| Глеб со снисходительной жалостью смотрел, как Потапов, робея и крепясь, всунув одну ногу в стремя, на другой танцевал по грязи, пытаясь сесть на кружившего, разгоряченного Аргамака, – наконец, сделал мучительное усилие, повалился животом на седло, с трудом выбиваясь на скакавшем Аргамаке. За Людиновым, пустынной дорогой катили к Сукременскому заводу, на реке Болве. Остановились у плотины, внизу темнел завод, вода ревела в шлюзах, дальше бурлила, затопляла луга, подходила к лесам. Как душит мартовский, порывистый ветер! Какая радость в краснеющей папироске отца, в полноводном озере, в бурленье разлива, в огоньках Сукремли, в дальних лесах, где лоси и медведи, радость в езде, движении, в опьянении этой ездой… Отец резко трогает. – Айда домой! Маленький отряд поворачивает. – Ходу, ходу! – кричит отец, как командир. Лошади прибавляют рыси. Глеб замирает, глядит неотрывно на носки своих сапог, на прямую, с длинною гривою шею Немца, верным ходом несущего домой. Да, осторожнее на деревянных мостиках! Отец сдерживает своего иноходца. Барабанной дробью отдает топот подков по ветхим доскам. В сумерках снег белеет еще по лощинке, ручей журчит, лошади идут шагом, все в пару. Ноги Глеба заныли в стременах, бьется сердце, хорошо, что он выдержал длинный перегон рысью, не отстал. А теперь близко Людиново. В туманной мгле первые огоньки слободы. Отец опять пускает рысью. И мимо почты, по базарной площади у белой и огромной церкви проносится отряд их к озеру. Справа шумит и лязгает завод. Вечные огни-факелы над домнами. Может быть, сейчас выпускают чугун и в литейной все вспыхивает розовым светом, а литейщики черпаками зачерпывают огненный металл, постреливающий золотыми звездами, осторожно, но быстро, чтобы не остыл, несут к земляным опокам и выливают в них. Там, пока господа катаются, он застынет известными мальцовскими чугунками, котлами, разным мелким подельем – и пойдет в русскую же деревню. А Глеб с отцом медленно въедут в ворота огромного дома директорского у озера. Они живут, радуются и волнуются, они в смутном вечере мартовском самими собой пишут частицу истории, жизни тогдашней России. Но меньше всего о том думают. И могут ли думать? Они просто остро ощущают бытие, счастье движения, силы, бодрости… |
| Между тем Кейзерлинг сдерживал рьяность придворных принца и принцессы Брауншвейгских. 19 октября Кейзерлинг был у принца и потом имел разговор с камер-юнкером Шелианом, который после этого разговора со слезами говорил Граматину: «Что нам делать, что посланника Кейзерлинга не можем уговорить, чтоб он присоветовал принцу спорить! Все говорит: молчите, молчите! А его светлости никакой опасности, чтоб молчать, нет; Кейзерлинг говорит, что когда принц станет спорить, то его могут арестовать; но кто может арестовать его светлость?» Граматин сказал ему: «Как его светлости начать спорить, когда государыня принцесса о том ничего говорить не изволит?» Шелиан отвечал: «Мы до того времени будем молчать, пока они с нами что хотят, то сделают». Граматин был у Кейзерлинга, когда тот получил известие, что принцу Брауншвейгскому дан титул высочества. Кейзерлинг сказал при этом: «Пусть они нас теперь повышают: я бы желал, чтоб они его светлость сделали генералиссимусом, а там мы их достанем». Тот же Кейзерлинг спрашивал Граматина: «Как ты думаешь, утвердится ли нынешнее определение о регентстве?» И когда Граматин отвечал, что, по его мнению, утвердится, то Кейзерлинг сказал: «Может быть, министры между собою впредь не будут согласны и чрез то последует какая-нибудь отменка. При вступлении императрицы Анны на престол сперва было сделано так и потом переделано в самодержавство». Граматин в заключение доносил, что принц Антон в последний разговор с ним сказал: «Видно, на то, что такое определение о регентстве сделано, есть воля Божия, и я уже себя успокоил. Мы лучше хотим с супругою моею терпеть, нежели чрез нас государство обеспокоить». Принц Антон, по словам Граматина, успокоился; но Бирон не мог успокоиться. Принц Антон был недоволен, ему очень хотелось переменить постановление о регентстве, но недоставало смелости, уменья воспользоваться какою-нибудь благоприятною минутою; люди, к которым он обращался за советом – Остерман, Кейзерлинг, – сдерживали его, но не порицали его поведения, его желания, советовали только ждать удобного времени, составления многочисленной партии. А партия эта не могла составиться легко и скоро, волнение было сильное в гвардии; кроме названных лиц попался еще князь Иван Путятин, который рассуждал с своими товарищами, офицерами Семеновского полка, что государством следовало править принцу Брауншвейгскому; Путятин ходил во дворец, поручил там Шелиану передать принцу, что если его высочеству угодно, то некоторые из сенаторов его сторону держать будут; приезжал к капитану того же Семеновского полка Василью Чичерину с известием, что Аргамаков взят, и Чичерин отвечал: «И нам не миновать». Путятин сказал при этом: «Вот кабы полк был в строю, то бы, написав челобитную, и подали, чтоб государыня-принцесса приняла государственное правление». |
| Казалось, что такие несчастья, выпавшие на долю историка, могут вызвать только сострадание, сочувствие и жалость. Но это человеческое измерение в очерке Цветаевой отсутствует. Более того, по какой-то немыслимой логике, надо полагать – символической, образной, поэтической она обвиняет Д.И. Иловайского в смертях своих детей. Хотя болезнь туберкулёз была тогда распространённой. У отца Ивана Владимировича обе жены умерли молодыми – Варвара Дмитриевна и Мария Александровна, мать Марины. Но не считала же она свой дом «смертным». Впрочем, кто знает, писала же потом: «Каждый встречный, вся площадь – все! -/Подтвердят, что в дурном родстве/Я с своим родословным древом». По всей видимости, такие семейные трагедии тогда не были редкостью. К примеру, выдающийся живописец И.И. Шишкин, родом из Елабуги, пережил смерть брата, двух сыновей и двух жён: «Душа наполнялась обидой на несправедливость жизни, рано отнявшей старшего брата, двух сыновей, Женечку – мать Лиды, и Ольгу Антоновну – мать младшей дочери Ксении» (Нина Бойко, «Иван Шишкин: «Во мне всё русское…»), «Аргамак. Татарстан» 1, 2016). Но никакого сострадания в очерке М. Цветаевой нет. В отличие от В. Муромцевой, в очерке которой, – такое сострадание и жалость к Д.И. Иловайскому. Вспоминая его на похоронах дочери Нади, она писала: «Я поразилась видом Дмитрия Ивановича: «Это уже был сгорбленный старик, по лицу его текли слёзы… Прошло с тех пор четверть века, но этих слёз всё не могу забыть… «Старый Пимен» дожил до большевиков и испытал немало. Как его косная душа принимала все, что случилось, не представляю». Но поистине удивительно то, почему историк «виновен» в смерти своих детей, по мнению Цветаевой. Это – уже за пределами литературы, скорее это – уже из области психологии: «Он был именно жестоковыйным, с шеей, не гнущейся ни перед чем, ни под чем, ни над чем, кроме очередного (бессрочного) труда. Казалось бы, столько предостережений! Если не сбавишь спеси, не сдашь власти, то есть, прежде всего, не сдашься перед очевидностью – и те умрут. Все умрут… Ни одной секунды старик не ощутил себя виноватым». |
| – А вот и Саратов. – Дождались! — сказал Егор. – Ну, готовься! — поддакнул Яков. Приготовились парни. Ждут. Вот-вот будет к штурму дана команда. И вдруг — распахнулись городские ворота сами. Праздничным гулом ударили колокола. Из города навстречу Разину валом пошёл народ. Впереди старик с бородой. Важно ступает, держит хлеб-соль в руках. Следом за старцем толпой горожане. Тут же стрельцы, тут же разный приволжский люд: бурлаки, рыбаки, перевозчики. Женщины. Дети. Старухи. И даже попы, и даже монахи. Обомлели Егор и Яков. Егор отбросил своё бревно. Почесал в затылке рукою Яков. Сдался Саратов без штурма, без боя. Огорчились, конечно, Егор и Яков. Мечтали они о геройстве. А тут… – Ну, видели, как города берут? — спросил приятелей вечером старый разинец. – Что же это за взятие? Раз без приступа, — с обидой сказал Егор. – Раз без боя, — добавил Яков. – Какое? Разинское — вот вам какое, — ответил бывалый воин. Атаманское расположение Решили саратовские купцы устроить Разину в город торжественный въезд. Между собой шептались: – Оценит донской атаман такое к нему внимание. Будет с этого дня к любому из нас его атаманское расположение. Довольны именитые граждане — хитрецы саратовские. Попробуй придумать удачнее! Долго подбирали они коня. Гадали, какой же лучше. Аргамак ли, калмыцкий конь, донских ли кровей, арабских? А может, заволжский степной скакун? – Арабский, — сказал один. – Заволжский, — сказал второй. – Купим донского коня, донского! — кричит третий купец. — Разбойник же с Дона. Донской для него приятнее. Потом обсуждали вопрос о масти. То ли быть вороным коню, то ли гнедым, то ли, как лебедь, белым. – Вороным, — заявил один. – Гнедым, — заявил второй. – Нет, белым, белым! — самый шустрый опять кричит. — На белом сам царь на охоту ездит. Наконец, решали, чем покрывать коня. Ковром — малиновым, жёлтым, красным? После долгих споров сошлись на красном. Самый громкий и тут кричал: – Красным злодея скорее купишь! Стенька любит кровавый цвет. Купили купцы коня. Положили на спину ему ковёр. Оседлали. |
| Они выбрали первый, потому что у них не доставило припасов, и вместе с тем они хотели узнать: не пошлет ли им царь милостивой грамоты, как Стенька сказал донским казакам в Яике. Впрочем, они не оставляли намерения поворотить и на другой путь, если нужно будет. 237 VI Десять дней плыли казаки от Свиного острова до устья Волги и 7 августа 1669 года, ночью, напали на учуг Басаргу, принадлежавший астраханскому митрополиту. Они набрали там для себя икры, рыбы, вязиги, взяли кое-что из снастей, буравов, неводов, багров, вероятно, чтоб самим ловить рыбу, в случае нужды, когда придется воротиться в море, и покинули нескольких пленных (яссыр), и какую-то церковную утварь (в тайне заверчена): 238 быть может, эта утварь была когда-нибудь ограблена мусульманами и теперь казаки, отняв у мусульман, возвращали ее в церковное ведомство, как бы в заплату за то, что взяли для себя ни учуге 239 . Они немедленно повернули в море, услышав, что из Персии идет к Астрахани большая купеческая буса. Шло разом две бусы. Одна из них была нагружена товарами персидского купца Муххамеда Кулибека; на другой везли дорогих аргамаков: то были любительные поминки персидского шаха русскому государю. Казаки напали на первую бусу, ограбили ее, взяли в полон хозяйского сына Сехамбета и требовали за него выкупу пять тысяч рублей. Отец с терскими стрельцами, провожавшими бусу, прибежал с вестью в Астрахань 240 . Во все время, когда казаки гуляли по Каспию, по устью Волги плавали служилые люди и проведывали, не возвращаются ли удальцы, чтоб тот час, как узнают, дать знать воеводам в Астрахань 241 . Астраханское начальство готовилось гораздо милостивее встретить казаков, чем следовало по заслугам. Воеводы заранее выправили такую милостивую грамоту от имени царя, которая давала прощение казакам, если они принесут повинную. Несколько причин разом располагало их к такому великодушию: во-первых, поход Стеньки произвел сочувствие на Дону: слишком суровое обращение с казаками могло раздражить донцов; во-вторых, астраханские воеводы не могли положиться на свои силы; переход на сторону воровских казаков, стрельцов и черного люда заставлял побаиваться, чтоб и в Астрахани не повторилось то же в большом размере; в-третьих, поход Стеньки приносил пользу воеводам: воеводы знали, что порядочная часть добычи перейдет им на поминки. |
| Стенька мало верил таким убеждениям, но повиновался из отчаяния, потому что дело его было окончательно проиграно, а жизнью он не дорожил. Корнило сначала оставил его на свободе, 327 но потом заковал в кандалы 328 вместе с братом. Стенька, говорит современник, 329 не надеялся подобного поступка от лица, ему столь близкого; но тот, кто был вероломным против своего законного государя, не заслуживал ничего лучшего. Стенька и Фролка были привезены в Черкаск. Предание говорит, что казаки очень боялись, чтоб Стенька не ушел из неволи: на то он был чернокнижник; никакая тюрьма не удержала бы его, никакое железо не устояло бы против его ведомства. Поэтому его сковали освященною цепью и содержали в церковном притворе, надеясь, что только сила святыни уничтожить его волшебство 330 . В конце апреля обоих удалых братьев повезли в Москву. Сам Корнило Яковлев провожал их с другим значным казаком, Михайлом Самарениным, и с конвоем. В их обозе отправляли трех драгоценных персидских аргамаков, которых везли некогда на бусе, ограбленной Стенькой во время его возвращения из персидского похода. Вместе с ними казаки возвращали царю три золотые ковра, взятые на той же бусе и принадлежавшие, поэтому, царской казне. Фролка был от природы тихого права и затосковал. – Вот, брат, это ты виною нашим бедам! – говорил он с огорчением. Стенька отвечал: – Никакой беды нет. Нас примут почестно; самые большие господа выйдут на встречу посмотреть на нас. 4 июня распространилась в Москве весть, что казаки везут Стеньку. Толпы народа посыпали за город смотреть на чудовище, которого имя столько времени не сходило с уст всего русского люда. За несколько верст от столицы поезд остановился. Стенька был еще одет в свое богатое платье; с него сняли его, и одели в лохмотья. Из Москвы привезли большую телегу в виселицею. Тогда Стеньку поставили на телегу и привязали за шею к перекладине виселицы, а руки и ноги прикрепили цепями к телеге. За телегою должен был бежать, как собака, Фролка, привязанный цепью за шею к окраине телеги. |
| Воеводы не осмелились взять у казаков и даров, которые персияне везли к царю, не взяли даже аргамаков, которые уже впоследствии найдены у Стеньки. Необыкновенная сила воли, все преклонявшая перед Стенькой и даровавшая ему звание волшебника, казалось, покорила ему и воевод. Они подружились со Стенькой и каждый день то звали его к себе, то отправились к нему, ели, пили, прохлаждались вместе. 247 Немало Стенька расположил их к себе своею щедротою, – а воеводы тогда были лакомы… Современное сказание говорит, что один из воевод (неизвестно кто, Прозоровский или Львов) пришел к Разину на судно. Атаман вел веселую беседу с товарищами. На плечах его блистала великолепная соболья шуба, покрытая драгоценным персидским златоглавом. У воеводы разбежались на нее глаза, и он стал просить себе шубу. Разин отказал ему и укорил его в жадности. Воевода сказал: – Атаман, знаешь ли: не надобно нами пренебрегать; ведь мы в Москве можем для тебя и доброе и злое устроить. Разин грозно взглянул на воеводу, скинул шубу и, отдав ему, сказал: – Возьми, братец, шубу; только б не было в ней шуму! Воевода (говорит это сказание) не побоялся шуму и ушел в город; а казаки, смотря на него, зубами скрежетали. 248 Хотя сказание, передающее этот случай, изобилует анахронизмами, но подобное известие можно почитать вероятным, ибо черты остаются в памяти народной долее, чем связь событий, и они совершенно в духе того времени. Народная песня рассказывает, что воеводы в Астрахани и рады были бы доканать Стеньку, да не могли: ни пушки, ни ружья его не брали, а хоть и удалось было заманить чернокнижника чрез приманку красавицы-Маши, но Стенька освободился затейливым образом, посредством стакана воды. Уж вы горы, мои горы! Прикажите-ка вы, горы, Под собой нам постояти; Нам не гол-то годовати, Не неделюшку стояти – Одну ночку ночевати, И тою нам всю не спати, Легки ружья заряжати, Чтобы Астрахань на город Во глуху полночь проехать, Чтоб никто нас не увидел, Чтоб никто нас не услышал. Как увидел и услышал Астраханский воевода. |
| Сравнивая нашу рукопись c чисто византийскими образцами, мы находим в ней, на первый взгляд, типический склад их композиций: и тут, и там видим бесчисленные, наивно-скомпонованные сцены битв, точнее – схваток (преимущественно конницы) двух отрядов, с предводителями впереди, далее походы тех же конных отрядов, (исключительно эта форма изображения похода, вторжения, нашествия), обмен письмами и посланиями между владетелями или их дипломатические сношения, заключение мира и пр., далее приемы депутаций, дани, те же отроки (юноши) приближенные (виз. евнухи), те же процессии или крестные ходы и службы, похороны (излюбленная тема), плаванья по морю в ладьях, осады городов и пр., словом, весь обиход лицевых византийских хроник. Все это передается в греческом (византийском) типе: как князья, так и придворные в греческих одеждах, с легкими придатками славянских костюмов и облачений (см. ниже), конница на аргамаках (передовые белые кони), воинское вооружение, известное грекам Византии (но дерутся всего чаще саблями, о чем скажем ниже), осады, самые замки и города, ограды, дома, входные двери и пр., исключительно, в греческом типе, точно также страны и местности всегда в виде скалистых холмов или прямо скал (но частые рисунки холмов, курганов), самые деревья (ствол с обрубленными нижними ветвями и тремя, пятью купами листвы) чисто античного греческого характера, тем более все церковные облачения, процессии, церкви, кивории и пр. Этот греческий тип является здесь, однако, растворенным варварской свободой: фигуры сделаны крупнее (часто вдвое) против греческого образца, начерчены вольно, часто многими штрихами, поправляющими друг друга, и потому, на первый взгляд, кажутся грубыми, детски намалеванными, но нельзя не видеть в их рисунке известного пошиба, отрицать присутствие артистической манеры. Оригинал, нашей рукописи, относившийся к XIII столетию, вероятно, еще более приближался к греческому стилю, и фигуры, быть может, были мельче. В виде предположения мы можем представить себе оригинал, с которого исполнен Радзивиловский список, более или менее близким к известной Манассиной Летописи, Болгарской хронике XIV века, сохраняющейся в Ватиканской библиотеке. |
| Юрий счастлив исполнить поручение Гонсевского, ибо уверен, что «избрание Владислава спасет от конечной гибели наше отечество». Но, по мнению Шалонского, бунтовщиков не ласковым словом надо усмирять, а огнем и мечом. Смелые речи Юрия приводят его в бешенство, и он решает приставить к нему тайного соглядатая — своего стремянного Омляша. Шалонского волнует здоровье дочери — ведь она будущая супруга пана Гонсевского, любимца польского короля. Услышав о колдуне, заткнувшем за пояс самого Кудимыча, он требует его на боярский двор лечить Анастасию. Кирша, зная от Алексея о сердечной кручине Юрия, открывает Анастасии имя русоволосого молодца, чьи голубые глаза сглазили ее, — это Юрий Милославский, и только ему быть суженым молодой боярышни. Чудесное выздоровление дочери обрадовало и удивило Шалонского. Колдун ему подозрителен, и потому на всякий случай он приставляет к нему стражу. Поддержав с честью славу искусного колдуна, Кирша решает найти Юрия, но обнаруживает, что его сторожат. А тут еще подслушанный им ночью разговор между Омляшем и его дружком: по приказу боярина по дороге в Нижний Новгород у лесного оврага Юрия ждет засада. Кирша решает бежать: под предлогом осмотра аргамака, которого подарил ему боярин за излечение дочери, он садится на коня — да и был таков. В лесу казак догоняет Юрия с Алексеем. Он рассказывает Юрию Милославскому, как лечил Анастасию, дочь Шалонского, ту самую черноглазую боярышню, что сокрушила сердце Юрия, и сообщает, что она тоже любит его. Рассказ запорожца приводит юношу в отчаяние: ведь Анастасия — дочь человека, глубоко презираемого им, предателя отечества. Между тем Кирша, движимый желанием во что бы то ни стало соединить любовников, даже не намекнул Юрию о заговоре против него. Вскоре к ним в попутчики навязался дюжий детина, в котором казак по голосу признал Омляша. Незадолго до ожидаемой засады Кирша оглушает Омляша и показывает на него как на грабителя. Очнувшись, Омляш признается, что впереди Юрия ждет засада в шесть человек. Привязав разбойника к дереву, путники тронулись дальше и вскоре выехали к стенам Нижнего Новгорода, |
| Один иностранец оставил нам описание шествия поезда Москвой – это именно Адольф Лизек, состоявший секретарем при Австрийских послах, бывший в Москве в 1675 году и видевший шествие Москвой царского поезда, отправлявшегося к Троице на праздник преставления преподобного Сергия – 25 сентября. «29-го (по Рускому счету 19-го) Сентября, – пишет Лизек, – в 8-м часу утра воевода Янов (думный дворянин Василий Федорович Янов) с 1500 ветеранов пехоты прежде всех отправился приготовлять путь для государя в следующем порядке: впереди везли пушку, по бокам ея шли два канонера, один с копьем, на конце котораго был двуглавый орел с фитилем в когтях, другой опоясан мечем и вооружен длинною секирою; за ними два конюха вели превосходнаго пегаго аргамака воеводы в тигровых пятнах; впереди отряда ехал на таком же коне воевода в богатой одежде, унизанной жемчугом; у коня удила были серебряныя, повода сученые из золотых снурков, чапрак из краснаго штофа, выложенный финифтью и золотом кованым; по бокам шла фаланга секироносцев в красных суконных одеждах; далее между двумя копейщиками следовал знаменоносец; за ними трубачи и барабанщики, гремевшие на своих инструментах; наконец, двадцать рот стрельцов, при мечах, с самопалами в левой руке и с кривыми топорами (бердышами) на правом плече; перед каждою ротою ехала фура; поход двинулся в поле, где в ожидании царя уже было выстроено 14 тысяч войска, и все затихло». Это был, так сказать, квартирмейстерский отряд, посылавшийся наперед выезда государя «для станов», то есть приготовлять государю места остановок. Выезд самого царя Алексея Михайловича имел место в час пополудни. «Народу было, – продолжает Лизек, – такое стечение, что не только на площади и в окошках, но даже на крышах домов и церквей не было празднаго места. На одной крыше сидел на ковре Персидский посол со всею свитою. Прежде всего выехал отряд всадников, по середине котораго постельничий Иван Демидович (исправлявший обязанности постельничаго стольник Иван Демидович Голохвастов) сам вел двух любимых царских коней, покрытых тонким красным сукном; за ними потянулся обоз повозок, числом больше тридцати, одна за другою (в которых находился царский гардероб и все дорожны принадлежности или все, что было необходимо в дороге); далее отряд царской стражи, впереди котораго шли двести пятьдесят скороходов, без музыки и без барабаннаго боя, неся в руках поднятые вверх бичи, ярко блестевшие золотом. |
|
|
