| Толкин подчеркивает, что у Эланор не хоббитская, а скорее эльфийская внешность — она «красивая», «стройней, чем бывали хоббитские девушки, и с более белой кожей». Ее красоту он постоянно хвалит — на ее вопрос о «цветке в Лориэне» Сэм отвечает: «Ты можешь увидеть куда более красивый цветок, если посмотришь в свое зеркальце», вообще обращается к ней ласково («Элли», «милая»), восхищенно подхватывает в разговоре все предложенные ею темы, а вопросы других детей игнорирует или ругает; на поток вопросов сына раздраженно говорит, что тот «хуже Голлума». Жене ему тоже нечего сказать — оставшись наедине, они вспоминают почему-то об окончании войны за Кольцо. «В этот день семнадцать лет тому назад, жена моя Роза, я не думал, что увижу тебя. Но я по-прежнему надеялся». Этот разговор совершенно нереалистичен: неужели за 16 лет у них не было возможности об этом поговорить? С Розой нет ни реальности времени (только прошлое), ни реальности пространства. Она — простая хоббитская женщина — в ответ вспоминает не реальное возвращение, здесь, в Хоббитании, но почему-то день 25 марта, когда Кольцо было уничтожено, и она вдруг ощутила «надежду» и запела. Реальной остается только война за Кольцо — но не отношения мужа и жены. Видимо, когда в их любви появился Третий (Эланор), Сэм ушел в двоицу с дочерью и «отключился» от жены — так же, как сам Толкин ушел в симбиотические отношения с сыном Кристофером, а с женой стал жить в разных комнатах. Таким же образом Фродо забывает о своей любви к Бильбо, просто не вспоминает о нем ни разу практически, — он «переключается» на сыновнюю привязанность к Гэндальфу. Точно так же в «Листе кисти Ниггля» мистер Пэриш, который в начале рассказа страшно беспокоится о здоровье своей жены, а художника не видит в упор, «переключается» на Ниггля, начинает с ним работать и его понимать, а о жене больше не вспоминает. Это особенность двоицы — ее участники заменимы, а Третий полностью исключается, исчезает память о Третьем. Характерно, что Сэм дал Эланор особое, не хоббитское имя, и ласково его варьирует («Элли», «Эланориэлле»). Ее имя влечет ее к эльфам, делает ее высокой и красивой. С именем Эланор Толкин (и Сэм) проявили фантазию, а вот на остальных детей ее не хватило совсем. Если в описании Эланор подчеркивается ее эльфийская красота, ее принадлежность к «высшей расе», то описания других детей лишены каких-либо характерных черт, подчеркивается только то, что они «копия» отца (в случае Фродо-младшего), или то, что они «маленькие» («Роза, Мерри и Пиппин сидели в креслах, которые были им слишком велики»). Младшие — все скопом — характеризуются через «размер кресел», они совсем лишены индивидуальности. |
| И троичная структура мать — отец — ребенок сломалась — так же, как структура мать — Джон — Хилари. В психологии известно, что фигура отца играет важнейшую роль, когда маленький ребенок переживает ревность к младшему брату или сестре. Сложно вместить троицу — реальность, когда у матери он не единственный ребенок, и в этот момент он особенно нуждается в отце, с которым независимые отношения, которого не нужно «делить», как материнскую грудь. Ребенок нуждается в базовой троице «отец — мать — ребенок», чтобы принять троицу «мать — я — брат». Толкин потерял отца в момент, когда максимально в нем нуждался — он оказался с чужой стране, причем родственники приняли их враждебно из-за верности его матери католичеству, а мать была с маленьким братом. И Толкин отторгает троицу, отторгает втайне младшего брата. Тема ревности к младшему брату, самоутверждение старшего брата, отказ видеть в младшем равного определяет его мифологию и сюжетные ходы. Он вынужден соседствовать и делить мать с братом, но эта реальность тяжела, и он создает альтернативную, где дети Эру разделяются на старших детей — эльфов, творческих, прекрасных и бессмертных, и младших — смертных людей, «плебс». Толкин не случайно акцентирует внимание на Каине в своих лекциях о Беовульфе — для него важна тема ревности, и историю Каина он воспроизводит в убийстве Деагола своим братом Смеаголом. Но Каин убивает Авеля от ревности к Богу. В мире Толкина непредставимы отношения Бог — брат — другой брат, он не может вынести Третьего — и Третьим (объектом ревности) становится бездушное Кольцо. И если в Библии Бог разговаривает с Каином, после чего тот уходит скитаться по миру — то Смеаголу разговаривать не с кем, отныне он прячется от мира. Исключение Третьего Толкин мог изобразить любовь к женщине, как, например, любовь Сэма к своей дочке Эланор в неопубликованном эпилоге к «Властелину колец» — но эта любовь исключает Третьего. Эланор для него не их с Розой ребенок (он к ней относится иначе, чем к другим детям), не Другой — но копия его самого, его двойник, с которым Сэм уходит в идиллическую «эльфийскую» реальность из тяготящей его реальности семьи. |
| Хоббиты тоже разделяются на пары — Фродо оказывается с Сэмом в Мордоре, а Пиппин и Мэрри — у энтов. И, что характерно, Пиппин и Мерри не вспоминают про Фродо (притом что изначально они решились покинуть Хоббитанию, вопреки своим обычаям, исключительно ради Фродо, с которым они дружили и не хотели разлучаться). Такое же развоплощение происходит в конце с Хоббитанией. Если в начале это милая страна, над которой автор ласково посмеивается, то в конце она разорена и выпотрошена, обезличена. Почему Гэндальф не воскресает Гэндальф в конце книги и Гэндальф в начале — это тоже разные персонажи. Гэндальф Серый, в первом томе — домашний, добрый, его обожают хоббитята, он устраивает для них фейерверки. Он любит Фродо, он самый теплый и любящий из Хранителей, он любуется и вышучивает, при этом строгий, это «фигура отца». Он не божество, он человечный — он ошибается в Мории, и когда он признает свою ошибку, а потом бросается защитить Хранителей и погибает, в последнюю секунду, в схватке с Барлогом — это максимум его человечности. Все привыкли, что уж на Гэндальфа-то можно положиться, уж он-то самый сильный и мудрый, и вдруг оказывается, что он смертен. Такое же потрясение, наверное, испытали апостолы. Но Христос пришел во плоти к людям, как равный. И Он воскресает, как воскресает любовь во плоти, по-настоящему — Он ест и пьет с учениками, у него сохраняется его характер — Он, как прежде, разговаривает с учениками, комментирует их глупости неожиданным образом, со своей лапидарной горькой иронией. А Гэндальф не может воскреснуть — потому что в двоице это невозможно. В двоице нет отношений, и нельзя ни раскаяться, ни помириться, ни воскреснуть. Гэндальф воскресает «внешне», он возвращается во втором томе как Гэндальф Белый — но «не по-настоящему», он не сохраняет свою личность. Это уже не тот отеческий, обаятельный, любящий Гэндальф, он просто маг, он отличается «могуществом» — и больше ничем. Так же, как не может воскреснуть Фродо после возвращения с Ородруина — он совсем апатичный, убитый, «никакой». |
| Власть, принадлежность, отражение Примечательно само название — «Властелин колец», The Lord of the Rings (почти как Lord of the Flies Голдинга). Чаще всего название романа — это или его суть, или имя главного героя. Героем романа Толкина становится власть , «черный властелин», «кольцо власти» — антилюбовь. Единственный персонаж книги, который неподвластен власти кольца, — это Том Бомбадил. Не случайно это единственный герой Толкина, который действительно счастлив со своей женой! Для него есть Другой. Эту его особенность — не зацикленность на себе, но открытость, интерес к Другому — отмечает сам Толкин в письме к Гастингсу: Бомбадил, пишет он, «“аллегория” или образец, особое воплощение чистой (подлинной) науки о природе: дух, взыскующий знания о других явлениях, их истории и сути, потому что они “другие” и совершенно независимы от вопрошающего разума, дух, столь же древний, как и мыслящий разум, и совершенно не озабоченный тем, чтобы со знанием этим что-то “делать”: Зоология и Ботаника, но не Скотоводство и Сельское Хозяйство. Даже в эльфах это свойство почти не проявляется: они в первую очередь — художники. Кроме того, Т. Б. иллюстрирует еще один аспект в своем отношении к Кольцу и неспособности Кольца на Тома воздействовать». Бомбадила Толкин называет «сущим», «тем, кто был от начала» — что, как заметил толкиновед Томас Шиппи, напоминает самоназвание иудейского Бога, явившегося Моисею: «Я есмь сущий». Бог есть любовь, и тот, кто может любить свою жену, свободен от власти Кольца. Но примечательно, во-первых, как следует из первой песни «Приключений Тома Бомбадила», он взял в жену Золотинку «насилием» — просто похитил ее, дочь реки, насильно и сделал своей женой. Женщина в мире Толкина все-таки лишена субъектности. И во-вторых — у них нет детей; и Том не желает спасать мир, не хочет выходить за пределы своего благословенного царства. То есть модель счастливой любви для Толкина все равно двоична — это уход от мира в особое, вневременное, «прекрасное» измерение. С собственным сыном Кристофером у Толкина была такая же двоица, как у Сэма с Эланор. Толкин выделял Кристофера из своих детей, перенес на него всю жажду любви, которой ему не хватило и которая была недоступна. Он писал сыну: «и твоя любовь, что открылась мне почти сразу же, как ты появился на свет, предрекла мне, словно вслух, на словах, что мне суждено вечно утешаться уверенностью: так будет всегда» (ср. в «Эпилоге» слова Сэма: «Свет меркнет, Эланориэлле. Но он не погаснет. Он не погаснет совсем, я верю этому с тех пор, как у меня появилась ты»). Но эта уверенность в бесконечности держится на том, что сын для него — не Другой. |
| И эта тенденция нарастает — потому что всякая двоица усиливается по мере своего творческого воплощения. Страх любви — победа дракона Наконец, Толкин совпал со своим веком в пристрастии к образу дракона — и в значительной степени этому пристрастию способствовал. Дракон в европейской мифологии, вообще в развитых мифологиях — сугубо отрицательный персонаж. Он похищает «сокровища» или похищает (пытается убить, держит в плену) девушку — а рыцарь борется с драконом, побеждает его и женится на спасенной девушке. Троица «рыцарь — дракон — девушка» — один из основополагающих сюжетов европейской культуры. Дракон, как считал Карл Юнг, символизирует мать — герой побеждает свою зависимость от матери (двоицу с матерью, в нашей терминологии) — и «прорывается» к невесте. Его ученик Эрих Нойманн полагал, что дракон — скорее страх мужчины перед женщиной, страх перед любовью — думаем, эта трактовка точнее передает суть архетипа. Дракон стережет девушку «изнутри», он есть страх любви, страх перед Другим. Этот страх холодный, цепкий и страшный, он незаметен, как зеленый змей, но в любой момент может дохнуть огнем. Он держит и не дает уйти — как двоица с родителем не дает жениться и стать полноценным семьянином, как страх любви держит и не дает «выйти из замка». Страх подсказывает новые аргументы, почему надо оставаться «в плену», без мужа (жены), доводы страх отрастают заново, как у дракона (змея) заново вырастает отрубленная голова, и бой приходится начинать заново. Для того чтобы победить дракона, нужна любовь, т. е. троица: дракон, девушка, рыцарь. У Толкина девушке нет места — и возникает двоица с драконом. И дракон в этой двоице побеждает. Внимание переключается на дракона (за ним все равно никого нет), отношения теперь возникают с ним. «Эльфы и драконы!» — в восторге кричит Сэм. Драконы здесь в одном ряду с эльфами, т. е. в положительном ряду. Если герои и особенно героини у Толкина бывают (или становятся, как в конце «Властелина колец») безличными, формальными, то драконы — никогда. |
| Толкин восхищается драконом Фафниром, он вообще драконами любуется, даже в «Хоббите» — они у него живые, обладают той же гордыней и стремлением к похвальбе, что и многие герои, они, как сам Толкин, не чужды филологии («Никакой дракон не устоит перед соблазном поговорить загадками и потратить время на их разгадывание», пишет Толкин о Смауге). Толкин говорит о драконах с восхищением в своей университетской лекции о «Беовульфе»: «По мне, драконы — увлекательнейшее создание фантазии. Впрочем, о беовульфовском я не самого высокого мнения. Но что до проблемы вторжения “дракона” в северное воображение и его трансформации там — о ней я знаю недостаточно. Фафнир из поздних норвежских вариантов истории Сигурда куда лучше; и Смауг с его красноречием явно многим ему обязан». Лекция о «Беовульфе», изданная под заглавием «Чудовища и критики», — это вообще панегирик драконам и едкая отповедь исследователям, не оценивших по достоинству важность чудовищ. Автор «Беовульфа», утверждает Толкин, «ценил драконов, которые столь же редки, сколь и смертоносны, как некоторые ценят их и в наши дни. Они были ему по душе — как поэту, а не здравомыслящему зоологу, — и неспроста». «Дракон — это не пустой вымысел. Каким бы ни было его происхождение (реальное или мифическое), дракон предания — великолепное создание человеческого воображения, и смысла в нем не меньше, чем золота в его сокровищнице». Толкин акцентирует не героизм Беовульфа, а именно зло дракона. «Но для всеобъемлющей значимости, придаваемой судьбе главного героя, необходимо, чтобы он принял смерть не от какого-нибудь шведского принца или вероломного друга, а от дракона: существа, именно для этого созданного воображением. Это не умаляет Беовульфа, а возвышает. Нигде больше дракон не выполняет свою роль так хорошо». В своих похвалах дракону и «драконству» (draconitas) Толкин доходит до того, что отдает им предпочтение перед рыцарями («Героев много, а вот хороших драконов — раз-два и обчелся»). Такова логика двоицы: если нет Третьего, нет любви, брака, девушки, за которую он готов бороться, то остается один дракон, и он, конечно, подчинит себе рыцаря. |
| Такие хитрости входят в число обязанностей всякого театрального руководителя, кстати, не только советского, но и западного. — Почему? — Ну а кто деньги-то дает? Государство или спонсоры. Хотя не всегда. У меня был однажды разговор с финансовым директором Королевского шекспировского театра, где только что произвели гигантскую реконструкцию. Они открывали обновленный театр в 2012 году. Я высказал аккуратное предположение, что часть денег была отпущена на Олимпиаду. Мне ответили: «Ничего подобного! Это национальная лотерея». И в самом деле, они всего лишь объявили национальную лотерею, часть дохода которой пошла на реконструкцию шекспировского театра. Люди покупали лотерейные билетики, получилась астрономическая сумма. Данте и пожар — Что это за женский мраморный бюст у вас на столе? — Раньше у меня стоял замечательный бюст Данте, сделанный в стиле конца XIX века, ослепительно белый, из цельного куска каррарского мрамора, и совершенно неподъемный. Когда-то этот бюст принадлежал [историку, великому знатоку итальянского Ренессанса Алексею Карповичу] Дживелегову, у которого он стоял в прихожей, и Дживелегов как человек ироничный вешал на него шляпу. Потом он умер, а его вдова, Елизавета Сергеевна, подарила этот бюст Бояджиеву. Он водрузил его на стол и вел с ним беседы. Потом умер Бояджиев, и его вдова подарила скульптуру мне. Несколько лет назад ко мне приезжала телевизионная группа Первого канала, и для картинки им нужен был камин. В результате съемок произошел пожар, весь дом с книгами и архивом сгорел дотла, а бюст Данте исчез. Как? Куда? Он мог обгореть, расколоться, но не испариться же. Рабочие, которые помогали нам разгребать обгоревшие останки, были предупреждены, что это вещь ценная. Возможно, они его и унесли. Прошла еще пара лет, и коллеги из Института искусствознания на юбилей подарили мне новый бюст — пусть не Данте, но его возлюбленной, Беатриче. И конечно, не из мрамора, а из гипса. Но все равно здорово. Красивая история. Фото: Анна Селина Поскольку вы здесь... |
| Кроме того, мы с ним встречались у Елены Сергеевны Булгаковой, он входил в булгаковскую компанию вместе с [театроведом и режиссером] Павлом Александровичем Марковым, историком театра Виталием Яковлевичем Виленкиным и еще некоторыми мхатовцами. Однажды за обедом у Елены Сергеевны он спросил: «Леша, а хочешь, я тебе принесу “Театральный роман”?» Это тоже было еще до публикации. А когда он был опубликован, у моего отца дома собралась обычная компания — тот же Виленкин, [актеры] Александр Михайлович Комиссаров и Владлен Давыдов. И пошел разговор о том, надо ли было это печатать. Виленкин говорил, что не надо, потому что у читателей сложится превратное представление о Станиславском, Немировиче-Данченко, да и вообще обо всем Художественном театре. Это писалось только для своих, как театральный капустник, целиком составленный из закулисных собраний и шуток. Мой отец сказал, что абсолютно не согласен. Публиковать надо, эта книга не для узкого круга, а для всех, потому что замечательно написана. — Конечно, это же не театральные сплетни, это про безответную любовь к театру, и вообще про всякую безответную любовь. — Это именно роман . И там есть замечательная формулировка, которую я все время вспоминаю. Герой «прикован к театру, как жук к пробке». Это очень мучительно. Он привязан проволокой, и эта проволока — любовь. Кто мешает драматургу повернуться спиной к театральному миру и хлопнуть дверью? А он не может, потому что, как он говорит, «этот мир — мой». — Но уродовать пьесу в угоду театру он все же не хочет. Он знает, что тогда потеряет себя. — Полностью потерять себя в театре должен каждый, кто имеет к нему отношение. Да, это чудище, которое пожирает людей. Но ведь это и мучительно, и сладко. Я по себе знаю. Дубленка, 11 метров и старое фото — Дом, где мы жили, находился на углу Тверской и Камергерского. Два огромных корпуса — 4 и 6, напротив Телеграфа, — были построены для сталинской элиты, когда расширяли улицу Горького. Дома ломали, а один, который стало жалко, поставили на бревна, как на подводы, и передвинули в глубь двора. |
| К нашим наблюдателям стали подходить с приветствиями отдельные кардиналы и епископы. В числе их были Агаджанян, Кениг и Монтини. От о. Виталия и архимандрита Владимира не ускользнул и тот факт, что епископ Антоний (Бартошевич) и протоиерей Троянов, представлявшие на Соборе Русскую Православную Церковь за границей, вели себя очень сдержанно, хотя и в пределах вежливости. На 18 часов 30 минут этого же дня был назначен прием Папой всех наблюдателей. Но до этого времени состоялась встреча с послом СССР в Италии С.М. Козыревым. Позже об этой встрече о. Виталий Боровой записал: «Из беседы мы узнали, что реакция мировой и итальянской прессы на наше прибытие в подавляющем своем большинстве благоприятная и благожелательная» 215 . Антоний (Бартошевич), архиепископ Женевский и Западно-европейский Русской Православной Церкви за границей (РПЦЗ) (19101993) Бартошевич Андрей Георгиевич родился в ноябре 1910 в С.-Петербурге. Отец, полковник российской армии Георгий Владимирович Бартошевич, и мать Ксения, будучи глубоко верующими людьми, дали детям строго православное воспитание. В начале революционных событий 1917 г. отец эвакуировался в Белград, мать вместе с сыном переехала в Киев, где мальчик учился до 1924 г. В середине 20-х гг. XX в. А. Бартошевич переехал с матерью к отцу. После окончания русско-сербской гимназии в 1931 г. поступил на технический факультет Белградского ун-та, через 3 года перешел на богословский факультет, окончил его. Духовником Антония в эти годы был иеросхимонах Мильковского в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы монастыря Амвросий (Курганов). В 1941 г. в Мильковском монастыре Андрей Бартошевич был пострижен в монашество. В том же году председателем Архиерейского Синода РПЦЗ митрополитом Анастасием (Грибановским) рукоположен во иеродиакона, затем – во иеромонаха и служил в Троицком храме Белграда. Одновременно являлся законоучителем в русском кадетском корпусе в г. Бела-Церква. С апреля 1945 по 1949 г. состоял в каноническом подчинении РПЦ, служил в русском Троицком храме в Белграде, в феврале 1946 г. возведен в сан архимандрита. С 1949 г. клирик РПЦЗ, служил во Франции, Бельгии, Швейцарии. |
| В конце Второй мировой войны в подчинение Московскому Патриархату возвращается находившийся до этого в юрисдикции Константинопольского Патриархата митрополит Евлогий, а также, с 31 августа 1945 г., и митрополит Западноевропейский Серафим. Однако, вновь находятся приходы, не последовавшие за ним и оставшиеся в юрисдикции Русской Зарубежной Церкви, для которых 10 марта 1946 г. во епископа «Брюссельского и Западно-Европейского» рукоположен Нафанаил (Львов). С этого времени Западно-Европейская паства Русской Православной Церкви Заграницей вновь существует в рамках одной епархии. Во время своего пребывания на Западно-Европейской кафедре святитель Иоанн (Максимович) многое сделал для укрепления здесь Православия и распространения его среди народов Европы. Им был начат процесс восстановления почитания Православной Церковью древних западных святых, приняты под свой омофор Французская и Голландская Православные Церкви, которым он содействовал в подготовке местных священнослужителей, изданию богослужебной литературы на французском и голландском языках. В течение ее послевоенной истории для епархии назначались викарные епископы с титулами «Престонский», «Женевский», «Брюссельский», «Гаагский», «Лесненский» и «Вевейский». Кафедральным городом епархии в разное время являлись Париж, Брюссель и Женева. Первым епикопом Женевским стал Леонтий (Бартошевич), хиротонисанный в качестве викария епархии 24 сентября 1950 г., а первым правящим архипастырем Западно-Европейской епархии Русской Православной Церкви Заграницей с титулом «Женевский» — его брат, архиепископ Антоний (Бартошевич), в 1963 г. Епархия объединяла приходы в Австрии, Бельгии, Испании, Италии, Люксембурге, Нидерландах, Португалии, Франции, Швейцарии. Кафедральным собором был Крестовоздвиженский в Женеве. С октября 2017 г. епархия находилась под временным управлением председателя Архиерейского Синода РПЦЗ митрополита Восточно-Американского и Нью-Йоркского Илариона . Решением Архиерейского Синода РПЦЗ от 20 сентября 2018 г. председатель Архиерейского Синода освобожден от управления приходами Западно-Европейской епархии, епископом Ричмондским и Западно-Европейским с местопребыванием в Лондоне назначен Преосвященный Ириней (Стинберг) . |
|
|
