| Впереди шли Князья Юрий Шемякин-Пронский и Федор Троекуров с Козаками пешими и стрельцами; за Воеводами Атаманы, – Головы Стрелецкие, Сотники, всякий по чину и в своем месте, наблюдая устройство и тишину. Солнце восходило, освещая Казань в глазах Иоанна: он дал знак, и полки стали; ударили в бубны, заиграли на трубах, распустили знамена и святую хоругвь, на коей изображался Иисус, а вверху водружен был Животворящий Крест, бывший на Дону с Великим Князем Димитрием Иоанновичем. Царь и все Воеводы сошли с коней, отпели молебен под сению знамен, и Государь произнес речь к войску: ободрял его к великим подвигам; славил Героев, которые падут за Веру; именем России клялся, что вдовы и сироты их будут призрены, успокоены отечеством; наконец сам обрекал себя на смерть, если то нужно для победы и торжества Христиан. Князь Владимир Андреевич и Бояре ответствовали ему со слезами: «Дерзай, Царю! Мы все единою душою за Бога и за тебя». Духовник Иоаннов, Протоиерей Андрей, благословил его и войско, которое изъявляло живейшее усердие. Царь сел на аргамака, богато украшенного, взглянул на Спасителев образ святой хоругви, ознаменовал себя крестом и, громко сказав: «о Твоем имени движемся!», повел рать прямо к городу. Там все казалось тихо и пусто; не видно было ни движения, ни людей на стенах, и многие из наших радовались, думая, что Царь Казанский с войском от страха бежал в леса; но опытные Воеводы говорили друг другу: «будем тем осторожнее!» Россияне обступали Казань. 7000 стрельцов и пеших Козаков по наведенному мосту перешли тинный Булак, текущий к городу из озера Кабана и, видя пред собою – не более как в двухстах саженях – Царские палаты, мечети каменные, лезли на высоту, чтобы пройти мимо крепости к Арскому полю... Вдруг раздался шум и крик: заскрипели, отворились ворота, и 15000 Татар, конных и пеших, устремились из города на стрельцов: расстроили, сломили их. Юные Князья Шемякин и Троекуров удержали бегущих: они сомкнулись. Подоспело несколько Детей Боярских. Началась жестокая сеча. |
| – Да мне там и не достанется, дедушка, – отвечал с усмешкой Парфентьич, – достало бы и тому, кто почище меня. А так, позевать, нешто. Пойдем что ль, ребята? – Пойдем, так пойдем, – говорили мы. – Ну если, уж вам зогорелось непременно идти на площадь, – сказал старик, – то чур даров от Святополка не брать. – А если брать, так чур не радоваться, – отвечал Парфентьич. – Ну если б, в самом дел, Князь пожаловал дар кому из нас, не сказать же: не хочу, не возьму; того и гляди, что потянут по спине. Эх, уже этот мне Путша! Его тут куды нужно; сидел бы в своем Вышгороде, а то еще ломается, чуть не вровень стал с Князем. – Тут Путша? – спрашивал дедушка, поднимаясь па ноги; – Ну, ребята, не быть же добру: он наставит Князя на все недоброе. Это человек – не ночуй душа дома. Ему только бы быть в чести, чтоб ему шапки снимали, а то у него чего хочешь, того просишь. Мы побежали на площадь; видим, Святополк гордо сидит на добром аргамаке, и приказывает раздавать дары; крутом дружина, а народ словно убитый; не то, чтоб радоваться новому Князю, а чуть не плачет. Вот то-то, детушки, старость; кажись не много поболтал я, а в груди заложило, мочи не стало. Надо вздохнуть старику, дух перевесть; да вот и к вечерни звонят, пойдем ж, помолимся Господу Богу, а там воспомянем и былое, и рассказ пойдет своим чередом. II раздел Я доскажу, что пропустил старик, дядя Терентьич, на заре юных дней захвативший время Владимира, и любивший передавать новому поколению память об нем. Время совершенно преобразило Киев. Некогда Днепр протекал у подножия Андреевских гор, и занимал большую часть места, известного под именем Оболони. Дорога к Вышгороду лежала в средине дремучего леса, который качался на вершинах гор, идущих от Щековицы до монастыря Кириловского. В сумерки, по тропинке, четыре всадника пробирались к городу, и почти на каждом шагу робко оглядывались – казалось, их страшил топот их коней и малейший шорох листьев. – Эх, проклятая трущоба! – сказал один из них с нахмуренным челом – скоро ли доберешься до места! |
| Голос Аргамакова. Отворяй же! Отворяй, черт, анафема! Ропшинский. Вишь, как лют, – пожалуй, и вправду засечет. Отворяй-ка скорее, Данилыч! Кириллов. О, Господи, Господи! Помилуй, Царица Небесная… Отпирается дверь. Входит Аргамаков. За ним – Бенигсен, кн. Яшвиль, Бибиков, Татаринов, Скарятин, Николай и Платон Зубовы, с глухими фонарями и шпагами наголо. Кириллов. Кто такие?.. Кто такие?.. Ой, ой… Батюшки… Караул!.. Ропшинский (убегая направо) . Караул! Кириллов (выхватив саблю из ножен и становясь перед дверью спальни) . Стой! Стой! Заговорщики окружают Кириллова. Николай Зубов. Саблю долой! Ударом шпаги выбивает у Кириллова саблю и ранит его в руку. Кириллов (падая) . Государь! Государь! Бунт! Павел (на мгновенье проснувшись, приподнимается на постели) . Кто там? Кто там? (Падает навзничь и опять, засыпая, бредит.) Сашенька, Сашенька, мальчик мой милый… Я так и знал… Ну, слава Богу… Яшвиль (приставив дуло пистолета к виску Кириллова) . Молчи – убью! Аргамаков (хватая кн. Яшвиля за руку) . Что вы, князь, – всех перебудите. Николай Зубов. Рот платком! Тащи вниз! Кириллову затыкают рот и стаскивают по лестнице. Аргамаков. А другой? Николай Зубов. Убежал. Платон Зубов. Беда! Тревогу подымет. Бенигсен. Не успеет. А наши-то где? Николай Зубов. Разбежались. Кто на лестнице да на дворе отстал, а кто – в саду; как давеча вороны-то раскаркались, все перетрусили. Бенигсен. Ну, черт с ними! Нас и так довольно. Только скорее, скорее! (Подойдя к дверям спальни, отворяет наружную дверь и пробует отворить внутреннюю.) Изнутри заперся – значит там. (Прислушивается.) Верно, спит. У кого инструмент? Аргамаков. Здесь. Бенигсен. Отпирайте. Аргамаков (Платону Зубову) . Фонарь подержите. Голоса заговорщиков (с лестницы) . Бегите! Бегите! Тревога! Платон Зубов. Господа, слышите?.. Дрожит и роняет фонарь. Бенигсен. Эх, князь, теперь не время дрожать! Павел (просыпаясь) . Кто?.. Кто?.. Кто?.. Соскочив с постели, подбегает к двери и прислушивается. Бенигсен. Инструмент, что ли, испортился? Аргамаков. Нет, да замок аглицкий, с фокусом – отмычка не берет. |
| Платон Зубов. Что вам, сударь, угодно? Бенигсен. А то что если вы… Платон Зубов. Оставьте меня в покое! Бенигсен. Если вы… Платон Зубов. Убирайтесь к черту! Бенигсен. Если вы сейчас не согласитесь идти с нами, я вас убью на месте. Вынимает пистолет. Платон Зубов. Что за шутки! Бенигсен. А вот увидите, как шучу. Взводит курок. Платон Зубов. Перестаньте, перестаньте же, Леонтий Леонтьевич… Бенигсен. Решать извольте, пока сосчитаю до трех. Раз – идете? Платон Зубов. Послушайте… Бенигсен. Два – идете? Платон Зубов. Э, черт… Бенигсен. Три. Платон Зубов. Иду, иду. Бенигсен. Ну, давно бы так. (Палену.) Князь идет – пилюли изрядно подействовали. Пален. Ну, вот и прекрасно. Значит, все готово. Хозяин, шампанского! Выпьем – и с Богом. Депрерадович. Ваше сиятельство, а как же мы в замок войдем? Пален (указывая на Аргамакова) . А вот Александр Васильич проведет – ему все ходы известны. Аргамаков. От Летнего сада через канавку по малому подъемному мостику. Яшвиль. А если не опустят? Аргамаков. По команде моей, как плац-адъютанта замка, опустят. Депрерадович. А потом? Аргамаков. Потом через Воскресенские ворота, что у церкви, во двор и по витой лестнице прямо в переднюю к дверям спальни. Яшвиль. Караула в передней много ли? Аргамаков. Два камер-гусара. Депрерадович. Из наших? Аргамаков. Нет. Да с двумя-то справимся. Денщики подают на подносах бокалы с шампанским. Пален (подымая бокал) . С новым государем императором Александром Павловичем. Ура! Все. Ура! Ура! Бенигсен (отводя Палена в сторону) . Игра-то, кажется, не стоит свеч? Пален. Почему? Бенигсен. А потому, что с этими господами революции не сделаешь. Низложив тирана, только утвердим тиранство. Пален. Ваше превосходительство, теперь поздно… Бенигсен. Поздно, да, – или рано. А жаль. Ведь можно бы… Эх!.. Ну, да все равно. Le vin est tiré, il faut le boire. Идемте. Пален. Идемте, господа! Голоса. Идем! Идем! Ура! Талызин. Ваше сиятельство, как же так? – ведь мы ничего не решили… Голоса. Довольно! Довольно! Идем! Ура! Все уходят. Два денщика, старый – Кузьмич и молодой – Федя, гасят свечи, убирают со стола, сливают из бокалов остатки вина и пьют. |
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
| Канцелярия при университете учреждена не для управления университетом, который исключительно отдан на попечение кураторов. Шувалов представлял, до какого совершенства приведен им университет, как достаточно снабжен всем нужным; имеет библиотеку, состоящую почти из 5000 томов, не считая те книги, которые употребляются ежегодно для раздачи в классы ученикам, и кроме тех, которые ежегодно раздаются прилежным ученикам в награждение: таких книг считается почти на 12000 рублей; университет имеет богатый минеральный кабинет, доставленный им, Шуваловым, и стоящий не менее 20000 рублей, лабораторию, довольное число нужных и лучших математических инструментов; типография, стоящая не меньше 25000 рублей, находится в изрядном состоянии. Но наибольшая польза та, что с основания университета вышло из него 1800 учеников, из которых только 300 разночинцев, остальные все дворяне, и большая часть выпущена с хорошими аттестатами; из них девять человек служат в Кадетском корпусе достойными учителями, преподают математику, латинский, французский и немецкий языки; также находящиеся в чужих краях студенты своими знаниями и прилежанием обещают быть полезными своему отечеству; притом еще и недавно заведенная гимназия в Казани начинает приносить довольные плоды. Наконец, относительно состоятельности университета Шувалов указывал, что университет получает доходу 35000 рублей, а расход в 1761 году простирался до 31675 рублей. Деньги, данные взаймы, генерал-майорше Племянниковой – 6000 рублей, гвардии подпоручику Дебриньи – 1000 рублей, графу Ягужинскому – 2500 и советнику Хераскову – 500 рублей, пропасть не могут, потому что имеются, заклады, обязательства и поруки. Бывший директор университета Аргамаков дал взаймы Екатерине Корф 500 рублей, она умерла, и взыскать этих денег не с кого; тот же Аргамаков взял себе 2000 рублей и умер, не заплативши; но зато Аргамаков много и своего в университет отдал; данные комедианту Серини на вексель 4744 рубля за смертию его взыскать не с кого. В заключение Шувалов жаловался, что Ададуров представлением своим нанес ему обиды и огорчения, стараясь об одном, чтоб ему повредить. |
| Переговоры оказались для царя тяжелым испытанием. Устами своих посланцев хан требовал передачи ему Казани и Астрахани. Вместо обычных поминков посланец хана вручил царю «нож окован золотом с каменьем», что сопровождалось издевательским пояснением: «а были у нас аргамаки, и яз к тебе аргамаки не послал, потому что ныне аргамаки истомны». Еще более вызывающий характер носила ханская грамота. Хан, говорилось в ней, искал встречи с царем, но царь бежал от него, он не смог найти его даже в Москве. «И хотел есми венца твоего и главы, и ты не пришел, и против нас не стал. Да и ты похваляешься, что, де, яз — Московской государь, и было б в тебе срам и дородство, и ты б пришел против нас и стоял». Это грубое, беспрецедентное оскорбление свидетельствовало о том, что хан вовсе не считал войну законченной сожжением Москвы и намерен был продолжать ее до полной победы. Уже то, что он — великий государь, глава всего православного мира, выслушивал такие оскорбления от «бусурманского пса», было для Ивана IV глубочайшим унижением, забыть и простить которое он никак не мог. Оскорбление ощущалось тем более сильно, что в сложившейся ситуации царь не мог позволить.себе дать достойный ответ на вызывающие заявления хана. Необходимо было делать все, чтобы предотвратить войну или, по крайней мере, отсрочить ее. Поэтому приходилось звать крымских гонцов на обед и одаривать их шубами. Отпуская гонцов 17 июня в Крым, царьзаявил: «Мы збратом своим з Дев-лет-Киреем царем в братстве и дружбе быти хотим и Асторохани для любви брату своему хотим поступитися». В грамоте, отправленной в Крым, царь писал, обращаясь к хану: «А ты б, брат наш, к нам прислал своего посла и с ним к нам приказал, как нам тебе, брату своему, Асторохани поступитесь». Русскому послу в Крыму Афанасию Нагому были даны инструкции обсудить с ханом условия, на которых в Астрахани мог бы быть посажен один из ханских сыновей. Готовность русской стороны обсуждать вопрос об уступке Астрахани показывает, что сложившееся положение в Москве оценивали как очень тяжелое. |
| Блюментрост, впрочем, недолго пользовался своим новым званием куратора, потому что умер в марте того же 1755 года. Директором университета был назначен коллежский советник Алексей Аргамаков. Мы видели, что Аргамаков был назначен также членом в комиссию об Уложении и ему поручено составить проект устройства Оружейной палаты. Он поспешил в начале же 1755 года представить этот проект, который делает ему честь и может объяснить, почему его назначили директором университета. По мнению Аргамакова, освященные вещи, хранившиеся в палате, – короны, скипетры, державы – должны быть положены в лучшем порядке, также курьезные вещи древних работ и многим числом посуды серебряной и пребогатым конским и оружейным прибором могут составить славную галерею. Для этого надобно выстроить особое здание и разложить вещи с украшением в надлежащем порядке; сделать новую опись по расположению вещей в этой новой галерее с выставлением цены и с объяснением значения каждой вещи; с лучших вещей снять рисунки и каталог этот напечатать на русском и на других иностранных языках, «дабы столь богатые и курьезные вещи, которые приносят славу империи, не преданы были забвению». Один день в неделю назначить для публики, которая обозревает палату в присутствии члена. Сенат приказал архитектору составить план и смету нового здания палаты. Но план Аргамакова очень нескоро осуществился во всех частях. Относительно средств специального образования нашли нужным сделать преобразование в морских школах. Со времен Петра Великого в Адмиралтейском ведомстве находились две морские академии – Петербургская и Московская (на Сухаревой башне). В 1750 году Адмиралтейская коллегия донесла Сенату, что в 1731 году по доношении адмирала Сиверса Сенат приказал в Навигацкой школе содержать учеников: в Москве 100, Петербурге 150, итого 250 человек; но по каким побуждениям адмирал Сивере без согласия с коллегиею подал доношение, этого коллегия показать не может. Хотя комплект был положен с большим сокращением числа учеников, однако и положенного числа никогда налицо не имелось за неприсылкою учеников из недорослей и дворянских детей, тогда как содержание флота в должном состоянии с хорошими офицерами зависит единственно от хорошего состояния Академии, ибо ученики берутся в гардемарины, из гардемаринов возводятся в мичманы и по порядку в другие чины, а из того малого числа учеников флотов и артиллерийского корпуса комплектовать некем. |
| Второй-от той, что дом тый состроил, крутой же, скупой был. Так шел слух, что только-только не повесили его в милиции. Деньги, бывало, в лесу держал. Каждый год уж в страстную пятницу едет новую кучу зарывать… Раз этак копал он, а тут откуда взялся ворон, да прямо над ним и закаркай. Поднял он голову, ворон на ветке сидит, смотрит в него человечьими глазами, машет ему крыльями. Так он и обмер, домой приехал уже без языка – и свалился, а через три дня и Богу душу отдал. Только уж перед самой смертью опамятовался, языка нет… Потыкал, потыкал пальцем меж тремя пальцами в другую руку: дескать, меж трех деревьев деньги в лесу, да где же их сыщешь? Везде во всем лесу все три дерева. – А как узнали, что ворон над ним каркал, когда он без языка приехал? Старый батюшка не любил перерывов… – Я говорю, что знаю… как да как… не следствие с меня снимаешь… У этого, что вот помер, сын в гвардии был, женатый, тоже полковник. Приезжал на похороны. Молодец, высокий, ус черный, длинный, глаз черный, одна природа у всех. Так через год, не больше, слышим, трах! застрелился… неизвестно с чего. От него четверо осталось детей: сын да дочь, да сын еще, да вот мать Аглаиды Васильевны. Эти вот сын да дочь с матерью в этом доме жили. Мать-то, Господь ее знает, не то больная… слабость ли в ней к детям была… Видная из себя, глаза голубые… вот как вижу. Придворная дама. Войдешь: не знаешь, куда и косичку свою сунуть от робости – так с виду царица, а обходительная… И детки-то, а-ах! и сын и дочка красоты удивительной: она в мать, он в отца. Жили они в детстве особняком друг от друга: обоих где-то там у французов образовали. Съехались тут уж, в деревне эти-то двое… не наглядятся друг на друга… за руку ходят, говорят, говорят, по-французски всё… по саду ходят… В степь верхами… она по-дамски боком, а он на этаком корытце сидит… просто так вот, как ладонь, и маленькое… хорошо ездили, твердо в седле сидели, даром что вот как и удержаться не за что. И лошадка у него была – аргамак породой, ушки стриженые, картинка лошадь, а нравом – дьявол… никто, кроме него, и не подумай сесть. А он вскочит, и не знаешь, на кого и смотреть: у коня – глаза загорятся, и пойдет под ним выделывать штуки, а он качается в седле, словно прирос… вот будто игрушка им обоим… сердце радуют друг другу, а уж чего? на моих глазах берейтора этот аргамак сбил, так просто, с одного маху… берейтора! А этому и горя мало. А на сестре лица нет: смотрит, не оторвется… |
| Материал из Православной Энциклопедии под редакцией Патриарха Московского и всея Руси Кирилла А. М. Кандинский. Фотография. 1969 г. Алексей Иванович (24.02.1918, Москва - 4.10.2000, там же), музыковед-историк, исследователь рус. муз. культуры. Он вырос в семье, в которой соблюдались православные традиции (К. вспоминал о частых посещениях церковных служб вместе с родственниками, об их прекрасном знании богослужения и участии в клиросном пении). В 1935-1939 гг. обучался в муз. училище им. М. М. Ипполитова-Иванова (класс фортепиано проф. В. Н. Аргамакова). В 1948 г. окончил историко-теоретический факультет Московской консерватории (специальный класс проф. Г. В. Келдыша ), в 1956 г. защитил канд. дис. «Проблема народности в оперном творчестве Н. А. Римского-Корсакова 60-70-х годов» (научный руководитель Келдыш), в 1984 г.- докт. дис. «Н. А. Римский-Корсаков». В 1948-2000 гг. преподавал историю рус. музыки в Московской консерватории; в 1959-1992 гг.- зав. кафедрой истории рус. музыки. Круг научных интересов К. составляли общие вопросы развития рус. муз. искусства, творчество отдельных рус. композиторов (Н. А. Римского-Корсакова , М. П. Мусоргского, С. В. Рахманинова , а также М. И. Глинки , А. С. Даргомыжского, М. А. Балакирева , А. К. Лядова , А. К. Глазунова , Н. И. Пейко), проблемы сценической интерпретации рус. оперной классики. Интерес ученого к истории взаимодействия рус. муз. классики с правосл. культурой нашел отражение в работах о творчестве Римского-Корсакова (прежде всего об опере «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии»), Рахманинова («Колокола» и «Симфонические танцы»), в главе о Балакиреве для нового учебника по истории русской музыки (кон. 90-х гг. XX в., изд. в 2009) и особенно в последних статьях об операх «Псковитянка» Римского-Корсакова и «Хованщина» Мусоргского (опубл. в 2000 и 2002). К. одним из первых музыковедов советского периода обратился к изучению духовной музыки Рахманинова. В ст. «Памятники русской культуры» (1968) наряду с историко-стилистическими обобщениями он указал на древнерусские истоки мелоса в творчестве композитора в целом и в литургических циклах в частности (особое внимание уделено «Всенощному бдению»). Впосл. К. осуществил развернутое исследование духовно-муз. наследия Рахманинова, опубликовав монографические очерки о «Всенощном бдении» (1991, на основе статьи-послесловия в издании произведения (1989)) и о «Литургии» (1993). В этих работах помимо подробного технического анализа содержится история создания и исполнения этой музыки. Изучая в ГЦММК им. М. И. Глинки автограф «Литургии» Рахманинова, К. обратил внимание на первоначальный вариант хора «Благослови, душе моя, Господа» (изд. в 1994). |
|
|
