| Это письмо не так давно было опубликовано. Из него видно, как Владимир Иванович — опытный дипломат — считал правильным общаться с вождем. Никаких жалоб в духе «он несчастный, больной человек», «произошла чудовищная ошибка» и прочее. Там примерно так: «Я — старый. Мне трудно работать. Мне нужен высокопрофессиональный помощник. Никто лучше Сахновского мне для этого не подойдет, но он сослан». Кончалось письмо абсолютно гениальным оборотом — то ли «вы наш милостивый покровитель», то ли «драгоценный покровитель» — одним словом, так мог написать только искушенный царедворец. В тот же день был отдан приказ об освобождении Сахновского, и Немирович послал ему телеграмму: «Вы свободны. Можете возвращаться. Прикладываю 1000 р.». Это был конец 1942 года, а в 1943 году Немирович умер. Гамлет не нужен советскому народу? — Но Сахновский успел поработать с ним над «Гамлетом», которого начали ставить еще в 40-м году. Репетировали-репетировали, дело шло довольно туго. На каком-то кремлевском приеме Борис Ливанов, которому как любимому артисту многое было позволено, подошел к Сталину сказал: «Мы сейчас в Художественном театре репетируем пьесу Шекспира “Гамлет”. Что вы могли бы нам подсказать, как нам понимать эту пьесу?» Сталин в присущей ему манере сделал паузу, пососал трубку и ответил… — дальше два варианта, оба от Ливанова. Первый: «А вы думаете, эта пьеса нужна советскому народу?» Второй: «Ну, он же слабый». Я думаю, было сказано и то, и другое. В любом случае это стало в ту эпоху общепринятой точкой зрения. Даже сам Немирович в одном из писем вдруг начинает сомневаться, нужен ли «Гамлет» во время войны, когда требуется вооружать людей мужеством, твердостью, а не ставить пьесу про рефлексирующего интеллигента. — В какой момент лично вы полюбили Шекспира? — Я собирался по наследству заниматься историей Художественного театра. Больше того, даже начал. Но на втором курсе ГИТИСа нам историю западного театра читал Григорий Нерсесович Бояджиев. Мы обожали его лекции, хотя для него история театра была, по сути, историей современных спектаклей. Он рассказывал не столько о «Короле Лире», сколько о том, как Михоэлс играл короля Лира. По призванию Григорий Нерсесович был больше театральный критик, чем ученый историк. Он вел у нас огромный курс по Шекспиру и почему-то не захотел читать лекцию о шекспировском театре. Поручил это студентам — мне и еще одной моей однокурснице. |
| Изучение истории унии, униатской Церкви и в связи с этим истории православия в Речи Посполитой в 1-й половине XVII в. велось и за пределами России. Созданные униатскими и католическими историками труды ценны прежде всего собранными в них источниками . Практически одновременно с книгой митрополита Макария создавались обширный систематический труд Ю. Пелеша и очерк Е. Бартошевича, в которых с позиций униатской Церкви отражена религиозно-политическая борьба в 1596–1648 гг. Каковы главные темы труда митрополита Макария? Во-первых, борьба православного и униатского лагерей, выражавшаяся и в прямых столкновениях, и в политических конфликтах, и в литературной полемике. Во-вторых, внутреннее состояние и эволюция православной Церкви. В-третьих, история униатской Церкви по мере того, как она приобретала все более устойчивые организационные формы. Преимущественное освещение получили, конечно, те проблемы, изучение которых могло опираться на достаточно солидную базу источников. Начиная изложение темой борьбы православной Церкви с унией, митрополит Макарий показал, что сопротивление православных унии не только не ослабевало, но скорее возрастало с каждым годом, несмотря на прямую поддержку государственной власти и переход на сторону унии части духовенства, шляхты и горожан. Митрополиту Макарию удалось показать главное: заключение унии с Римом в 1595–1596 гг. вместо ожидаемого сторонниками унии преодоления кризиса и наведения порядка в Церкви, укрепления ее авторитета и влияния в обществе лишь усугубило кризисные явления в Киевской митрополии. Из собранного и изученного высокопреосвященным автором материала видно, что значительная часть духовенства, шляхты, горожан решительно воспротивилась унии. С другой стороны, и у униатской Церкви было много сторонников в украинско-белорусском обществе, немало было и таких, кто колебался в выборе между унией и православием. Расколотым оказалось и дворянство, и население городов, и духовенство. Благодаря собранным митрополитом Макарием данным достаточно ясно видно, что ситуация по-разному складывалась в разных регионах. На белорусско-литовских территориях и западной части Украины почва для унии оказалась более благоприятной, чем в Центральной и Восточной Украине. |
| Наверное, я бы там, в Уфе, и доучился, но произошел конфликт – обидели нашего педагога, некоторых студентов исключили, а некоторые демонстративно ушли сами. Я снова поехал в Москву и на этот раз поступил довольно легко: на третий тур прошел сразу в трех вузах – ГИТИСе, Щукинском училище и Школе-студии МХАТ. Поступил в ГИТИС. К счастью, на первые два курса меня освободили от истории КПСС и других идеологических предметов – я в Уфе всё сдал на пятерки, и мне эти предметы зачли по академсправке. Конечно, было много новых впечатлений. Начинал я учиться в мастерской Василия Александровича Орлова, мхатовца, народного артиста СССР. Правда, когда мы заканчивали третий курс, он умер, и выпускала нас Варвара Алексеевна Вронская. А историю зарубежного театра преподавал Алексей Вадимович Бартошевич. Сейчас он один из самых известных театроведов, а тогда только начинал преподавать, было ему лет 30, но на меня его лекции сразу произвели такое впечатление, что я стал приводить на них своих арбатских друзей. Я специально устроился дворником в районе Арбата – даже не ради денег, а ради жилья на Арбате, сложилась у нас там своя арбатская компания, и я приводил друзей, в ГИТИСе не учившихся, на лекции Бартошевича. Разумеется, с его разрешения. А однажды – точно не помню, на втором или на третьем курсе, обратился к нему за советом. Появились у меня сомнения, тем ли делом я занимаюсь, и я решил посоветоваться с ним. Подошел: «У меня к вам вопрос, нужно поговорить». Он смутился, но сказал: «Да-да, пожалуйста». Зашли мы под лестницу, сели на какой-то ящик с реквизитом, и я выложил свои сомнения в выборе профессии: что делать, уйти из института, или пойти на компромисс и остаться? «Не уверен, что имею право вам советовать, потому что сам не избежал компромиссов. Но знаете, без них не обойтись. Вероятно, важнее всего в любом компромиссе – не поступиться главным, и здесь с собой надо построже. А в вашем случае, может быть, просто отложить решение? Закончить институт уверяю вас, Вы узнаете здесь много полезного, а потом решить, остаться в профессии или пойти другой дорогой». Очень я ему благодарен за этот ответ. Потом, спустя годы, я понял, что это была исповедь. Стихийная, неосознанная, но по сути наша беседа была исповедальным диалогом. Алексей Вадимович потому и засмущался, что почувствовал ответственность в таком откровенном разговоре. |
| Таким образом, сталкиваясь с учением Свидетелей Иеговы, будущий адепт должен был воспринимать конспирацию как неотъемлемую часть религиозной деятельности. Печатание на машинке вполне могло быть приравнено к подпольной типографской печати, а копирование материала от руки позволяло переписчику лучше его изучить. Кроме того, к переписыванию номеров «Сторожевой Башни» привлекались и дети, которые со школьной скамьи не только впитывали бруклинские «истины», но и становились в положение нелегалов, нарушающих закон. По поводу отчетов в «Указаниях» сообщалось следующее: «Отчеты собирать наедине. Каждый брат, ответственный за свою семью, собирает отчеты от своих членов семьи, которые не должны знать, что он делает дальше с отчетами. Он отдает отчет наедине слуге группки. Слуга группки собирает отчеты втайне от всех братьев и передает слуге группы наедине. Слуга группы… отдает слуге района. Слуга района… передает их слуге области и т. д.» В индивидуальных отчетах отражался десяток показателей, в том числе количество изученных публикаций и время их изучения. Они зашифровывались и отправлялись за океан. Касаясь строгой секретности, Бартошевич и Борисоглебский пишут: «Некоторые из верующих рассказывают, что им иногда случайно приходится слышать, как в разговорах между собой «слуги» организации перебрасываются фразами бытового характера – о созревании овощей, наступивших затруднениях в пекарне, о маме, проливающей слезу по Яну, пропавшему без вести… В числе условных обозначений, включенных в ныне действующий шифр, чаще всего встречаются: людвина – «служба царства»; овощи – отчет о деятельности иеговистов; Ян – журнал «Башня стражи»; Мама – руководящий орган, например «краевой комитет»; пекарня – нелегальная типография; пища, фрукты, хлеб – иеговистская литература». Особое место в «Указаниях» было отведено «пионерам», которые осуществляли курьерские функции, в том числе с заграницей: «Пионеры-курьеры все время заботятся об охране тайны и должны скрывать, что они являются курьерами. Они не должны сообщать, что сегодня или завтра выезжают в теократическую командировку». В бытовых условиях вся литература надежно пряталась в специальных тайниках. Например, в подушках, элементах мебели, бревнах, столбах, обшивке здания (как в случае тайника в одном из явочных домов Иркутской области). |
| Однако, как пишет Эдуард Бартошевич, в данной акции не было никакого смысла. Все предложения Совета по делам религиозных культов согласовать бруклинскую петицию с действующей Конституцией страны двумя посланными делегатами заранее отвергались. С одной стороны, понять их позицию несложно: некоторые положения учений никак не могли быть адаптированы под советское законодательство (например, о военной службе). Но была и другая сторона медали. Рядовые члены все чаще требовали предпринять хоть какие-то шаги по легализации, но консервативно настроенные «слуги» имели другую точку зрения. В их понятии существующая общественная формация представляла собой сатанинское зло, и состояние борьбы с ней рассматривалось не иначе как путь истинного христианства. Поэтому утверждение, будто Свидетели Иеговы «все снова и снова бесстрашно пытались добиться официального признания», не соответствует действительности. Предпринятая под давлением низов попытка регистрации 1949 года сыграла на руку именно консерваторам, поскольку ее провал позволял еще больше демонизировать действующий в стране режим и оправдывать существование сложной агентурной сети под религиозной вывеской. По горячим следам «краевым комитетом» была распространена резолюция, суть которой – по сохранившимся записям одной из участниц Марии Веретельник – сводилась к следующему: «Братья должны и дальше получать указания, как вести работу, чтобы она была успешной. Для этого необходимо больше подполья, больше конспирации, используя в работе наиболее верных людей». Стоит заметить, что, несмотря на конспиративность и изолированность, атмосфера отдельных собраний того времени все-таки была гораздо более свободной, нежели сегодня. Игорь Зиновьев, который уже более 40 лет является членом организации «Свидетели Иеговы», вспоминает: «На нашей встрече все вопросы обсуждались свободно. Каждый мог поделиться интересной мыслью из Библии или литературы. Часто способные братья выступали с темами, которые они же сами и сочиняли – без какого-либо руководства извне и без обязательных сегодня тезисов. |
| Сама идея «воскресить» Гэндальфа во втором томе симптоматична. Дуализм, нарастающий во втором томе (добро и зло разнесены в пространстве и в композиции — одни герои в одной «башне», другие — в Мордоре), несовместен со смертью главного положительного персонажа — так же, как платоновский дуализм отрицал реальность смерти Сократа, разделял смертное тело и бессмертную душу. Толкин ко второму тому настолько поглощен двоичной структурой, что он не вмещает психологический реализм, отмечающий первую часть. Он больше не может изображать чувства и отношений героев — и не может вызывать их у читателя. Он больше не может оставить читателя и хранителей горевать по Гэндальфу — и «воскрешает» его. Смерть Гэндальфа становится главным психологическим событием «Братства Кольца». В первой части все еще «как в жизни» — а в жизни любимый человек может умереть. Но в дальнейшем двоичная структура усиливается — и Толкин отказывается от смерти положительных героев, и в этом тоже черта «нереальности», «идеальности» его мира, защищенного от боли любви и боли потери. Во «Властелине колец» никто не погибает «по-настоящему», так, чтобы и герои, и читатель по-настоящему горевали. Погибают только Боромир и Дэнэтор — и то «заслуженно». А Гэндальфа Толкин и вовсе воскрешает — как воскрешает Сократа в своих диалогах Платон. Но, так же как Сократ становится безличным или просто исчезает в поздних диалогах Платона, по мере усиления двоичной структуры, так и Гэндальф воскресает безличным, стертым, он больше никого не журит и не любит, и его больше не любят так, как в начале. От его возвращения ничего как будто не меняется. Воскресший Гэндальф — не тот живой, добродушный, «родной» Гэндальф, которого любил Бильбо и вообще хоббитов, читатель больше не увидит. Он стал чистой функцией, военной единицей. Главное теперь в Гэндальфе Белом, как подчеркивает Толкин в позднейшем письме, это то, что он теперь «наделен еще большей силой», что «мудрость его, и могущество возросли несказанно. Стоит ему заговорить, и внимание всех приковано к нему; прежний Гэндальф не смог бы так обойтись с Теоденом, не говоря уже о Сарумане». Гэндальф Белый становится безличным «сверхчеловеком» — и противопоставляется, по законам двоичной логики, «низшим», «недочеловекам». |
| Ранний Толкин — еще не тот автор, который будет писать «Властелина колец» и реально называть людей «орками» в письмах к сыну во время войны («Ты — хоббит среди урукхаев») и уточнять: «Настоящих уруков — то есть народа, создатель которого намеренно сотворил его дурным, — не существует; и очень немногие развращены настолько, чтобы утратить надежду на спасение (хотя, боюсь, приходится признать, что есть на свете люди, которые и впрямь кажутся безнадежными; таких исправит разве что особое чудо; вероятно, таких чрезвычайно много в Дойчлянде и Ниппоне; но, разумеется, эти злополучные страны монополией не обладают, отнюдь: я таких встречал (по крайней мере, мне так казалось) и в зеленой Англии родной». Характерно, что орк для Толкина — это окончательное определение, окончательный приговор («утратили надежду на спасение»). Для Толкина Бог — это Судия, Он не Троица, не мыслится возможность вмешательства Духа Святого, который в Евангелии действует постоянно, благодаря которому и мытарь и разбойник раскаиваются. Но ранний Толкин был не такой. В самом начале «Сильмариллион» складывался как эпос о любви — он начался создаваться с рассказа о Берене и Лутиэн. Причем женщина в этой истории — полноценный Другой, она оказывается настоящей героиней, она выбирает остаться с Береном ценой отказа от своего бессмертия. Хотя к эскапистской двоичной оптике, делящей детей Эру на «красивых» старших детей и «уродливых» младших, Толкин был склонен и тогда — и все же начиналась толкиновская мифология с любви. И в этой первой истории женщина была равна мужчине в своей агентности и субъектности, и это история о нарушении границ. Но это единственный такой сюжет в «Сильмариллионе». Когда Толкин стал развивать свою мифологию, то фокус с любви сместился на войну, рок, битву со злом. История «Властелина Колец» — еще более яркий, чем у Платона, пример того, как двоица увлекает своего автора. Чем дальше Толкин углублялся в свою книгу, тем больше двоица поглощает, подчиняет себе живую реальность — и герои развоплощаются, обезличиваются. |
| Структура семейных отношений предполагает, в идеале (до распространения контрацепции), что супруг(а) — не только «моя собственность», «часть моего удовольствия/образа жизни», но равный Другой — потому что он «не только мой». Из «моих» отношений с ним следует его призванность рождать и любить Другого (ребенка), изо дня в день, «при живом мне», и эта любовь не менее интенсивная и телесно обусловленная, чем супружеская, но иная. Конечно, в реальности равенство членов семьи, их приятие друг друга в качестве Другого так или иначе искажается. Но, так или иначе, именно в семье закладывается — и/или искажается — базовая способность к любви в троице: к отношениям с Другим по полу, возрасту, уровню развития, и к единовременным отношениям с несколькими людьми. Их можно принимать как равных (то есть со своими отдельными отношениями) — или не принять в этом качестве. При разрушении же семьи или ее сильном искажении возникает защитная структура — двоица. Двоица обращает душевный порыв только на тот объект, который находится во власти (например, на ребенка), с которым можно установить контролируемую связь (владение), а всякий иной, кроме него, «своего» предстает как недоступный, чужой, мучительный, насильственный или уродливый. Двоица упрощает отношения с людьми и миром, сводит их к двум полюсам: «мужчины или женщины», «добро или зло», «красивые или уроды», «арийцы или не-арийцы», «высокий дух или низкая материя». Такая черно-белая оптика — это универсальная защитная реакция нашей психики на травмы вследствие мучительных отношений. Двоица защищает от отношений в принципе — в ней невозможно ревновать, например, эта структура автоматически «выбрасывает» Третьего, объявляет его врагом, «нежелательным элементом» или просто делает вид, что его не существует. В двоице невозможно мучиться проблемами неразделенной или нереализуемой любви, любви к тому, кто принадлежит к вражескому лагерю — тому, что составляет тему литературы прошлых веков. Что будет, если влюбиться в женщину-орка? Такая коллизия в принципе невозможна — у Толкина нет ни одного упоминания о женщинах среди орков. |
| В начале книги Фродо хотя и уже и не такой беззаботный, как его друзья, но все еще хоббит, он еще не обреченный Хранитель. В начале еще есть реальность общения — все хоббиты дружат, есть тепло земной реальности («Фродо услышал запах жареных грибов»). Этот обаятельный реализм продолжается до первой встречи с Черными Всадниками, после трактира «Гарцующий пони». И в этот момент у Толкина, судя по письмам, случился кризис. Он не знает, чем закончится история с назгулами, несколько раз пишет в письмах, что в книге появляется зло, что он не знает, что будет дальше, что книга пишется сама, и это книга про зло, что она не рассчитана на детей, что она очень страшная. В истории с назгулами Фродо впервые столкнулся с Другим. В двоичной картине мира нет Другого, вернее, Другой видится как «урод», как «зло» — и с ним невозможно соприкоснуться, невозможно перейти его границы (в отличие от сказок про любовь, про красавицу и чудовище — где границы переходятся, где Иван-царевич женится на принцессе, урод становится красавцем, где можно «полюбить любого»). На горе Амон Сул происходит контакт, столкновение, Фродо надевает Кольцо и видит Всадников, — и уже не может быть прежним после этого. Окончательно он теряет свое «я» после того, как приходит в себя в чертогах Элронда. Логика книги привела героев к эльфам, но Толкин не может помыслить встречи «низших» с «высшими» — и хоббиты стираются, прежде всего Фродо. Он становится покорным исполнителем, утрачивает свою лирическую задумчивость, больше не вспоминает о Бильбо и не дружит с Мерри и Пиппином. Он соглашается быть хранителем Кольца — но в этом нет его выбора, его воли. Он просто признает власть Элронда и соглашается выполнять миссию. И в дальнейшем он чем дальше, тем больше развоплощается, теряет свой характер. И друзья в походе уже больше не дурачатся и не дружат — они разделяются на двоицы: Пиппин с Мерри, Фродо с Гэндальфом (позже — Фродом с Сэмом), Гимли с Леголасом. Причем эти двоицы определяются «расой», происхождением — хоббит с хоббитом, сказочное существо со сказочным существом (гном с эльфом). |
| История с Голлумом в Мордоре, когда Фродо пожалел Голлума и взял его с собой, а тот в какой-то момент чуть не полюбил его, — единственная во «Властелине колец» попытка прорыва к троице. Эта сюжетная линия Толкином сознательно создавалась как христианская, апологетическая. Но этот порыв Голлума к спасению срывается из-за ревности Сэма, который отталкивает Голлума. Сэм не приемлет Третьего. Поразительны комментарии Толкина к этому эпизоду. Он оправдывает ревность Сэма и констатирует, спокойно, что из-за нее Голлум обречен, он остается в аду. Из письма Толкина: «Оттягивая решение и не укрепив все еще не до конца извращенную волю Смеагола в стремлении к добру во время спора в шлаковой расселине, он ослабил сам себя в преддверии последнего своего шанса, когда у логова Шелоб зарождающуюся любовь к Фродо слишком легко иссушила Сэмова ревность. После того он погиб». Как христианин, Толкин должен был бы привести Сэма к раскаянию — или хотя бы сам для себя, на полях, отметить, что Сэм поступил жестоко по отношению к Голлуму. Но Толкин был человеком двоицы, для него естественно ревновать и вытеснять Третьего . Так он «вытесняет» жену, когда у него образуется двоица с Кристофером (а после того как родилась дочка, с которой жена сблизилась больше, чем с мальчиками, Толкин совсем отторгает троицу и переселяется в отдельную комнату). Толкин отторгал Третьего, как и Сэм: он не знакомил своих близких с женой он общался отдельно, с друзьями — отдельно. Когда его ближайший, обожаемый друг Льюис начинает дружить с Чарльзом Уильямсом, Толкин начинает раздражаться и отдаляться, а когда Льюис женится на своей второй жене, он практически прекращает с ним общение. И в этом отторжении Третьего Толкин опять-таки совпадает со своим веком — и биографически (опытом распада семьи родителей), и творчески. В современной детской литературе главных героев обычно двое. Петсон и Финдус, Кастор и Фриппе, Простодурсен и лисенок, Тигренок и Лисенок, Чик и Брик и т. д. У них или нет человеческого характера, они безличные звери, как Лисенок и Тигренок или Чик и Брик. Или характер есть — но роли четко распределены, и один — «человек», «сильный» и «старший», а другой — «неправильный» и «подчиненный». И когда появляется Третий, он двоицей отторгается. Например, в книге «Чужак в огороде» из книжной серии шведского детского писателя Свена Нурдквиста про Петсона и котенка Финдуса в хозяйстве появляется еще одна яркая личность, помимо Финдуса — петух. И котенок начинает отчаянно ревновать. В романе или в детской сказке XIX века такая ситуация была бы вписана в «роман воспитания», герой сталкивался бы с миром, с разными сложными ситуациями, и в итоге ревность бы преодолевалась — как преодолевается безответственность в «Пиноккио». Но в двоичной реальности Петсона и Финдуса нет места Третьему — и Петсон просто изгоняет Петуха, и герои снова живут-поживают. Для них невозможен выход в мир, нет Третьих, через общение и столкновение с которыми они бы могли преобразиться. |
|
|
