| Но теперь дело шло не о каком-нибудь беспокойном человеке, решившемся высказаться против фаворита, теперь дело шло не о каком-нибудь Волынском, теперь дело шло о могущественных соперниках, которые опираются на свои права, признаваемые войском и народом, и которые поэтому легко могут отнять у него власть, и больше чем власть; теперь Бирон действует уже по инстинкту самосохранения, а известно, как люди действуют, когда руководятся инстинктом самосохранения, особенно такие люди, как Бирон. Регент едет к герцогу Брауншвейгскому и начинает кричать на него, что он затевает смуту, кровопролитие, надеется на свой Семеновский полк, но его, Бирона, не испугает. Люди, которые кого-нибудь боятся, обыкновенно говорят этому кому-нибудь, что не боятся, что их нельзя испугать. Бирон повторил эту сцену с принцем и его женою, когда они приехали к нему: тут, когда принц без намерения положил руку на ефес своей шпаги, то Бирон принял это движение за угрозу и, ударяя рукою по своей шпаге, сказал: «Я готов и этим путем с вами разделаться, если вы этого желаете». Бирон не довольствовался вскрытием движений Ханыкова, Аргамакова, Пустошкина, Семенова: ему хотелось узнать что-нибудь подробнее о движениях самого принца и принцессы Брауншвейгских. С этою целью он велел арестовать адъютанта принцева Петра Граматина и подвергнуть допросу. Граматин показал, что когда во время предсмертной болезни императрицы Анны принцу Антону дали знать о подписке какой-то бумаги в Кабинете, то он говорил Граматину: «Чинится подписка в Кабинете: подписываются генералитет и гвардии офицеры, только о чем, неведомо, а меня не пригласили. Знать, они подписывают то, что мне ведать не следует, и, конечно, что-нибудь о наследстве престола подписывают. Сказывал мне прусский посланник Мардефельд, будто до возраста великого князя будет учинен для правления Тайный верховный совет и в том Совете будут заседать супруга моя, герцог курляндский, три кабинет-министра, фельдмаршал Миних, генерал Ушаков и кн. Куракин, а про меня ничего не упомянул, только я его речам не верю». |
| «Если бы ты знал, какою красотою и правдой представляется мне, после всех ужасов пролетарской революции и гражданской бойни, та наша (если разрешишь так выразиться) война. Все последующее, уродливое и жестокое, не только не заслонило моих старых воспоминаний, но, очистив их своею грязью и чернотою (как уголь чистит белых лошадей), как-то даже придвинуло их ко мне... И сейчас так близки моей душе Карпаты и милая Ондава, где мы стояли с тобой весной 15-го года... Объясни мне, почему я сейчас, в 23 году, могу тебе точно и подробно перечислить все деревни, в которых мы ночевали на Юго-Западном фронте, и почему я не назову тебе почти ни одной от Харькова до Новороссийска...» Изумительное наблюдение и изумительно поставленный вопрос. И дальше, сквозь все письмо, все то же недоумение и все тот же вопрос. «Ведь вот мало ли я слышал остроумия, и ведь не сложная, кажется, шутка твой комплимент доктору Зильберманну, что он на своем аргамаке имеет какой-то ущельный вид, — а ведь вот умирать буду, не забуду и тебя на косящей глазом лошади, и убогую полевую дорогу, и польщенного доктора на не знающем скребницы " шкапе " , и смеющегося Женю, и покосившийся крестик на пригорке, и вызванные твоей шуткой образы Кавказа, Пятигорска и Лермонтова». Ответа на эти вопросы автор письма в себе не находит, хотя, думается, ответ у него есть. «Когда приезжал из отпуска на фронт, всегда чувствовал, что из сутолоки и суеты бурливых разговоров попадал в сферу только нужного, только важного и потому ясного... На фронте у меня на душе всегда было спокойно, спокойно даже тогда, когда так волновался за Женю, за тебя, за Ивана — беспокоился всем существом, но не душой, не главным. В главном не было сомнения, в главном всегда ощущал " так надо, так надо... иначе нельзя " ; а было всё просто, всё ясно, как в Пифагоровой теореме, пока существуют аксиомы. Но не дай Бог усомниться, что кратчайшее расстояние между двумя точками есть прямая». Вот в этих словах и весь ответ. Во внешней войне офицерство участвовало, твёрдо зная, где правда, где ложь, где долг и где бегство от него. Эта полная ясность нравственного положения естественно отражалась и в ясности взоров, которыми воюющее офицерство смотрело на весь мир. В эти ясные взоры все вещи входили легко и спокойно, сразу же располагаясь с той графической чёткостью, с которой располагается в душе всё, входящее в неё в большую минуту. Что эта ясность была лишь условной, что она держалась в офицерском сознании не столько отсутствием последних вопросов,конечно, не важно. Важно лишь то, что всё держалось на аксиомах. К аксиомам же офицерской этики принадлежало и положение «о последнем не спрашивать». |
| Весьма вероятно, что царь Алексей, учреждая кораблестроение для Каспийского моря, имел в виду кроме торговой, и другую цель – усилить этим флотом свою сухопутную рать, о которой, еще в 1656 г., русское послы, Чемоданов и Посников, рассказывали в Венеции следующее: «Великаго Государя рать сбирается многая: многия тысячи копейных рот от гусарскаго строю, конные с огненным боем, а иные драгунским строем, с большими мушкеты и многия тысячи солдатским строем. А низовская сила: казанская, астраханская и сибирская – сбирается несчетная; бьются конные лучным боем: Татары, Башкирцы и Калмыки. Стрельцов устроено в Москве до 40,000, опричь (кроме) городовых, и бой у них солдатскаго строения. А Донские и Запорожские казаки бьются огненным боем. А Запорожские Черкесы бьются лучным и огненным боем. А государевых городов дворяне и дети боярские– те бьются разными обычаи: лучным и огненным, кто к которому навычен. А его государева полку стольники, стряпчие, дворяне московские и жильцы, бьются своим обычаем: только у них бою, что под ними аргамаки 124) резвы да (у них) сабли востры; на которое место ни приедут, никакие полки против их не стоят» 132 . Эти рассказы русских послов нельзя считать чересчур преувеличенными, потому что и один из иноземцев, около 1662 г., видел на Руси, кроме нескольких генералов, более 100 иностранных полковников, не говоря о множестве выписных из-за моря подполковников, майоров, капитанов и поручиков 133 . Как-бы то ни было, в августе 1667 г. Дединовское кораблестроение началось, на первый раз, осмотром, чрез иноземцев, вяземских и коломенских лесов; назначением «дворянина добра (Полуектова) с подъячим», которым предписывалось покупать лес, «ценя в правду, а посулов и поминков ни у кого неимать ничего»; наконец, повелением коломенскому воеводе: помогать Полуектову с подъячим во всем, выдавать им деньги, доставлять рабочих и материалы. Независимо от столкновения, новгородской чети 125) , которой поручено было Дединовское дело, и дворцового приказа, ведавшего самое село Дединово, кораблестроение приостанавливалось отсутствием рабочих. |
| Будут целы овцы, коли волк стережет. У них собаки посуду моют. Пест домом правит. Лихое лихим избывают. По вору и сыщика выбирай! Дери лыко, поколе дерется (пока не залубенело). Одна пора в гору сено косить. Одна пора: страда. Пока лыки дерутся, пота и с детками в лес. Пока бьют, пота и кричи (а после кричать станешь, не поверят) . Во время поры точи топоры; а пройдет пора, не надо и топора. В гору подпряжка впору, а под гору и само скатится. Лычком не привяжешь, так после и гвоздем не прибьешь. Лычком не привяжешь, так и ремешком не возьмешь. Секи ребенка поперек доски, а вдоль протянется (т. е. вырастет), тебе достанется. Учи, поколе поперек скамейки ложится. Не учил сына, поколе поперек лавочки укладывался, а как во всю вытянулся – не научишь. Учить того, кто слушает; бить, кто плачет; просить, кто дает. На то прут, чтоб его гнуть; а в корень пойдет, на стойку пригодится. Когда железо кипит, тогда и надо варить. Куй железо, пока кипит (пока горячо)! Кто встал пораньше, ушел (шагнул) подальше. Привел лошадь ковать, когда кузня сгорела. Затворяй ворота, пока улица пуста! Коси, коса, пока роса; роса долой, и ты домой. Когда дрова горят, тогда и кашу варят. Когда кипит, тогда и вари! Мило, пока не простыло. Когда в печи жарко, тогда и варко. Где зудит, там и чешут. Где не свербит, нечего драть. Что к чему покорно: щи к пирогу, хлеб к молоку, баба к мужику, девка к парню. Не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что идет к чему. Колыбелька – младенцу, костыль – старцу. И хорошо, да невпопад. И хорошо, да не годится. Из хорошей обезьяны не сделаешь и плохого человека. Аргамак к поре, а меринок к горе. Грач соколу добыча, а лягушка вороне. Одно к одному. Туз к масти. Что к чему, а заслона к челу (т. е. к печному) . Прясть мочью, а красть ночью. Слово на совет, а сила на брань. Стар на совет, молод на брань. Есть время плакать, есть и веселиться. Клей (Перо) на бумажку, а игла на рубашку. Аршин на сукно, кувшин на вино. (Говорится также: аршин не сукно, кувшин не вино.) В клей да в карту; в шерсть да в масть (кстати) . |
| « В половине шестого вечера, владыка прибыл в село Мокрое. При проезде через село, вплоть до самого храма, народ встречал владыку, с хлебом-солью, получая Святительское благословение. По длинной улице, ведущей к храму, по обеим сторонам размещены были в стройном порядке прихожане с возженными свечами и хоругвями. По пути шествия во храм, дети крестьянские, и дети приходского священника, устилали путь цветами. У входа владыка был встречен двумя священниками, во главе с настоятелем прихода. Приложившись ко Святому кресту и окропив себя св. водою, владыка, при пении «Ангел вопияше», вошёл в храм. Здесь, помолившись обычно, осматривал ризницу, церковную утварь, и испытывал учеников в знании Закона Божия и церковнославянском чтении.. Дети отвечали удовлетворительно. Владыка наградил их крестиками и иконками... Непосредственно, из Николаевской церкви, владыка направился к чешской Кирилло-Мефодиевской церкви. При подъезде к Кирилло-Мефодиевской церкви, архипастыря встретили чехи – представители от общества, из которых один в краткой речи выразил глубочайшую благодарность за посещение их церкви и посёлка, и преподнёс хлеб-соль, а духовенство поднесло крест и св. воду. Пел хор из чешских детей, стройность которого была одобрена святителем, а псаломщику выражена архипастырская благодарность. Певчим розданы крестики и листки религиозно-нравственного содержания. По выходе из церкви, в конце церковного погоста, оркестр из чешских детей заиграл народный гимн и «Коль славен». Владыка, похвалив игравших детей, милостиво благодарил за радушную встречу и благословил их крестиками и иконками. Читая подобные описания, нельзя не порадоваться успехам православия в этой окраинной епархии, долгое время страдавшей под гнётом латинства и польщизны. Радостно-торжественные встречи православного архиерея здешними христианскими обществами, представляют особенный интерес не только своим местным характерным колоритом (встреча с хоругвями, возжженными свечами братчиков и цветами – детей и девиц), но и своим, поистине радостно-победным настроением, ощущением полной свободы проявления своих искренне религиозно-патриотических чувствований. Чтобы понять и оценить искренность такого настроения православных этой епархии, следует припомнить то, не слишком отдалённое прошлое, когда « поляки глумились здесь над св. православной верой, оскверняли св. храмы Божии. И когда гарцовавшие на аргамаках по ярмаркам, польские паны и подпанки, ради потехи, хлестали плётками жён духовенства, пробовали остриё сабель на спинах отцов, или подвергали русское духовенство другим публичным оскорблениям и кровным обидам». 7 |
| Конечно, все худые закромские людишки, сбежавшиеся в хоромы по случаю боярского несчастия, были теперь в сборе; конечно, не за горами были стоявшие по дворам и задворкам и байцуровские понурые лошадки: Байцуров мог собрать и свою кавалерию и лететь с нею на выручку похищенного дитяти своего. Это даже и было первою мыслью старика, когда собравшиеся люди отпустили узлы связывавших его веревок; но куда же годны его пахотные лошаденки для погони за охотничьими аргамаками Плодомасова, на которых теперь мчат его дочь? Куда годны его смирные людишки для того, чтобы сражаться с буйною опричниной Плодомасова, которая будет стоять за барскую наложницу — за нее, за его маленькую дочку, что станет наложницей Плодомасова прежде, чем отец ее успеет проехать половину пути, отделяющего его деревушку от развратного гнезда похитителя? Страдания Байцурова, как себе можно представить, были ужасны: его дитя представлялось ему отсюда беззащитной в самой леденящей кровь обстановке: она трепеталась перед ним в тороках на крупе коня, простирая свои слабые ручонки к нему, к отцу своему, в котором ее детская головка видела всегда идеал всякой справедливости и мощи; он слышал ее стоны, подхватываемые и раздираемые в клочки буйным осенним ветром; он видел ее брошенную в позорную постель, и возле ее бледного, заплаканного личика сверкали в глаза старику седые, щетинистые брови багрового Плодомасова. Под натиском этих ужасных представлений, ожесточавшихся от угнетающего сознания своего бессилия защитить дочь или отмстить за нее, петровский ветеран упал на пол и, лежа лицом на земле, обливал затоптанные крестьянскими лаптями доски своими обильными слезами. Несравненно более геройства, силы и находчивости в эти ужасные минуты явила его жена, Пелагея Дмитриевна Байцурова. Схоронив на дне души всю безмерную материнскую скорбь свою, она, минуты не теряя, велела заложить кибитку, одела мужа в его давно без употребления хранившуюся в кладовой полковую либерию , посадила его в повозку и отправила в город, где была высшая местная власть. |
| В свое время он, конечно, не раз пережил все, что полагается: в таком-то веке его «дотла разорил» один хан, в таком-то другой, в таком-то третий, тогда-то «опустошил» его великий пожар, тогда-то голод, тогда-то мор и трус… Вещественных исторических памятников он при таких условиях, конечно, не мог сохранить. Но старина в нем все же очень чувствовалась, сказывалась в крепких нравах купеческой и мещанской жизни, в озорстве и кулачных боях его слобожан, то есть жителей Черной Слободы, Заречья, Аргамачи, стоявшей над рекой на тех желтых скалах, с которых будто бы сорвался некогда вместе со своим аргамаком какой-то татарский князь. А какой пахучий был этот город! Чуть не от заставы, откуда еще смутно виден был он со всеми своими несметными церквами, блестевшими вдали в огромной низменности, уже пахло: сперва болотом с непристойным названьем, потом кожевенными заводами, потом железными крышами, нагретыми солнцем, потом площадью, где в базарные дни станом стояли съезжавшиеся на торг мужики, а там уж и не разберешь чем: всем, что только присуще старому русскому городу… III Как ужасно было начало этой жизни! Уже одно то, что это был мой первый городской вечер, первый после разлуки с отцом и матерью, первый в совершенно новой и убогой обстановке, в двух тесных комнатках, в среде до нелепости чужой и чуждой мне, которых я, барчук, считал, конечно, очень низкими и которые, однако, вдруг приобрели даже некоторую власть надо мной, – уже одно это было ужасно. У Ростовцевых был и другой нахлебник, мой сверстник и одноклассник, незаконный сын одного батуринского помещика, рыжий мальчик Глебочка; но между нами не было в тот вечер еще никаких отношений, он дико сидел в углу, как зверек, попавший в клетку, дико и упорно молчал, со звериной недоверчивостью посматривая на меня исподлобья, да и я не спешил навязываться в дружбу к нему – между прочим и по той причине, что он казался мне не совсем обыкновенным мальчиком, от которого, может, надо было держаться подальше: я еще в Каменке знал, что он будет жить вместе со мной, и однажды слышал, как нехорошо назвала его наша нянька, разумея его незаконное происхожденье. |
| А огонь забирался все выше и сжигал все новые венки из роз и плюща. Пылали столбы на главных и боковых аллеях, пылали купы деревьев, и луга, и цветочные поляны, багрово отсвечивала вода в озерах и прудах, алела трепещущая листва деревьев — стало светло как днем. Смрадный запах горящих тел наполнил сады, но тут рабы принялись сыпать в загодя поставленные меж столбами курильницы мирру и алоэ. В толпе здесь и там слышались выкрики — то ли сострадания, то ли восторга и радости, — они становились все громче, чем больше огонь охватывал столбы, подымаясь к груди жертв, жгучим своим дыханием курчавя волосы на их головах, застилая их почерневшие лица и наконец взвиваясь еще выше, как бы во славу той победительной, торжествующей силы, которая велела его разжечь. Еще в самом начале зрелища среди народа появился император на великолепной цирковой квадриге, запряженной четырьмя белыми аргамаками, — он был в одежде цвета партии Зеленых, к которой принадлежали он и его двор. За ним двигались повозки с придворными в роскошных нарядах, с сенаторами, жрецами и обнаженными вакханками в венках и с кувшинами вина в руках, уже частью пьяными и издававшими дикие крики. С вакханками ехали музыканты, наряженные фавнами и сатирами, игравшие на кифарах, формингах, дудевшие в свирели и рога. На других повозках восседали римские матроны и девицы, также пьяные и полуобнаженные. Рядом с квадригами прыгали плясуны, потрясая тирсами в лентах, другие били в бубны, третьи рассыпали цветы. Вся эта великолепная процессия двигалась под возгласы «Эвоэ!» по самой широкой аллее сада, среди дыма и людей-факелов. Император, сопровождаемый Тигеллином и Хилоном, чьим испугом он хотел позабавиться, сам правил лошадьми и, ведя повозку очень медленно, разглядывал горящие тела, а заодно прислушивался к крикам народа. Стоя на высокой позолоченной квадриге, окруженный волнами людскими, припадавшими к его стопам, в отблесках пламени, в золотом венке циркового победителя, он возвышался над придворными и толпой, казался великаном. |
| Павел. Душу твою за Меня положишь? – сказал Господь Петру – и петух пропел… Ну, прости… Верю, больше верить нельзя. Дай перекрещу… Помоги тебе, Господи… (Крестит, обнимает и целует Палена.) Ну, с Богом, с Богом! Пален уходит. Павел опускается в кресло, откидывается головой на спинку, закрывает глаза и дремлет. Входит Кутайсов на цыпочках. Павел (просыпаясь и вздрагивая) . Кто? Кто? Кутайсов. Я, ваше величество, я, Иван. Павел. А, Иван… Ванька-встанька… Вот напугал… И чего ты все мышью крадешься?.. Кутайсов. Я потихоньку, потихонечку… разбудить боялся… Павел. Да, вздремнул. Так-то вот днем все дремлется, а по ночам не сплю. А знаешь, Иванушка, ведь нас убить хотят… Кутайсов. Что вы, что вы, ваше величество!.. Павел. А небось, ежели меня убивать будут, так вы все разбежитесь. Поражу пастыря – и рассеются овцы. И ты, Иванушка, ты первый – мышкою-с, мышкою-с… Кутайсов. Ваше величество… Павел. Ну, что мое величество? Струсил, а? Полно. Чего трясешься? Пошутил, а ты и поверил, дурак… Не бойся, брат, мы еще с тобою долго будем жить, поживать, печку льдом натирать. Кутайсов. Не я, государь, видит Бог, не я… Павел. Не ты, так я. Оба мы с тобою, видно, Иванушки дурачки. Ступай-ка, доложи княгине Анне, что сейчас буду. Кутайсов идет к дверям направо. Павел. Постой. Пишет письмо, запечатывает и отдает. Павел. Курьеру в Гатчину к генералу Аракчееву. Явиться немедленно. Скакать во весь дух, чтоб к ночи был здесь. Да никому о том не говори, – никому, слышишь? – ни даже графу Палену. Головой отвечаешь! Кутайсов. Будьте благонадежны, ваше величество, – я потихоньку, потихонечку! Кутайсов уходит. Павел опять, как давеча, опускается в кресло, откидывается головой на спинку и закрывает глаза. Потом встает, медленно идет к двери направо, зевает и потягивается. Павел. О-хо-хошеньки!.. Спать, спать, спать!.. Павел уходит направо. Из двери слева входят Пален и полковник Аргамаков. Пален. По всем городским заставам и шлагбаумам приказание разослать извольте наистрожайшее, дабы никого в сию ночь не пропускали ни в город, ни из города. |
| Гр. Пален, военный губернатор Петербурга; Талызин, командир Преображенского полка; Депрерадович, командир Семеновского полка; Бенигсен, Тучков – генералы; Зубовы – Платон, Валериан, Николай, князья; Клокачев, флотский капитан-командор; Яшвиль, кн. Мансуров, Татаринов, кн. – полковники; Розен, бар.; Скарятин, штабс-капитан; Шеншин, капитан; Титов, ротмистр; Аргамаков, плац-адъютант Михайловского замка; Волконский, кн.; Долгорукий, Ефимович – поручики; Филатов, Мордвинов – подпоручики; Гарданов, корнет; Федя и Кузьмич – денщики. Голоса. Ура, свобода! Ура, Александр! Скарятин (штабс-капитан – Талызину) . Ваше превосходительство, еще бы шампанского дюжинку. Талызин. Пейте, господа, на здоровье. Татаринов. Жженку, жженку несут, зажигайте жженку! Розен (стоя у стола, читает по тетрадке) . Поелику подобает нам первее всего обуздать деспотичество нашего правления… Скарятин. Что он читает? Татаринов. Пункты Конституции Российской. Филатов. Виват конституция! Скарятин. Круглые шляпы да фраки, виват! Татаринов. Пукли, пудру долой! Филатов. Долой цензуру! Вольтера будем читать! Скарятин. Банчишко метать, фараончик с макашкою! Татаринов. На тройках, с бубенцами, с форейтором – катай, валяй, жги! Ура, свобода! Волконский (сидя верхом на стуле и раскачиваясь, пьяный, поет) . Allons, enfants de la patrie! Le jour de gloire est arrivé. Долгорукий (сидя перед кн. Волконским на полу, без мундира, с гитарой, пьяный, поет) . Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик, Ты за что, про что калачницу убил? Волконский (Долгорукому) . Петенька, Петенька, пропляши казачка, утешь, родной! Долгорукий. Отстань, черт! Розен (продолжая читать) . Тогда воприимет Россия новое бытие и совершенно во всех частях преобразится… Депрерадович (указывая на Платона Зубова) . Что такое с князем? Яшвиль. Медвежья болезнь – расстройство желудка, от страха. Талызин. Трус! Под Катькиными юбками обабился. Служба-то отечеству не то, знать, что служба постельная: по ночам, бывало, у дверей спальни мяукает котом, зовет императрицу на свидание; ему двадцать лет, а ей семьдесят – в морщинах вся, желтая, обрюзглая, зубы вставные, изо рта пахнет – брр… с тех пор его и тошнит! |
|
|
