| Просим Вас пересмотреть решение президиума Лежневского поссовета и восстановить нас в избирательных правах» . 16 февраля 1931 года президиум Иваново-Вознесенского горсовета постановил: «Введенские самостоятельно общественно-полезным трудом не занимаются, живут на средства, ранее добытые отцом. Как не имеющим самостоятельного заработка и живущим до сего времени на нетрудовой доход, в ходатайстве отказать» . 5 марта 1931 года администрацией Соловецкого концлагеря была составлена характеристика на отца Владимира, в которой о нем говорилось как об антисоветски настроенном человеке. 13 марта при амбулаторном обследовании священнику был поставлен диагноз: «Миокардит, артериосклероз, истощение и старческая слабость». В это время он находился в 4-м лагере на острове Анзер на командировке «Голгофа». 26 марта в связи с ухудшением состояния здоровья священник был помещен в стационар, располагавшийся в Голгофо-Распятском скиту. Священник Владимир Введенский скончался 3 апреля 1931 года в половине восьмого вечера и 5 апреля был погребен на кладбище у Воскресенской церкви на острове Анзер. Семью со временем известили о смерти отца. 28 июля 1932 года дочь священника Анна написала заявление в Лежневский РИК с просьбой восстановить ее в гражданских правах. Она писала: «Президиум Лежневского поссовета на заседании 22 марта 1932 года, рассмотрев мое заявление с ходатайством о восстановлении в избирательных правах, постановил в просьбе мне отказать “за отсутствием трудового стажа”. Эта мотивировка в отношении меня является несправедливой, так как в настоящее время, достигнув совершеннолетия и не имея третий год отца, работаю самостоятельно в должности старшей кухарки при лежневских детяслях. До этого работала временно уборщицей в аптеке, затем работала на пригородном хозяйстве, потом работала ватерщицей в прядильном отделе лежневской фабрики и работала по найму в качестве прислуги. Итак, перечислив целый ряд пройденных мною работ и прилагая в достоверность к заявлению справки о моих работах, я в заключение моего заявления прошу РИК меня в правах гражданства восстановить» . |
| Их посадили в карцер, мучили голодом, жаждой. Отсутствием сна, даже побоями с членовредительством, т.е. применяли к ним почти все способы «воздействия», но они оставались непреклонными в своем упорстве и даже посмели отказаться от всякого принудительного труда (факт очень редкий в концлагере). Через некоторое время меня, заключенного врача, вместе с профессором доктором Жижиленко (который был сослан в Соловки за то, что, будучи главным врачом Таганцевской тюрьмы в Москве, тайно принял монашество и стал епископом), вызвали к начальнику санчасти, где находился и начальник всего лагеря, и конфиденциально просили нас произвести медицинское освидетельствование этих монахинь, намекнув, что, по возможности, желательно признать их нетрудоспособными, чтобы иметь официальные основания освободить их от принудительного тяжелого физического труда, которого они не хотели выполнять. Первый раз в истории Соловецкого концлагеря его администрация находилась в таком затруднительном положении. Обычно с отказавшимися от тяжелых работ (большей частью это случалось с уголовными преступниками) поступали резко и жестоко: после жестокого избиения их отправляли на штрафной о. Анзер, откуда обратно никто живым не возвращался. Иногда дело ограничивалось карцером на Секирке (Секирная гора – известная местность на о. Соловки). Через 2–3 месяца пребывания в этом карцере возвратившиеся оттуда живыми становились «шелковыми» и не отказывались больше никогда от работ. Почему монахинь-бунтовщиц не отправляли ни на Анзер, ни на Секирку – было непонятно. После ухода начальника лагеря мы, врачи, задали об этом вопрос начальнику санчасти, тоже врачу, который, после отбытия срока в лагере за какое-то уголовное преступление, остался «вольнонаемным» и занимал административные должности, возглавляя санитарную часть лагеря. Он объяснил нам, что с монахинями «дело сложное», ибо их молчаливый и сдержанный протест совершенно не похож на протест, который иногда позволяли себе уголовные преступники. Последние обыкновенно устраивали скандал, кричали, хулиганили. А эти – молчаливые, простые, смирные и необыкновенно кроткие. Ни одного крика, ни одного слова жалобы. |
| 795 ...шед на Голговску гору. – Гора Голгофа (высота над уровнем моря – 64 м), на вершине которой располагается Голгофо-Распятский скит, находится в центральной части острова Анзер. В Житии Иова (в схиме – Иисуса) Анзерского (1635–1720) повествуется о том, что название горе было дано Пресвятой Богородицей, явившейся в тонком сне преподобному Иову вместе с Елеазаром Анзерским. 799 ...идох к морю, на Волок Двинской. – Волок – участок суши, обычно с перевалом, между двумя водными бассейнами, через который тащили суда с товарами сухим путем – «волоком». Волок Двинской расположен на Двинском мысу в северной части побережья Большого Соловецкого острова. 804 ..но буди воля Твоя! – Несколько измененный стих Молитвы Господней («Отче наш»); ср.; «...да будет воля Твоя». 805 И Божиим пособием преплых сальму ту... – Салма (олонецк., арханг.) – пролив (из фин. salmi – морской пролив, канал). Имеется в виду Анзерская салма – пролив, отделяющий Анзер от Большого Соловецкого острова. 809 …Жив, и ныне закупным... – Закупной – монах, ответственный за закупки продовольствия и других необходимых монастырю хозяйственных товаров. 816 Карбас – гребное парусное судно средних размеров, распространенное у поморов и других жителей Русского Севера. Карбасы строились из соснового и елового леса без использования металлических деталей. 817 ...хотя обрести место в Примории... – Приморье – материковая часть к востоку от Соловецкого архипелага между Онежской и Двинской губами Белого моря; по современному административному делению входит в Приморский район Архангельской области. 819 Знаяше 6о, яко на Соловецком острове укрытися неможно бываемых ради гонений и поисков на пустынников. – Речь идет об обысках и гонениях на пустынножителей, которым те в вв. подвергались как со стороны государства, так и со стороны церковных властей. Раздел «О монастырях» изданного в 1722 г. «Прибавления к Духовному Регламенту» содержал запрет на строительство «скитов пустынных». Это не могло не сказаться на положении любителей пустынного безмолвия, которых принудительно возвращали в покинутые ими без игуменского благословения монастыри. По новому официальному положению, «монахов, сбежавших и возвращенных, надлежало «держать по смерть во оковах в трудах монастырских " » ( Лисовой Н. Н. Восемнадцатый век в истории русского монашества//Монашество и монастыри в России. XI–XX века. Исторические очерки/Отв. ред. Н. В. Синицына. М., 2005. С. 206). |
| По времени должны были уже спуститься сумерки, но здесь долго светло как днём. Возвращаемся безлюдной лесной дорогой. Изредка попадается морошка. Она напоминает нашу костянику. Нашли несколько грибков. Пахнет таволгой и водой. Воды здесь много. Везде то озёра, то протоки, то болотца. Попадается северная орхидея – лиловая,напоминающая нашу ароматную любку, ещё называемую дремлик. В понедельник идём к шести часам в храм. Там день начинают с утренних молитв. Потом полунощница, молебен преподобным Зосиме, Савватию и Герману, часы и литургия. Вернулся отец наместник. Заметно меньше служащих, а хор состоял из… одного монаха. Голос у него приятный, чистый. Пел правильно, знаменно-протяжно. Согласиться можно, что знаменное пение больше помогает молитвенному настроению, не развлекает, не рассеивает. В этот же день нам предстояло посетить Зайчики. О них, этих островах (их два и оба – Заяцкие), не хочется распространяться, каждый может почитать о редкостной флоре, о неизведанных лабиринтах доисторических времён… Мы, вернувшись, поспешили ко всенощной. Завтра празднование святой равноапостольной княгине Ольги. Во многих храмах торжественная всенощная и литургия в самый день праздника. Здесь служит, как в будние дни, один иеромонах. Это ещё ничего, но когда с клироса доносится один голос, пусть и чистый, старательно выпевающий знаменную мелодию, нам кажется это недостаточностью для соборного прославления святой княгини, так много потрудившейся для утверждения на Руси Православия. Пусть бы и знаменный распев звучал, но был бы хор. Конечно, мы привыкли к служению наших отцов с хором. Иногда в Кузнецах хорик из трёх душ, но звучит он всё-таки куда торжественнее (да и бывает такое не так часто, больше летом). Пожалели, что в самый день праздника не сможем быть на Литургии. Объяснили, что в шесть утра собираемся, идём на причал и отправляемся на о. Анзер. Итак, впереди нас ждёт Анзер. Физически самый трудный участок пути: идти на катере часа полтора, а потом пешком девять километров. Это ещё наша В. Б. выхлопотала нам автобус до причала, сократив путь на три километра, а другие же группы прошли все 12 верст. Утро серое. Нам дали «сухой паёк» подкрепиться в пути и повезли ухабистой соловецкой дорогой на причал. Пройти лучше бы, если бы не надо было спешить, но нельзя и думать об этом, ведь надо уложиться в график, вернуться в намеченный час. Вечером отправляемся в Кемь, а ночью (вернее, ранним утром, в 4 часа 20 минут) – на поезд назад в Москву. |
| Первый раз в истории Своловецкого концлагеря его администрация находилась в таком затруднительном положении. Обычно, с отказавшимися от тяжелых работ, (большей частью это случалось с уголовными преступниками) поступали резко и жестоко: после жестокого избиения их отправляли на штрафной о. Анзер, откуда обратно никто живым не возвращался. Иногда дело ограничивалось карцером на «Секирке («Секирная гора» – известная местность на о. Соловки). Через 2–3 месяца пребывания в этом карцере, возвратившиеся оттуда живыми становились «шелковыми» и не отказывались больше никогда от работ. Почему монахинь – бунтовщиц не отправляли ни на Анзер, ни на Секирку – было непонятно. После ухода начальника лагеря, мы, врачи, задали об этом вопрос начальнику санчасти, тоже врачу, который, после отбытия срока в лагере за какое-то уголовное преступление, остался «вольнонаемным» и занимал административные должности, возглавляя санитарную часть лагеря. Он объяснил нам, что с монахинями «дело сложное», ибо их молчаливый и сдержанный протест совершенно не похож на протест, который иногда позволяли себе уголовные преступники. Последние обыкновенно устраивали скандал, кричали, хулиганили. А эти – молчаливые, простые, смирные и необыкновенно кроткие. Ни одного крика, ни одного слова жалобы. «Они фанатичные мученицы, словно ищущие страданий» – рассказывал начальник санчасти, «это какие-то психопатки-мазохистки. Но их становится невыносимо жалко… Я не смог видеть их смирения и кротости, с какими они переносят «воздействия " … Да и не я один… Владимир Егорович (начальник лагеря) тоже не смог этого перенести. Он даже поссорился с начальником ИСО (информационно-следственный отдел)… И вот он хочет как-нибудь смягчить и уладить это дело. Если вы их признаете негодными к физическому труду – они будут оставлены в покое». «Я прошу меня освободить от этой комиссии» – сказал профессор Жижиленко, «Я сам монах и женщин, да еще монахинь, осматривать не хотел бы…» Профессор Жижиленко от этой комиссии был освобожден, и я один отправился свидетельствовать этих монахинь. |
| Надо сказать, что прот. Гриневич был заведующим каптерки, и еп. Григорий особым доносом его оттуда выбросил. Преосвященный Петр по этому поводу давно еще мне жаловался на еп. Григория, на его неуживчивый характер. По моему докладу Кириллин из каптерки взял прот. Гриневича в лесничество как специалиста по лесокультурным новонасаждениям. Тяжелое это воспоминание. Человеческие слабости действующих лиц проявились во всей силе. Горько было. Очутившись в шестом отделении, я скоро узнал о болезни Владыки, он подарил мне две денежных квитанции, должно быть, рублей на пятнадцать. За ним ухаживала послушница Ш. К.. Архиеп. Петру был воспрещен выход из командировки. Ш. К. получала за него посылки, по денежным квитанциям получала продукты из кооператива, равно как и пайки из каптерки шестого отделения, готовила ему кушанье, мыла белье и т. д.. «Деловод» административной части Соколов всё это разрешал. Приходилось с ним делиться и протестовать было нельзя. Мы знали, что он крадет посылки у Владыки, но помешать не могли. С моим приездом в шестое отделение Ш. К. подружилась со мной. Да и нужно было ею руководить, ибо ей был запрещен доступ на «Троицкую» — всё шло через Соколова. На «Троицкую» архиеп. Петра привезли около 4–5 октября 1928 г., а больного на Голгофу в больницу отправили около 5–7 января 1929 г.. Ш. К. едва успела проводить его, укрыть ему ноги и даже меня не вызвала, хотя я и был в хозяйственной части в двух шагах. Конвой спешил: было холодно, январь! Так я и не увидел его до самой кончины. Доктор посвятил уходу за ним все силы, знания и лекарства, держал меня в курсе болезни, обязательно заходя в хозяйственную часть. В Анзер доктор приезжал к тифозному начальнику шестого отделения Вейсману, который лечился дома. Велика была радость наша, когда доктор сказал Ш. К., что кризис миновал, а она тот час прибежала ко мне. Тоже и мне доктор сказал. Владыка стал выздоравливать, и доктор ослабил уход. Вдруг 7 февраля 1929 г. телефоном Богданов узнает, что Владыка скончался — его нашли мертвым. Мы не поверили и проверили. Около него был наш доверенный человек, всю переписку мы быстро изъяли, квитанции взяли и вещи разошлись по верным рукам. Правду сказать, мы их потом все и не собрали, а часть пропала. Те, кто его убили отравой, ошиблись: воспользоваться ничем не пришлось. А что он был убит — несомненно. Только каким способом — осталось тайной. Своих доверенных винить не можем. Все квитанции были на учете, равно как и все вещи. Вот тут-то и загорелась борьба. |
| 3. Первое мая Лед еще лежал на заливе, и окрестные холмы были покрыты сугробами снега, но в связи с приближающимся Первым мая уже шли подготовительные работы для достойной встречи великого пролетарского праздника. У древних белокаменных монастырских ворот плотники сооружали триумфальную арку фантастической архитектуры, женщины вязали гирлянды из ельника, в живописном цехе выводили белилами по кумачу очередные лозунги, а на сохранившемся еще амвоне, служившем эстрадой для антирелигиозных постановок, шли спевки лагерного хора, репетировавшего революционные песни. Оставалось еще одно необходимое дело: очистить от снега площадь перед зданием бывшего скита, на которой должен был происходить первомайский митинг, и усыпать ее песком. В Анзере среди заключенных было много крестьян и рабочих, но поручить это дело им администрация сочла, по-видимому, «идеологически не выдержанным»: ведь его можно было использовать в качестве лишнего фактора антирелигиозной пропаганды среди заключенных «религиозников» и «религиозниц», еще не освободившихся от своих прежних предрассудков. И вот, как раз в Великий четверг – день этот, определенно, был выбран не случайно – с Троицкой, отдаленного и засекреченного пункта, в котором было сосредоточено высшее духовенство, затребованы были в Анзер все находившиеся там в то время православные и католические епископы. И они пришли – и старые, и еще сравнительно молодые, но все одинаково изнуренные, одинаково не приспособленные к грубой физической работе – и в сосредоточенном, спокойном молчании принялись за дело: скалывали железными ломами утоптанный, слоями слежавшийся и заледенелый снег, складывали его в тачки и носилки и сбрасывали в овраг, соединявший озеро с заливом. Потом внизу, у нагорного берега, брали из-под откоса желтый, чистый песок и, нагрузив им телегу, общими усилиями с невероятным трудом втаскивали ее наверх, на расчищенную перед домом площадь. В сельхозе были лошади и даже волы для перевозки тяжестей, но использование их на этот раз, видимо, рассматривалось тоже как идеологически неуместное облегчение. |
| Кто знает, не тосковала ли она в эти минуты о своем склепе-одиночке, в котором прожила шесть лет с ясной верой в людей, в добро, во все высокое и прекрасное? Тогда она любила людей и всей душой стремилась к ним. Во сколько раз была она тогда счастливей и богаче, чем сейчас, когда утратила эту веру, когда уже ничего больше не находит в своей душе, кроме ненависти и презрения к людям, кроме панического страха перед ними, и особенно перед мужчинами, которые внушают ей такое отвращение и ужас, что она готова бежать от них на край света, броситься в озеро, в море – только бы избавиться от их похотливых притязаний... Всего же мучительнее была для нее необходимость ежедневного общения с самым отвратительным из них – ее непосредственным начальником: одно его присутствие заставляло ее всю внутренне содрогаться от почти животного ужаса, а уйти от него было некуда. Нет, положительно, в одиночке было безопаснее и много лучше. V Однажды среди ночи – это было уже в начале зимы – весь женбарак был поднят на ноги неожиданным происшествием: Анелька отравилась уксусной эссенцией. При свете тусклой керосиновой лампочки она лежала на своем топчане, бледная, обессилевшая, с разметавшимися косами, и, через силу сдерживая стоны, корчилась от нестерпимой боли, а вокруг нее галдели женщины, на все лады обсуждая это событие. Прибежала командирша; вызвали лекпома и дежурного по лагерю... Дежурный затребовал лошадь из сельхоза, и Анельку, еле живую, вынесли из барака, погрузили в розвальни и отправили в Голгофскую больницу за пять километров от Анзерского скита. Женщины пошумели еще немного, поспорили о том, умрет или выживет Анелька (большинство высказывало уверенность, что она умрет еще по пути в больницу), потом, чтобы наверстать потерянное для сна время, снова улеглись на свои топчаны – и эпизод был исчерпан. На другой день мало кто и помнил об Анельке: лагерная жизнь притупляет впечатлительность. Через несколько дней, впрочем, по бараку разнесся неизвестно откуда взявшийся слух, что Анелька умерла, и две монашки успели даже жестоко повздорить из-за того, кого из «батюшек» просить помолиться тайно о грешной Анелькиной душе, как кто-то, прибывший с Голгофы, категорически опроверг этот слух, сообщив, что Анелька, хотя и очень слаба еще, но уже определенно поправляется и, возможно, в недалеком будущем вернется в Анзер. |
| ...Высоко над озером, окаймленным темной стеной леса, отражаясь в нем, простиралось кроткое и задумчивое северное небо, игравшее всеми переливами нежных и теплых тонов вечерней гаммы, и красивый голос Анельки, исполненный трогательной печали, так гармонировал с общим колоритом этого пейзажа, словно был неотъемлемой его частью. И странно было думать, что сама Анелька в эти минуты лишена возможности видеть эту картину вечерней природы, такую созвучную ее мелодиям. Сидя на пороге барака, я, не отводя глаз, смотрела на небо, лес, воду и, завороженная голосом Анельки, старалась понять, почему она может петь только в карцере, точно соловей в неволе, который поет, только когда его клетку накроют темным платком. И мне пришли на память строки Алексея Толстого: «О, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем, будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен. Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье...» Как это глубоко справедливо! Да, только тот, кто одарен таким душевным зрением и внутренним душевным слухом, способен творить не фотографически, а выявляя душу вещей и явлений, их сокровенный божественный смысл... Пусть неволя, пусть лагерь, ложь, разврат и жестокость, ведь это все – лишь такие же слагаемые общего великого и вечного целого, созданного и управляемого Божественной волей, как и этот закат, этот лес, как те угодники, что в разное время спасались здесь прежде, как песни Анельки, что звучат здесь сейчас, – все это лишь отдельные ноты и отдельные аккорды в непрерывной сюите мировой симфонии. IV Как-то утром, в самых последних числах сентября, женщинам, работавшим «на торфу», велели собраться «с вещами». Затем их погнали лесом через весь остров к одиноко лежавшей в 27 километрах от торфоразработок пристани, а оттуда на парусных лодках переправили на Анзер – самый отдаленный остров Соловецкого архипелага. На этот раз Анелька попала в старинное белокаменное двухэтажное здание бывшего Анзерского скита, часть которого была отведена под женский барак. В камерах были уже не нары, а отдельные койки, топчаны, и можно было на ночь раздеваться; но этим и заканчивались все здешние бытовые «удобства»: умываться приходилось бегать к озеру, ели каждый на своей койке, так как стола в камере не полагалось. |
| И тогда нигде не будет страшно и одиноко... Даже в лесу зимней ночью. На следующий день на Анзер приехала разгрузочная комиссия «отдохнуть и поохотиться», и всех мужчин сразу из банной «санобработки» погнали в лес загонщиками. Своего ночного посетителя я больше никогда не видела, хотя, прощаясь, он предполагал вскоре снова побывать на Анзере и обещал навестить меня. Говорили, что, вернувшись в Филиппову пустынь, он заболел сыпняком и, хотя и выжил, перенес тяжелые осложнения и навсегда остался нетрудоспособным – глухим и разбитым инвалидом. Я слышала потом, что спустя несколько лет он умер в тюрьме. Свидание Тихий и лучезарный августовский вечер был на исходе. Я сидела у открытого окна, перечитывая полученные в этот день письма. Они были из дома, из Ленинграда. Так долго, так нетерпеливо ждала я их, но они не принесли мне утешения, лишив последней надежды, которой я жила с самого моего приезда сюда, – надежды на свидание с моей названой дочкой Наташей: ее отец писал мне, что, несмотря на его неустанные хлопоты, он не получил ответа ни на одно свое заявление, а лето тем временем подходит к концу, скоро он снова закабалится работой и не сможет приехать, даже если бы наконец и получилось разрешение на свидание. – Видно, приходится отказаться от надежды свидеться этим летом и отложить хлопоты до будущего года, – писал он. Легко сказать – «до будущего года»! Ведь это значит еще на год продлить разлуку. А в Наташином возрасте каждый год – большой этап в ее маленькой жизни. Я оставила ее семилетним ребенком, сейчас ей уже девять, через год будет десять! Без меня она стала школьницей, новый круг людей и впечатлений с каждым днем все больше отдаляет ее от невозвратной поры ее младенчества, а вместе с тем и от меня, с которой для нее неразрывно связаны первые годы ее жизни. С болью вспоминается последний час нашей совместной жизни. Мы тогда и не подозревали того, что он последний, и однако необъяснимое предчувствие, по-видимому, смутно тяготило ее детскую душу: в тот вечер она была необычайно нежна со мной и долго не отпускала от своей постельки, как я ни уговаривала ее спать. |
|
|
