| Отец Герман был поистине родным отцом для меня, ибо относился ко мне с необыкновенно нежной любовью, снисходительностью и доброжелательством. Он радовался моим успехам и искренне скорбел при болезнях и невзгодах, постигавших меня. Я не имел более близкого человека, чем батюшка, которому всегда все можно было говорить, не боясь, что осудит он, не поймет, позавидует. С другой стороны, и отец Герман любил делиться со мной своими скорбями и думами или, как он выражался, „проверять себя“. Вся его внутренняя жизнь была мне известна. За несколько лет до смерти, чувствуя слабость здоровья, он принял от моей грешной руки пострижение в тайную схиму. Искал отец Герман ее еще будучи в Гефсиманском скиту, о чем писал преосвященному Феофану Затворнику , но последний отклонил тогда желание старца, заметив: „Будет время, когда схима сама к Вам придет“. Так и случилось. Слепота, глухота и дряхлость организма заставили батюшку в конце жизни почти все время пребывать в келье в безмолвии, что собственно и требуется от схимника. Считая себя недостойным этого монашеского чина, он, однако, решился принять его по следующим мотивам. «Схима, – говорил он, – облегчит и покроет от содеянных в монашестве грехов и даст случай подтвердить пред лицом Божиим иноческие обеты, которые так часто я нарушал, а вместе низведет на меня, немощного, благодатную помощь к их выполнению». Постригал я отца Германа в келье, в глубокой тишине, вечером под 29 июля 1916 года, когда в обители совершалось всенощное бдение. Присутствовали три лица: духовный мой друг архимандрит Серафим и два самых преданных ученика старца – иеромонахи Мелхиседек и И. Трогательная и вместе с тем торжественная была минута. Батюшка переживал высокий подъем духа; распростираясь на земле, он всего себя отдавал Богу. Тут были и слезы: плакал сам старец и мы с ним. Замечательное при этом произошло совпадение. Когда я начал пострижение, раздался третий звон, при окончании же – четвертый, торжественный, заключительный. Невольно тогда я подумал: может быть, братия не чувствовала сердцем, какое святое событие происходило с ее отцом, зато созданная им обитель отметила столь важный момент в жизни своего строителя». |
| Еще жаловался я батюшке на слабость здоровья. «Телесные немощи, – говорил батюшка, – благодетельны для инока: они смиряют его, помогают в борьбе с похотью и часто заменяют те подвиги, без которых монаху не обойтись. В частности, для желудка хорошим лекарством служат «поклончики», прекрасно регулирующие пищеварение; я часто сам прибегаю к ним и получаю большую пользу». Иметь общение с отцом Германом было великим счастьем и утешением. Какое-то спокойствие водворялось в душе при беседе со старцем. Хотелось все откровенно ему говорить, а главное, бодрствовать духовно; дурное, греховное отходило в сторону, высокие святые намерения и чувства переполняли ум и сердце. Особенную приятность доставляло совместное с батюшкой путешествие. Благодатный мир, царивший в нем, выступал тогда наружу и обвеивал спутника. Никогда не забуду нашу поездку в брянские леса по предложению его духовного сына Д.А.О. осмотреть принадлежащее ему имение для устройства женской обители. Забрались мы в самые глухие места, где по полотну железной дороги, временно устроенной с целью эксплуатации леса, пришлось нам катить на дрезине верст двадцать к месту назначения. Батюшка благодушествовал, и я с ним. По приезде мы все осмотрели кругом, облюбовали близ речки красивый бугорок, пропели здесь тропарь Успению и благополучно возвратились домой. Итак, отец Герман был поистине родным отцом для меня, ибо относился ко мне с необыкновенно нежной любовью, снисходительностью и доброжелательством. Он радовался моим успехам и искренне скорбел при болезнях и невзгодах, постигавших меня. Я не имел более близкого человека, чем батюшка, которому всегда все можно было говорить, не боясь, что осудит он, не поймет, позавидует. С другой стороны, и отец Герман любил делиться со мной своими скорбями и думами или, как он выражался, «проверять себя». Вся его внутренняя жизнь была мне известна. За несколько лет до смерти, чувствуя слабость здоровья, он принял от моей грешной руки пострижение в тайную схиму. Искал отец Герман ее еще будучи в Гефсиманском скиту, о чем писал Преосвященному Феофану Затворнику , но последний отклонил тогда желание старца, заметив: «Будет время, когда схима сама к Вам придет». Так и случилось. Слепота, глухота и дряхлость организма заставили батюшку в конце жизни почти все время пребывать в келии в безмолвии, что собственно и требуется от схимника. |
| И во-первых, житие в скиту учреждается вполне общежительное, не по имени только, но и на самом деле. Поэтому все должны иметь искреннее единодушие в достижении одной цели – душевного спасения, – искреннее братолюбие, помогая друг другу руководством ко спасению душевному. Тот и старейший, по слову Господню, кто более навык смиряться и быть каждому готовым слугою. Тот и младший и юнейший, кто еще не выгнал из себя пагубных болезней самолюбия и тщеславия. Святой Василий Великий говорит, что сущность общежития состоит в совершенном содружестве членов общежития. Обще все: души, мысли, телеса, и то, чем они питаются и укрепляются. Общий Бог , общая благочестия купля, общее опасение, общий подвиг, общий труд и общие венцы, так что все друг другу – господа, и в ненарушимой свободе, совершеннейшее друг другу оказывают рабство, которое не по необходимости случая подчиняющимся наносит скорбь, но, от произволения разума, с радостью друг другу подчиняющее, сохраняет свободу произволения“. „Святой Златоуст: „В общежитии один образ жизни, одинаковая пища и одежда, одна душа – не по природе только, но и по любви. Там нет ни бедности, ни богатства, нет ни славы, ни бесчестия; низших там не оскорбляют презрением. У них во всем равенство, a потому они весьма удобно преуспевают в добродетели, ибо такое равенство гораздо более способствует к научению низших, нежели когда бы их невольно заставляли уступать первенство высшим. Они всячески стараются превзойти друг друга в том, чтобы не самим пользоваться честию, a воздавать оную другим. Впрочем, и самые упражнения приводят их к смирению, и не дают им надмеваться. Ибо, скажи мне, кто, занимаясь копанием земли, поливанием и насаждением растений, или другой какой-либо подобной работой, будет высоко думать о себе? Посему для них легко быть смиренными. Как в мире трудно соблюсти скромность, по причине множества рукоплещущих и удивляющихся, так в пустыни это весьма удобно. Отшельника занимает собой только пустыня. Он видит лишь летающих птиц, колеблемые веянием ветра древа, потоки вод в долинах. |
| Он несколько загадочно говорил и раньше, например: «Скоро поеду к Царице». Или же с обычной шуткой промолвит, бывало: «Ну вас, надоели вы мне, уйду от вас в затвор и больше ездить уж не буду...» Эта неизменная в устах его ласковая шутка, относительная бодрость старца имела и своим следствием то, что никто почти и не думал о близкой разлуке с дорогим «кормильчиком». Но в последние годы даже внешность старца свидетельствовала все-таки об истощении жизненных сил. Однако многолетний навык держаться бодро, быть благодушным, каких бы это ни стоило усилий, приводил к тому, что все окружающие питали надежду, что дорогой, любимый старец еще поживет. До семидесяти лет иеромонах Варнава старел как-то незаметно, но за последние пять лет он сильно изменился, осунулся, стан его сделался согбенным, походка усталой, слух стал плохой, речь – невнятна для непривычного уха, прерывистая от тяжелого ускоренного дыхания. Но, несмотря на крайнее телесное изнеможение, старец до самой кончины сохранил благообразный вид, и внешность его производила на всех приятное впечатление. Он был среднего роста, телосложения довольно крепкого, несколько сухощавый, убеленный сединой. Черты его весьма привлекательного лица были правильны: высокий, без морщин, лоб, тонкий прямой нос и светлые, живые, изжелта-серые глаза, обрамленные лучистыми морщинками. Цвет лица его, обычно старчески-бледный, иногда становился бледно-розовым, а во время богослужения казался чрезвычайно просветленным. Голос он имел звонкий, приятный для слуха, выразительный. Некоторое время в скиту он был певчим, канонархом и читал Апостол. Предсмертная болезнь старца (острый катар верхних дыхательных путей) обнаружилась и проявилась в конце января 1906 года сначала в упадке физических сил, головной боли и слабости зрения. 30 января отец Варнава едва смог принять посетителей, чувствовал сильное утомление. Одной бывшей у него в то время сестре из Иверской обители он сказал с обычной своей ласковой шуткой: «Да хоть ты-то не мотайся тут, поезжай, не до тебя мне!» На другой день, 31 января, батюшка выехал (уже в последний раз) в Выксу в сопровождении троих духовных детей. «По дороге от Мурома к монастырю отец Варнава, – рассказывал один из тех его спутников, – был довольно весел и, по обыкновению, шутил с монастырским кучером: „Мы тебя все беспокоим, ты бы теперь пил чай, а тут надо ехать. Надоели мы тебе; ну, скоро уж не будем тебя беспокоить " ». |
| В скиту старец сказал встречавшему его келейнику отцу Порфирию: «Сожалею, что ты не приехал к обедне; такая была обедня в моей жизни, что ты век бы ее помнил». Через некоторое время добавил: «Хоть и торжественное это было служение в богадельне, а вот у вас в воскресенье будет еще торжественнее: пар десять вас выйдет тогда!» – «Батюшка, – заметил ему один иеродиакон, – да ведь это будет день Православия, а у нас его не справляют так уж особенно торжественно!» – «Ну вот, посмотри, сынок, помянешь ты тогда меня», – весело повторил старец и принялся за разборку корреспонденции. Келейник и секретарь о. Е. помогали ему, распечатывая и прочитывая письма и телеграммы. «Вскрыл я, – вспоминает о. Е., – телеграмму с Выксы, из Иверского, говорю батюшке, что сестры тревожатся за него и просят сообщить о своем здоровье. А батюшка, как бы не расслышав или не поняв меня, спрашивает: „А что же они тревожатся?..» Я повторил ему, что они просят написать им о его здоровье, затем спрашиваю: „Что благословите им написать?» – „Напиши им, – вставая, ответил старец, – что отец Варнава умер " ». На возражение секретаря отец Варнава серьезно и спокойно повторил: «Сказано ведь тебе! Напиши им, что я умер, – и при этом прибавил: – Если сейчас не хочешь сделать этого, то напишешь после». Больно отозвалось сказанное батюшкой в сердцах присутствовавших. Знали, что эти слова сказаны не просто, и что очень скоро придется убедиться в их истине. Так подготавливал старец своих чад к перенесению тяжкой утраты. Он и ранее частенько говаривал им, что уйдет в затвор в Иверский. Но они по-своему понимали его и просили не оставлять их. По дороге от монастыря к Мурому (в последнюю поездку его) батюшка, обратившись к сопровождавшему его г. К-ву, весело сказал: – Сынок, а ведь монашки-то у меня молодцы – вылечили меня. Вчера ведь было более сорока градусов, а ныне совсем легко! – Батюшка, после такого жара вам не следовало бы ехать теперь, надо бы полежать денек-другой, – сказал ему на это К-ов. – Ну, сынок, – тем же веселым тоном ответил старец, – теперь уж недолго мне, належусь и в могиле. |
| свободное, время: это кончина моего доброго сослуживца и благоприятеля, Успенского собора о. протопресвитера. Праздник Пасхи прошел у меня благополучно, но довольно шумно и также не без забот по причине бесчисленного множества посетителей в ризнице. После праздника настали обычные нескончаемые занятия, с обычными так же развлечениями со стороны посетителей. В первых числах текущего месяца решился я наконец дать себе некоторый отдых. После четырехлетнего безвыходного пребывания в Москве, я предпринимал недалекое, хотя и довольно продолжительное, путешествие в Богоспасаемую лавру преп. Сергия. Там пробыл я 8 суток; и, если мало имел покоя телесного, при постоянных занятиях – то Богослужением в храме Божием, то обозреванием разных достопримечательностей лавры и академии, то, наконец, посещением присных друзей и знакомых, которых у меня везде так много,– за то вполне насладился душевным отдохновением среди такой великой святыни и среди добрых, искренно расположенных ко мне, людей. Дважды я служил там: один раз в Троицком соборе, где почивают св. мощи угодника Божия Сергия, а другой в Гефсиманском скиту, где целые сутки провел я по всем уставам скитским. По возвращении из путешествия узнал я, что моё отсутствие наделало не мало огорчений многим лицам. Не раз имел нужду во мне и сам владыка-митрополит, хотя моё путешествие предпринято было не без его ведома; пытались проникнуть в Патриаршую ризницу и проезжие архиереи, и разные вельможи и бояре, – но тщетно: ризница была запечатана, и ключей я никому не вверил, да и не мог вверить. Впрочем, всё это к лучшему. Случай этот должен был окончательно убедить моё начальство, что мне необходим помощник. И теперь дело это решено: мне назначается помощник; остается только избрать способного и благонадежного человека. – Когда это состоится, когда будет у меня помощник: тогда я буду иметь гораздо больше спокойствия и свободы; тогда можно будет подумать о путешествии, более отдаленном и продолжительном. Особенно нужен для меня помощник в настоящее время, по случаю предстоящего Высочайшего коронования, когда Москва наполнена будет знаменитыми гостями со всех концов света, и когда мне, вероятно, каждодневно с утра до вечера придется встречать и провожать этих почтенных гостей. |
| К счастью моему, был у меня на сих днях известный вашему высокопреосвященству Помпей Никол. Батюшков 2082 , и он был так благосклонен, что позволил мне обращаться к нему за пособиями для благоустроения и украшения храмов в вверенной мне епархии во всякое время. Таким образом, благодаря этому свиданию, я имею надежду на приведение, по возможности, в православный вид храмов моего епархиального града. Но, что особенно для меня утешительно, г. Батюшков обнадеживает меня отпуском суммы до 50 т. р. на капитальную перестройку кафедрального собора и около 3 т. особо на возобновление моей домовой церкви; сверх сего 3 т. ассигновано уже им на —590— 1886 г. устроение моей кафедральной ризницы – двух перемен полных облачений для соборного служения. Приятно видеть в здешнем крае, в настоящее время в русско-православном чиновническом мире общее сочувствие к делу православия и общую ревность к благоустроению церковных порядков и к возвышению нравственности в духовенстве. Только эта ревность, к сожалению, простирается иногда далее надлежащих пределов и не у всех проистекает из чистого источника. Ваше высокопреосвященство изволили заметить, что я мало сказал в предыдущем письме о сношениях в Петербурге и ничего о сношениях со мною предшественника моего. Много, очень много хотелось высказать перед вашим высокопреосвященством о моем девятидневном пребывании в Петербурге и о моих сношениях с разными лицами, но на письме нельзя передать всего, что видел, что слышал я в Петербурге и какие вынес оттуда впечатления. Постараюсь однако ж с сыновнею откровенностью сообщить вашему высокопреосвященству, что могу припомнить. Начну с первенствующего члена Св. Синода. Явившись к его высокопреосвященству накануне лаврского праздника 29-го августа, первым долгом почел я исполнить данное мне вашим высокопреосвященством поручение – засвидетельствовать от вашего имени его высокопреосвященству почтение, но это приветствие, к крайнему моему удивлению, было принято очень холодно. Затем я счел долгом выразить перед его высокопреосвященством мою личную благодарность за оказанное мне гостеприимство в Новгороде: ответа на это выражение не последовало. После сего мне оставалось только молчать и внимать тому, что, изволит говорить высокий хозяин дома. После некоторого молчания последовал вопрос: «где проводит лето владыка московский»? На мой ответ, что большею частью в Гефсиманском скиту, сделано возражение: «к чему жить в таком сыром месте; не лучше ли было бы проводить лето в Вифании?» Я почел неприличным опровергать это возражение и замолчал. В дальнейшей беседе, между прочим, сделан был мне упрек, почему я неохотно |
| И нужны были цепкие руки интернационала, в которых находился Толстой, чтобы попытки последнего высвободиться из них, попытки, не прекращавшиеся в течение многих лет и завершившиеся бегством Толстого в ту же Оптину, почти накануне своей смерти, кончились бы неудачею… Ходил к Варнаве Гефсиманскому , а, по слухам, даже побывал в Гефсиманском скиту и пресловутый Владимир Львов, стяжавший славу Обер-Прокурора Св. Синода, причем Варнава отзывался о нем, как «одержимом бесами», еще задолго до революции, прославившей Львова. Но стоит, конечно, хотя один раз в своей жизни встретиться с этими исключительными людьми, чтобы признать за ними тот несомненный дар прозорливости, которыми они обладают. Наряду с этими, так сказать, официальными «старцами», несущими в монастырях возложенное на них послушание, в России встречается еще один тип людей, неизвестный Европе. Это так называемые «Божьи люди». Хотя это понятие общее и распространяется часто и на «юродивых», и на «старцев», однако заключает в себе и некоторые особенности, отличающие «Божьих людей» от этих последних. В противоположность «старцам», эти Божьи люди редко остаются в монастырях, а преимущественно странствуют, переходя с места на место, вещая волю Божию людям и призывая к покаянию. «Старцы» всегда монахи, тогда как между «Божьими людьми» встречаются и миряне; но как те, так и другие ведут строгую аскетическую жизнь и пользуются равным нравственным авторитетом, очень высоким у некоторых из них. Многие из них примыкают к числу «юродивых во Христе», и черты различия между ними часто неуловимы. Выходя из борьбы с неправдою, искореняя малейшие компромиссы с совестью, «Божьи люди» стараются быть живым воплощением правды Христовой на земле, проповедуемой личным примером жизни, и отличаются от «старцев» и «юродивых» только тем, что стремятся к достижению своих целей иными способами и путями. Этот тип людей, несмотря на свое древнее происхождение, сохранился только в России и свидетельствует не о темноте русского народа, а о той его вере, какая на Западе уже давно утрачена. |
| А где же в русских многошумных многорунных многосеребряных талых водах реках вербах А где же Сам Спаситель Победитель Вечной Смерти и апрельской талой бешеной омутной всеутопляющей всеусыпляющей воды воды воды… Вот! Вот Он Кроткий Царь на белой ослице и младом осле улыбчиво нисходит входит в Иерусалим И текут с Него и с осла Его алмазы русской снеговой полевой блаженной Талой талой хлебородящей упоительной целительной воды воды воды О Господи! Уж скоро скоро русские алмазы снеговой доверчивой воды преобразятся станут на Кресте иерусалимскими голгофскими рубинами крови Вечная встреча Россия в скорбях и грехах Плывет утопленницей смирною в осенних хлябях всхлипывающих неоглядно Но ждет Ее Вселенский Спас на осиянных на не мокнущих водах валах волнах Как Воскресающего Лазаря Пойдет бродить Седая от невзгод Святая Дщерь моя Пойдет бродить от бедных русских хладных низких вод Пойдет бродить по теплоструйным древнеиудейским рекам и по воздушным звездным вселенским запредельным океанам Осанна! Осанна! Осанна!.. Земная жизнь как сладкий костерок покорно догорает в необъятном поле у ног уснувшего притомившегося странника изгнанника Скоротечный уснувший охотник на зайцев и уток мимосвистящих Ты стал вечным охотником за падучими звездами Русь в травах Здесь всякий лес – сад Гефсиманский Здесь всякий холм – Голгофа Здесь всякая тропинка – Via Dolorosa Здесь всякая вдова с геранью у окна в заброшенной святой избе Заплаканная полевая избяная заботливая улыбчивая блаженная Ивовая Богоматерь Здесь всякий странник бездомник безприютник нищий рваный полевик Полевой прохожий яблочный медовый Спас Иисус Здесь всякий старец весь в сединах объятый серебром живым безмолвник в ветхостном скиту – Бог Здесь всякая береза на ветру – грядущий волнующийся Крест… Яблочный Спас 1 Луна… Подсолнухи… Овес… Август жнивень Яблочный Спас Плещется вселенский океан юдоль корабль ковчег тихих матово трепетно переливчатых проливчатых звезд звезд звезд А звезды в небесах А плодопады во садах А мой пугливый прирученный зябкий малый |
| И все же долю искренности в повествовании французского писателя архипастырь не мог не признать: «Вообще же, – пишет он, – Ренан гораздо искреннее, когда в одной из первых глав противопоставлял учение измышленного им до крещенского периода жизни Иисуса, его дальнейшему, действительному учению, записанному в евангелиях: он признает, что последнее слишком высоко для людей, которым вполне довольно того аркадского благодушия, которое он навязывает Иисусу в тот вымышленный период его жизни и проповеди» 872 . Праведный гнев владыки Антония против книги Ренана по любопытному стечению обстоятельств воспылал именно в тот момент, когда он взялся за оформление своего догматического учения, акцентировавшего внимание именно на человеческой, нравственно-психологической стороне подвига Спасителя и вызвавшего резкую критику в богословской среде… Нельзя не признать, что именно нравственное воздействие книги Ренана было, может быть, гораздо более широким и сильным, чем использование отдельных ее мотивов «либералами» и нигилистами. Вот что пишет, например, в своих воспоминаниях один из последних студентов дореволюционной академии Сергей Волков: «Профессор П. С. Казанский в своей переписке с архиепископом костромским Платоном замечал: «Говорят, некоторые из неверия пришли к христианству, прочитав книгу Ренана, говоря: если Иисус Христос был действительно такой человек, каким изображает его Ренан, то он был Бог» (Беляев А. Л. Профессор МДА П. С. Казанский и его переписка с архиепископом костромским Платоном, вып. 1. Сергиев Посад, 1910, с. 303). Любопытно, что эта мысль пришла мне в голову еще в гимназии, когда я впервые прочел „Жизнь Иисуса“, ничего не зная о письмах Казанского. Позднее мне приходилось слышать, что книга Ренана – своеобразное „евангелие от Фомы“, который сомневается, но крепко любит и еще не удостоился вложить персты свои в язвы и раны Спасителя. Когда в 1943 г. в обстановке тяжкого и скудного жития своего в бывшем Гефсиманском скиту я снова перечитал эту книгу, мои чувства вылились в следующее стихотворение: |
|
|
