Ин кондак, глас тойже Восприим Авраамлю доблесть,/отче преподобне Евфимие,/оставль отечество свое, Нижний Новград,/и дошед Богоспасаемаго града Суждаля,/обрел еси место благоугодно,/на немже обитель велию составил еси/и в ней пожил еси в молитвах, в постах и во бдениих./Тем приим чудес дар от Бога,/собрал еси иноков множества,/с нимиже Христа Бога моли непрестанно о всех нас. |
| Таким образом, «русский подход к богословию был по преимуществу историческим. Богословская мысль пробудилась в раздумьях над религиозной судьбой своего народа» (Г.П. Федотов). Первая русская философская рефлексия, не концентрируясь на частностях, ставит важные и универсальные вопросы бытия: что есть мир и человечество? в чем смысл существования народов и человека? И дает на развитом религиозном языке внятные ответы, чем зачинает спектр тем русского философствования и богословствования. Святость для христианских народов являет реализованный идеал; почитание и канонизация святых выражают идеалы народной религиозности. Характерно, что первыми в новокрещеной Руси были канонизированы святые страстотерпцы Борис и Глеб – сыновья равноапостольного князя Владимира, безвинно убиенные их братом Святополком. Несмотря на то, что кровавая междоусобица была тогда в порядке вещей, коварное убийство произвело сильнейшее воздействие на русское общество непротивлением смерти, поэтому почитание князей возникло сразу после их гибели в 1015 году. Молодой христианский народ преклонился перед явлением евангельского идеала: добровольно принятым страданием и смертью в подражание Христу. Утром в день гибели Борис молился перед иконой Спасителя: «Господи Иисусе Христе! Ты в сем образе явился на землю, изволил волею Своею пригвоздиться на кресте и принять страсть грехов ради наших, сподоби и мя принять страсть». То же можно сказать о пафосе кончины отрока Глеба: «Каждый последователь Христа оставлен в мире на страдание, и всякое безвинное и добровольное принятие страдания на земле совершается во имя Христово» (Г.П. Федотов). По словам одного из житий, князья добровольной жертвой «сняли бесславие с сынов Руси», пребывавших еще в язычестве. Можно сказать, что «непротивление злу является национальной русской особенностью, подлинным религиозным открытием новообращенных русских христиан» (Г.П. Федотов). В первых актах религиозной рефлексии русский народ образует новые формы миросозерцания. В «Повести временных лет» был сформулирован ряд русских эстетических, натурфилософских, историософских идей. В произведениях летописца Нестора оформлялись идеи этики монашествующих, а в «Поучениях Владимира Мономаха» – этики мирской. В уникальном историческом памятнике XII века «Слово о полку Игореве» оформляется русское национальное сознание. «Слово о полку Игореве» пронизано патриотическим пафосом, осознанием единства Русской земли, издревле являющейся родиной славянских племен, хранимой княжеским родом Рюриковичей, нуждающейся в защите от нашествий « поганых » – в данном случае половцев. В «Слове о полку Игореве» описаны географические и политические пределы Русской земли: «Ржут кони за Сулою, звенит слава в Киеве; трубы трубят в Новгороде, стяги стоят в Путивле». Вскоре наступила эпоха татарского ига, когда русское самосознание могло выражаться только в образах религиозной жизни. |
| Преступный брат не мог требовать повиновения себе. Сопротивление ему было всегда оправдано. Таково праведное мщение Ярослава в наших житиях. С другой стороны; династии, популярные на Руси, династии, создавшие единодержавие, были все линиями младших сыновей... Это показывает, что идея старейшинства не имела исключительного значения в древне-русском сознании и не понималась по аналогии с монархической властью. Совершенно ясно, что добровольная смерть двух сыновей Владимира не могла быть их политическим долгом» (Федотов). Это побуждение, если оно вообще у них существовало, могло быть только второстепенным. Подлинно существенны были только побуждения религиозного порядка. Среди них «сильно выделен аскетический момент суеты мира». Борис, в одиночестве проводя свою последнюю ночь, размышляет е тщете власти, богатства, всего «кроме добрых дел и совершенной любви». Даже княжество его отца и все связанные с ним великие блага имеют мало значения в глазах христианина, и Борис повторяет слова Премудрости Соломоновой; «Все суета... токмо помощь от добр дел и от правоверия и от нелицемерный любве». Однако, этот аскетический мотив – не господствующий. Его одного недостаточно, чтобы объяснить поведение «страстотерпцев», Борис и Глеб –не монахи, ни тот, ни другой. Если богатство и власть привлекают их мало, если они стремятся осуществлять смирение и любовь, то они все же плачут оттого, что должны покинуть «прелестный свет». Борис жалеет о своей погибшей молодости, о жене, и «плачется» «о красоте и доброте телесе своего... и «честней разуме» своем. Сетования Глеба еще более трогательны. Он оплакивает смерть своего отца и смерть своего нежно любимого брата Бориса, убитого раньше его. «Эта кровная, родственная любовь лишает всякой суровости аскетическое отвержение мира. В это отвержение – не монашеское – не включается мир человеческий; особенно кровный, любимый» (Федотов). Поддерживает наших героев пример мучеников. Но еще более слова и пример Самого Христа располагают их принять страдание смиренно ис благодарностью. |
| Страстотерпцы Борис и Глеб тоже в некотором роде оказывают сопротивление злу, так как их жертва призвана, с одной стороны, укорить злодеев, посеять в них раскаяние, а с другой – она воспаляет благородную ярость в добрых людях. Советский эталон героя был, безусловно, ближе к образу Александра Невского и воинов, но жертвенность его была абсолютно христианской. Товарищество – этот краеугольный камень народного социализма – на самом деле есть ничто иное, как вариант братства. Принцип " человек человеку – брат " – абсолютно христианский, православный. Товарищ – это не просто дежурное обращение, а символ единения и взаимопомощи. Такое обращение родилось ещё в царской России применительно к отдельным людям, помощникам, а в советское время превратилось в обращение к трудовому народу, а затем к каждому человеку. Каждый незнакомец в СССР был тебе товарищ, а товарищам следовало помогать. Что такое товарищество в народном социализме? Это есть соработничество, взаимопомощь, проявление соборности. В официальном социализме, в коллективизме, где порой брала верх уравниловка – это соработничество носило чрезмерно механический характер, выхолощенный. Но в народном социализме это чувство локтя было естественным, оно коренилось в общинности. Люди массово помогали друг другу, выручали в беде и жили, как одна большая семья. Товарищество помогло сгладить негативные стороны индустриализации, и на заводах советские люди старались жить и работать в единстве, как в большой деревне. Когда же в начале случилось знаменитое обращение " братья и сёстры " , это ещё ближе обратило советских людей к христианскому восприятию друг друга: товарищи стали братьями, коллективизм превратился в народное единство, что помогло одержать Победу. Жаль только, что власть тогда, во время войны, не догадалась ввести обращение друг к другу " брат " и " сестра " – думаю, этому помешал официальный социализм. Но это вопрос времени, такое обращение между русскими, убеждён, является наиболее близким и понятным нашему мироощущению. |
| В Киевской Руси было иначе. В качестве простейших иллюстраций я приведу пример первой канонизации святых, которая произошла на Руси. В 988 году (я говорю, конечно, очень схематично, упрощенно), совершилось крещение Руси. В 1015 году, через 27 лет после крещения, произошло убиение князей Бориса и Глеба. А уже в 1020 году совершился первый акт канонизации. Но вновь образованная епископия Константинопольской Церкви подняла вопрос и добилась с большим своим настоянием канонизации убиенных Бориса и Глеба, которые отнюдь не соответствовали имевшимся византийским представлениям о святости. С канонизации Бориса и Глеба был образован новый чин святых, новый чин святости — святых страстотерпцев. Борис и Глеб, как мы помним, не были мучениками за веру. Причисление их к лику святых для византийского сознания не было абсолютной очевидностью. Тем не менее, для русского сознания, только что ставшим христианским, за этим была некоторая духовная настоятельная очевидность. И Константинополь убедили в необходимости их канонизации. В их кончине был явлен-таки определенный род христианской святости. Святость эта выражалась в смиренном принятии кончины, дабы не приумножалась рознь, не приумножалось насилие. Это, если угодно, тоже способ соучастия в жизни и смерти Христа. Это соучастие в его способе смерти, и потому это было осуществление христианской святости. Разумеется, никаких богословских спиралей русское сознание в ту пору не выстраивало, но для него это было определенной духовной очевидностью, которая настоятельно требовала духовного события. И духовное событие состоялось. Это и есть парадокс Пушкина в действии. Протранслированный фонд выступил как реальная возможность самораскрытия культурно-цивилизационного организма. В качестве других, следующих эпох я, естественно, выделяю Московскую Русь. Этот период является необычайно амбивалентным. Относительно него сталкиваются самые конфронтирующиеся мнения, причем это авторитетные мнения в науке, а в журнальных баталиях. В науке существует линия восхваления, превознесения Москвы и линия шельмования Москвы — как «православного ханства» и т.п. вещей. Обе эти линии имеют под собой очень серьезные основания. Дальше — период имперской России. В этом выделении эпох я хочу прежде всего подчеркнуть, что наша концепция работает, что отношение духовной и культурной традиций действительно есть определяющий фактор. |
| «Песня о райских яблоках» – история инициации Поэта Размышление над словами Владимира Высоцкого 25 июля, 2017 Размышление над словами Владимира Высоцкого Кто он, этот герой? Древние викинги стыдились смерти не в бою. «Я когда-то умру… чтоб не сам — чтобы в спину ножом…» Смерть в бою приводила их в рай воинов — Вальхаллу. Измельчали люди, измельчал лирический герой этой песни — кто он? Шпана, уголовник, неудачник, бомж, опустившийся человек? Но он и кровью и нутром помнит, что смерть от клинка, насильственная смерть — славна и приводит в древний до-христианский «рай» языческого мифа. И вдруг — это сливается убийство в среде уголовников («в спину ножом») с древнерусским страстотерпчеством: «убиенных щадят» (это парадоксально, ведь их уже не пощадили и убили!) и «балуют раем». Страстотерпцы-князья, Борис и Глеб, и другие — это те же викинги, по крови, но не по духу. Они настолько круто повернули от идеалов своих прадедов, что не боялись показаться бессильными жертвами. Да и Сам Христос — Его бессилье в другой песне было исключением для всего того, что герой Высоцкого (или сам Владимир Высоцкий) «не любил» — а точнее, ненавидел, за «сломанные крылья» и «бессилье». Вот и герой-вор становится то ли страстотерпцем, ударяющим в грязь лицом, принимающим позу страстотерпца, красиво лежащего, как на картине — а сам в это время обхитрил всех — «и ударит душа на ворованных клячах в галоп». Вор-психопомп, вор-гонец между мирами, вор — ворующий диво из горнего мира и приносящий его в мир дольний. Кто это? Гермес? Прометей? Или мелкий воришка, который мечтает, чтобы он в смерти сделался великим и прекрасным, как боги Греции, как герои Вальхаллы, герои Ригведы, обхитривший «хитрости хитрецов»? Или — ставший прекрасным после своей смерти, героем, что мчится за яблоками в рай, чтобы принести дар на землю — тем, кто любил его? Или и тем, кто не берег его при жизни? Друзья ведь часто не берегут, и жена на гроб падет, а при жизни не всегда поймет глубину твоей души. Вор после страстотерпчества исполнился дерзновения и помчался в рай? |
| Святополк противопоставляется не только «земным ангелам» и «небесным человекам» Борису и Глебу, но и идеальному земному правителю Ярославу, отомстившему за гибель братьев. Автор «Сказания» подчеркивает благочестие Ярослава, вкладывая в его уста молитву, якобы произнесенную князем перед боем со Святополком. Кроме того, битва со Святополком происходит на том самом месте, на реке Альте, где был убит Борис, и этот факт приобретает символическое значение. С победой Ярослава «Сказание» связывает прекращение крамолы («И оттоле крамола преста в Русьстей земли»), что подчеркивало его политическую злободневность. Драматизм повествования, эмоциональность стиля изложения, политическая злободневность «Сказания» делали его весьма популярным в древнерусской письменности (оно дошло до нас в 170 списках). «Чтение о житии... Бориса и Глеба» Нестора. Пространное изложение материала с сохранением всех исторических подробностей делало «Сказание» непригодным для богослужебных целей. Специально для церковной службы в 80-е годы XI в. Нестор создал «Чтение о житии и о погублении блаженную страстотерпцу Бориса и Глеба» в соответствии с требованиями церковного канона. Опираясь на византийские образцы, он открывает «Чтение» обширным риторическим вступлением, которое приобретает публицистический характер, перекликаясь в этом отношении со «Словом о законе и благодати» Илариона. Центральная часть «Чтения» посвящена агиобиографиям Бориса и Глеба. В отличие от «Сказания» Нестор опускает конкретные исторические подробности и придает своему рассказу обобщенный характер: мученическая смерть братьев – это торжество христианского смирения над дьявольской гордыней, которая ведет к вражде, междоусобной борьбе. Без всяких колебаний Борис и Глеб «с радостию» принимают мученическую смерть. Завершается «Чтение» описанием многочисленных чудес, свидетельствующих о славе страстотерпцев, похвалой и молитвенным обращением к святым. Нестор сохранил основную политическую тенденцию «Сказания»: осуждение братоубийственных распрей и признание необходимости младших князей беспрекословно повиноваться старшим в роде. |
| Еще у Ярослава был племянник в Полоцке - Брячислав, сын Изяслава. С ним Ярослав тоже воевал. И эта война тоже закончилась миром (хотя отдельные конфликты происходили вплоть до смерти Брячислава). Полоцкая земля стала уникальна тем, что там правили не Ярославичи, а Изяславичи. Так начиналась традиция пресловутой «раздробленности», о которой мы скажем ниже. Итак, Ярослав мог с родственниками договариваться и уживаться (замечено, что в основном договаривались потомки Рогнеды: Изяслав, Ярослав и Мстислав были родными братьями, что лишний раз говорит о пользе моногамии), Ярослав остановил «каинову традицию». А помогали ему в этом святые братья-страстотерпцы. И если при Ярославе началось их почитание, то при Ярославичах они были канонизированы. Братоубийства у Рюриковичей практически прекратились. Не только братоубийства, но и просто случаи «Рюрикович убил Рюриковича». Лет двести (с 1015 по 1217 гг.) русские летописи таких случаев не знают. Только в 1217 году на княжеском съезде в Исадах Глеб Рязанский организовал убийство своих шестерых родственников. Вскоре он был разбит и бежал к половцам, где вскоре сошел с ума, а затем скончался. Впрочем, можно предположить, что сумасшествие началось уже тогда, когда он задумал братоубийство. Конфликты между Рюриковичами были. Но они были более цивилизованными, чем у Святославичей и Владимировичей и, как правило, заканчивались договорами. Князья погибали в битвах. Но по этому поводу на Руси говорили: «За удаль в бою не судят». Это не случай предумышленного убийства. Так, один из сыновей Владимира Мономаха погиб в бою против князя Олега Святославича. Но Владимир с ним примирился, написав в письме «...Тем ведь путем шли деды и отцы наши: суд от Бога пришел ему, а не от тебя... Разве удивительно, что муж пал на войне?» Правда, есть случаи убийства князей вроде Юрия Долгорукого, Андрея Боголюбского, Игоря Черниговского. Но при этом нет доказательств причастности к этим убийствам других Рюриковичей. Есть в летописях высказывания о подозрениях. Святополк Изяславич высказывал конкретные подозрения, кто приказал убить его брата, но убедительных доказательств не было. Очевидно, что для Рюриковичей это было табу. |
| Каждый из этих эпизодов панфиловских фильмов был бы невозможен без Инны Чуриковой, которая словно из воздуха материализовалась в группе первого большого фильма Панфилова и дальше превратилась в сердцевину его творчества. Она стала его голосом. Панфилов пришел в кинематограф в эпоху «взыскующей интеллигентности». В эпоху, когда вопрос «кто, если не я?» звучал совершенно естественно. В ту эпоху молодая учительница корила себя за нравственный провал: «Я не могу им объяснить, почему нельзя читать чужие письма?», а ученик 10го класса ехидно спрашивал директора школы: «Зачем мне слушать стихи поэта, которые износятся быстрее, чем его кожаный пиджак?». Панфилов родился как художник в эту эпоху и для этой эпохи. Его санитарка-художница Таня Теткина, далеко не все умеющая объяснить словами, была именно тем взыскующим нравственным камертоном, какого хотела и находила эпоха. То, чего так и не смогли выяснить в своих спорах комиссар Евстрюков и санитар Фокич, она знала, потому что знала. И за это знание было не то чтобы не жаль жизни; за это знание жизнь можно было отдать, хоть и жаль. Паша Строганова из «Начала», ткачиха-артистка, тоже это знала. Откудато, какимито неведомыми миру путями вызнала все и про искусство, и про любовь, и про человеческое достоинство. Про вещи, за которые можно взойти на костер. Когда вспоминают фильм «Начало» — всегда говорят про сцену с пилой: «Которая рука мешает — правая, левая?». А я вспоминаю прежде всего эпизод, когда режиссер, которого блестяще сыграл Юрий Клепиков, хочет вытащить из поезда Пашу, убегающую домой от внезапного унижения. Когда она, уже почуявшая в себе кровь Жанны д’Арк, мчится с чемоданом наперевес, как таран: «Поберегись!». Панфилов и в молодости, и в глубокой зрелости умел снимать кино про страстотерпцев. Про русское мессианское начало — в сколь угодно смешных и странных формах выражающееся. Этого кроме него не умел никто. Даже Тарковский, начав именно с этого — в первых двух фильмах, — дальше эту страсть и эту ярость «не осилил». Остановился. Осилил только Панфилов, как паровоз, мчавшийся вперед с этой своей идеей мессианского начала в человеке, уже даже и тогда, когда это перестало быть модным, когда настали времена фарисейства, когда интеллигент, прежде начинавший счет с себя, внезапно научился именно себе делать поблажки, «по случаю тонкой душевной организации» — попрежнему строго спрашивая с окружающих. Эти все сюжеты про тонкую интеллигентскую душу, которой было можно, когда другим — нельзя, Панфилов отметал со всей прямотой и жесткостью. |
|
|
