| Древнерусский перевод Жития был выполнен, видимо, в XI, во всяком случае не позднее начала ХП в., так как фрагменты этого перевода вошли в переработанном виде уже в первую (краткую) редакцию Пролога, созданного на Руси около середины ХП в. Кроме этого, древнейшего славянского перевода Жития, представляющего, кстати, наиболее пространную версию греческого текста, существует второй полный южнославянский перевод, осуществленный независимо от первого не позднее XIV в. и не имевший значительного распространения. Мозаичность композиции Жития, легко разделяющегося на отдельные рассказы и эпизоды (в греческом издании, например, выделено 245 отдельных эпизодов), привлекала к нему внимание греческих и славянских книжников как к источнику для составления различных сборников. Помимо многочисленных рукописей Пролога, существуют еще десятки других сборных по составу рукописей, в которых содержатся рассказы или фрагменты Жития, в том числе несколько самостоятельных переводов греческих сокращенных редакций и выборок из этого памятника. Текст печатается по древнейшему списку древнерусского перевода, относящемуся к концу XIV в. (рукопись РГАДА, Син. тип. 182), а в местах утраты листов – по копии с этой рукописи, сделанной в конце XV в. (рукопись РНБ, Сол. 216). Явные описки или ошибки исправлены по родственному списку РГБ, Егор. 162. Искаженные по текстологическим причинам чтения восстанавливаются в соответствии с греческим оригиналом по древнейшим спискам других редакций и текстологических групп: РГБ, Тр.-Серг. 780; РГБ, Тихонр. 29; ГИМ, Син. 924; РНБ, Сол. 214. Греческие соответствия указываются по рукописи Баварской национальной библиотеки Monac. 552. ЭТА КНИГА – О ЖИТИИ И ЖИЗНИ СВЯТОГО И БЛАЖЕННОГО ОТЦА НАШЕГО АНДРЕЯ, ХРИСТА РАДИ ЮРОДИВОГО, И СВЯТОГО ОТЦА НАШЕГО ЕПИФАНИЯ, ПАТРИАРХА КОНСТАНТИНОПОЛЬСКОГО Слово первое. Как он стал юродивым О жизни богоугодной и непорочном житии добронравного мужа, дорогие мои, хочу я вам поведать, и потому прошу вас выслушать мой рассказ со вниманием. Ибо повесть эта как бы источает медвяное благоухание, сладкий и дивный елей. Поэтому приготовьтесь всей душой насладиться ею, и это еще более подвигнет меня приступить к началу этой повести и открыть перед вами духовное величие этого мужа. Вот начало рассказа о нем. |
| В глаголе обуяти два последних значения, связанные с отделительной или отрицательной функцией приставки у-, не нашли себе яркого отражения. Впрочем и они отмечены И. И. Срезневским в древнерусских памятниках XV–XVI вв. Например, в Сборнике Троицком XII b.: «не дорастъша тлъмь и плодъ зрлъ обуимавъша» (т. е. срезывавши, снимавши), или во «Второзаконии» (по списку XVI b.): «... да обуемлеши ногти ея» (там же, 2, с. 558). Но ярче всего глагол обуяти – обуиму выражал два основных значения: 1) «охватить со всех сторон, обнять». Например, в Житии Андрея Юродивого: «Обуимъ, лобза его»;//«окружить». В «Александрии»: «ослица обуяты воискымъ плъкомъ»; 2) Переносно. «Объять, охватить». В Житии Андрея Юродивого: «Диво его бяше обуяло».//«Одолеть, всецело поглотить». В Палее (XIV b.): «...обуять пьяньствомъ» (там же, с. 561). Совершенно ясно, что эти же значения с не меньшей силой и рельефностью проявлялись и в употреблении более широкого по своему смысловому объему и более распространенного синонима объяти (см. там же, с. 571). На глаголе обуяти лежала яркая стилистическая печать литературной выразительности и некоторой изысканной живописности. Судя по кругу употребления этого глагола, он воспринимался как выражение высокого церковно-книжного стиля. Понятно, почему употребление этого глагола обуять, по-видимому, все более сокращается уже в XVI и особенно в XVII b. У него были сильные синонимы: объять, обнять и др. В русском литературном языке XVIII b. глагол обуять становится настолько мало употребительным, что его не регистрируют словари Академии Российской. Однако в словаре 1847 г. глагол обуяти, признаваемый «старинным», рассматривается как синоним, как архаическая форма глагола объять (сл. 1867–1868, 3, с. 76). Таким образом, один из омонимов обуять как бы умирает в высоком книжном стиле к XVIII b. естественной смертью , будучи вытеснен более активным и морфологически родственным ему синонимом объять. Но любопытнее всего то, что влияние этого слова сказалось и на судьбе другого глагола-омонима обуяти, который сначала представлял собою форму несовершенного или кратного вида от глагола обуити. У этих глаголов омонимичны были не все формы, а лишь формы инфинитива, прошедшего времени и – позднее – формы деепричастий и причастий действительных прошедшего времени (обуяти, обуял, обуяв, обуявший). Формы же настоящего – будущего времени, деепричастий от основы настоящего времени и причастий страдательных были различны (обуяю – обуиму;обуяя– обуимъ;обуянный – обуятый). |
| Стараясь о просвещении читателя, автор жития прямо указал на то, что юродивый шифрует свои высказывания: «Понеже святому обычай бе ему благоюродственный не противу вопрошений коегождо вопросы отвещевати, но всяко притчами и гаданми». Но, вообще говоря, ни загадочные выкрики, ни афоризмы, ни рифмованные сентенции еще не создают корпоративного языка. Язык юродивых — это по преимуществу язык жестов (термин «жест» я употребляю в условном значении, подразумевая коммуникативный акт посредством всякого невербального знака — жеста как такового, поступка или предмета). Именно с помощью жеста, Который играл такую важную роль в средневековой культуре, и преодолевалось противоречие между принципиальным безмолвием и необходимостью апеллятивного, т. е. рассчитанного на отклик, общения со зрителем. Инвентарь жестов юродивых не составлен, смысл их не истолкован, и легко показать, как и будет сделано в дальнейшем, что он был темен даже для некоторых агиографов. Тем не менее можно утверждать, что поиски в этом направлении не будут безуспешными. Прежде чем перейти к иллюстрациям, необходимо сделать одну существенную оговорку. По всей видимости, нет никакого резона подразделять жесты юродивого на общепонятные жесты–индексы и требующие расшифровки жесты–символы. Как мы сейчас увидим, в зрелище юродства жесты–индексы; также приобретают символическое значение. Это вполне естественно, потому что в юродстве важно не только и не столько сообщение (оно может быть банальным), а перевод его в особую систему значений. Таким способом юродивый добивается «обновления» вечных истин. Выше говорилось, что юродивый провоцирует толпу, плюясь и швыряя в нее каменья и грязь. Но одновременно этот провокативный поступок — театральный жест юродивого, своего рода кинетическая фраза, причем самая распространенная и типичная. Когда скверные женщины затянули к себе Андрея Цареградского и пытались его соблазнить, юродивый «нача плевати часто и портом зая нос свой». Почему он так поступил? Оказывается (так утверждает агиограф), не для того, чтобы оскорбить и обличить грешных блудниц. Андрей Цареградский узрел, что в толпе соблазнительниц стоит смрадный черт, «блудный демон» " , т. е., по всей видимости, Эрот (дело происходит в среде, причастной традициям античной культуры). Эта сцена опять-таки напоминает о двуплановости юродства. Юродивый ведет себя как шут (приют блудниц—типичное смеховое пространство), но в то же время преследует дидактические цели. |
| Подобно тому как змей, когда нужно ему бывает бросить старую кожу свою, идет и с усилием протискивает себя сквозь какой-либо тесный проход, как говорят «естествословы», так и ум, чрез теснины сердца и умной в сердце молитвы протискиваясь, совлекается одежды воображения чувственных вещей и недобрых чувственных впечатлений, делается чистым, светлым и годным к единению с Богом, ради подобия Ему, какое воспринимает чрез это. Или, – как вода, чем больше утесняется в тесных проходах, тем сильнее напирает и быстрее устремляется вверх, так и ум, чем более стесняется сокровенным в сердце поучением и себе вниманием, тем делается утонченнее и сильнее и, устремляясь горе, тем недоступнее бывает для всякой страсти и всякого прилога помыслов, и для всякого образа вещей, не только чувственных, но и мысленных, так как они в таком случае остаются вне и внутрь войти не могут. Или как лучи солнца, будучи рассеяны в воздухе и разъединены друг с другом, бывают не так светлы и теплородны, будучи же сосредоточены в одну точку посредством известных стекол, дают ослепительный свет и зажигательную теплоту, так и ум, будучи собран в центре сердца себе вниманием и сокровенным поучением, делается светоносным и попалительным, тьму вещественную и страстную разгоняющим и всякие такого рода образы и движения уничтожающим» 251 . Святой Симеон юродивый и признавал ум царем над страстями. В самом деле, без умственного бодрствования невозможно изгладить из души все следы и остатки прежде воспринятых впечатлений, возбуждающих и питающих страсти. Только непрерывной борьбой с изгнанием из души страстных чувств можно стяжать себе венец победы, и не дать диаволу играть своею душою, как мячиком, который старается держать человека в страстном настроении, перебрасывая внимание от одного воспоминания на другое и под ними шевеля пожелания и страсти 252 . Вот какой смысл можно усматривать в символическом действии святого юродивого Симеона. Значит, святые юродивые ум свой приучали к борьбе с страстями и старались развить его так, чтобы в их сердце вкоренился вкус и навык только к тому, что раскрывало пред ними Бога, а не к тому, что льстит чувственности, раздражает ее, направляли умственные силы к тому, чтобы навсегда утвердить себя в том, что свято и праведно, что питает благочестие и возбуждает умиление и благоговение к Творцу и Промыслителю, Искупителю и Освятителю всего существа человека. |
| Вельможа, продержав четыре месяца Андрея и видя, что он остается в прежнем «состоянии», отпустил его «на волю». Юродивый Андрей, получив свободу, начал бегать по улицам, «творяся неистов», и переносил разного рода оскорбления, насмешки и лишения. Многие ругались над ним, как над безумным, иные считали его бесноватым, отроки нередко толкали и били его; но он все сносил терпеливо и молился за оскорбителей. Если кто подавал ему милостыню, он отдавал ее нищим и притом в виде шутки или с бранью; и это делал он затем, чтобы не знали, что он раздает милостыню. Дня по три, обыкновенно, он ничего не ел; если же не подадут куска хлеба, он оставался без пищи неделю и две. Одеждою ему служило рубище «непотребное», которое едва могло прикрывать его наготу. Днем бегал он, подобно Симеону, Христа ради юродивому, а ночь проводил в молитве. Живя в многолюдном городе (Константинополе), блаженный не имел, где приклонить главу: нищие прогоняли его из хижин своих, богатые не пускали и на двор. Когда же нужда была «упокоити мало многотрудное тело» свое, он отыскивал места, где лежали собаки, и ложился с ними, но и те не принимали его к себе: «инии бо кусающе его, отгоняли от себя, инии же сами убегали от него!» Так страдал сей подвижник Христов! Все эти страдания и лишения ради Господа, ночные бдения, молитвы и всегдашнее воздержание стяжали подвижнику такую чистоту сердца, что он сделался жителем не столько чувственного, сколько духовного мира, нередко видел он Ангелов, то ратующих против демонов за спасаемых, то плачущих, когда нераскаянные грешники доводили себя до совершенной погибели; видел и демонов с их адскими кознями 209 , и сколько первым был любезен как друг, столько последним страшен и ненавистен. При такой способности созерцать невидимое, святой прозревал даже в мысли и внутреннее состояние душ человеческих, и свою прозорливость употреблял во спасение грешников, хотя и не все внимали увещаниям юродивого. Один гробный тать, который, вырывая мертвецов, снимал с них одежды, – решился ограбить недавно погребенную богатую девицу. На пути к исполнению этого злого замысла он встретил юродивого Андрея; святой прозорливец увидел его и, зная преступное его намерение, как бы с гневом взглянул на него и сказал: «Так говорит Дух, судящий похищающему одежды лежащих во гробех: не будешь ты видеть солнца, не будешь видеть дня, ни лица человеческого; затворятся для тебя врата дома твоего и никогда не отворятся». – Тать хотя и слышал эти слова, но не обратил на них внимания и продолжал свой путь. Святой Андрей взглянув на него, сказал: «Ты идешь? не укради; если же сделаешь это, не будешь видеть солнца». Поняв, что слова относятся к нему, тать дивился, что мысли его узнаны, возвратился к нему и сказал: «Ты точно одержим беснованием и говоришь о неизвестном и тайном по наущению демонскому; но я хочу идти туда и увижу, сбудутся ли слова твои». И святой Андрей пошел далее, продолжая юродствовать. |
| Но если глубже всмотреться в наше существо, то основание для «юродства» можно найти в самой лучшей и высшей части его, в которой одной сохранились остатки величия нашей природы, в которой одной лежат семена высокого её назначения. В самом деле, ужели дух наш, назначенный для жизни высшей и бессмертной, должен быть в рабском подчинении только тому порядку, какой существует на земле? ужели он для вечного не свободен отказаться от подчиненности тому, что носит на себе печать только временного и случайного? нет! назначение духа нашего выше. И если он несет бремя подчиненности порядку мира чувственного, то единственно потому, что его силы еще не вполне раскрыты, потребности не пробуждены, что он еще не вполне возвысился над временным, скоропреходящим. Если переменить это, не вполне сродное ему, состояние на более сродное, на то, в каком ему приличнее быть, которое ближе к его назначению, то человек во многих отношениях явится другим. Это состояние человека, очевидно, будет естественное, ему сродное; но если посмотреть на этого человека в различных отношениях его к миру, то в нем легко можно заметить черты юродивого. По мере того, как силы духа развиваются и усовершаются, человек не может не отрешаться от видимого и временного и, следовательно, не может не отрешаться от той стороны своей души, которая приспособляется в нем к настоящему его состоянию, в которой находятся узлы, крепко связывающие его с видимым и временным, – обязанности жизни его здесь, на земле. А при этом преобладающем развитии сил духа, при этой отрешенности от законов ума, приспособленных к настоящему состоянию, не может не произойти разительного беспорядка во внешней, земной жизни, в деятельности, относящейся к земному положению. Но такая деятельность не представляет из себя чего-нибудь несообразного с нравственным достоинством человека. Ведь жизнь по законам нашего духа, во всяком случае – естественна, и хотя тут будут отвергнуты законы того же духа, приспособленные к земному его быту, но при всем том эта жизнь, как жизнь собственно духовная, всегда будет иметь достоинство нравственно-доброй жизни в глазах тех, для которых духовная жизнь выше жизни, заключающейся в пределах земной деятельности, – для которых настоящая жизнь – приготовление к жизни, сообразной с существом свободно – разумного духа. |
| Вот третья характерная черта «юродства» в определении проф. Е. Е. Голубинского : «юродство состоит в том..., чтобы обличить современников» 528 . На поставленный вопрос должно ответить прямо: положительное воздействие св. юродивых на окружающее общество не подлежит сомнению. Чтобы понять это, рассмотрим ближе взаимоотношения св. юродивых о Христе и общества. Юродивые в обществе были не простыми глупцами; напротив, они имели в своем роде великий авторитет. Прежде всего, они представлялись обществу загадочными существами; затем, всем бросалась в глаза их религиозность. А при сравнительной живости религиозного чувства народ всегда расположен ко всему таинственному и чудесному. Следовательно, уже одно то, что «юродство» при всей своей особенности являлось не как что либо совершенно новое и чуждое обществу, а напротив, так сказать, удовлетворяло важнейшим духовным запросам этого общества, должно было отразиться на отношениях общества к св. юродивым и к лучшему для последних. Затем, и главным образом, значение св. юродивых в обществе опиралось, конечно на их необыкновенных духовных дарованиях – прозорливости, силе чудес и молитвы. В самом деле, как не уважать и до известной степени не благоговеть пред таким человеком, который, подобно древним пророкам, бесстрашно является к правителям и вельможам, сурово обличает их, угрожает, и угроза его потом сбывается; или который загадочно возвещает грядущее бедствие на все общество, и оно потом постигает его; или – еще по просьбе этого общества молится о предотвращении грозящей беды, им же предсказанной, и молитва его доходит до небес, прелагая гнев Божий на милость. Вот почему и отношения к св. юродивым так изменялись: то их гнали в шею и били, а то, когда нужно, когда в трудные минуты общественной или частной жизни ожидали руководительства свыше, взоры всех направлялись к юродивому. Его отыскивали, приводили в собрание, ласкали, как дитя, применяясь к его мнимому младенческому состоянию, дарили разные безделушки, давали нередко и деньги, словом, всячески старались задобрить и расположить к себе; в то же время зорко следили за ним, примечая все его движения и поступки и чутьем угадывая, какое в его странных действиях скрывается указание на истину, которую надо было уловить, разгадать непонятное. И голос св. юродивого был гласом Божиим. |
| Юродивые не изобретают оригинальных принципов кодирования. Будучи плотью от плоти народной культуры, они пользуются теми же приемами, какими пользуется фольклор. Прежде всего это касается парадокса. Парадоксальность, присущая юродивым, свойственна также персонажам сказок о дураках. «Юродивый» и «дурак» — это, в сущности, синонимы. В cлobapяx XVI-XVII вв. слова «юродство», «глупость», «буйство» стоят в одном синонимическом ряду. Понятно поэтому, что сказки о дураках — один из важнейших источников для понимания феномена юродства (эта мысль подсказана мне Д. С. Лихачевым). Иван–дурак похож на юродивого тем, что он — самый умный из сказочных героев, а также тем, что мудрость его прикровенна. Если в экспозиции и в начальных эпизодах сказки его противостояние миру выглядит как конфликт глупости и здравого смысла, то с течением сюжета выясняется, что глупость эта притворная или мнимая, а здравый смысл сродни плоскости и подлости. В культурологических работах отмечалось, что Иван–дурак—светская параллель юродивого «Христа ради», равно как Иван–царевич — святого князя. Отмечалось также, что Иван–дурак, которому всегда суждена победа, не имеет аналогов в западноевропейском фольклоре. Из фольклора юродство заимствует и принцип загадки и притчи. Юродивый загадывает загадки зрителю. Этот момент отражен, например, в житии Андрея Цареградского. Его стал потчевать финиками некий «отрочище, скопець сый, некоего велика мужа слуга», красавец и щеголь. Андрей возразил ему: «Дара содомского родом похаби ясти не умеют». Тот не понял юродивого, посмеялся над ним, и тогда Андрей (или агиограф) разгадал загадку: «Иди, неприазне, на ложе господина своего и делай с ним содомъскый грех, и вдасть ти другыя финики». Загадку можно считать основополагающим принципом языка юродивых. К этому выводу легко прийти индуктивным путем, анализируя материалы житий и других древнерусских источников. Но этот принцип встречается и в форме постулата. Он заявлен в житии Арсения Новгородского. Там рассказана местная легенда, согласно которой Иван Грозный с царевичами предложил Арсению " сел или весей на прокорм». «Преподобный же притчею и гаданием (курсив здесь и ниже мой, —А. П.) рече им: „Избрах аз, да дадите ли ми? " . Они же обещастася дата». Тогда Арсений предъявил непомерное требование: «Даждьте ми сейВеликий Новград на пропитание, и се довлеет ми». Это была загадка, но царь понял Арсения буквально и смутился, не желая ни слова нарушить, ни отдать юродивому большой торговый город. «Святый же, яко урод ся творя, рече к ним: „И не хотящим вам того, аз приемлю и " ». Царь с сыновьями не понял, что Арсений говорил иносказательно, «к безъизменству своему», что ему не надобны земные блага. Одно ему дорого—бродить в своем лоскутном рубище по Новгороду, юродствовать на площадях. Юродство в его воле и власти, и этого никто ни дать, ни отнять не может. |
| Притом же Швецов противоречит здесь самому себе. Здесь он утверждает, что века произошли от Сына, так что если бы не было Сына (ипостасного Божия Слова), то не было бы и веков; а словами: Бог Отец «в первом изречении: да будут вецы нетленно родил Сына», выражает мысль, что веки сотворил Отец, и не Сыном, или чрез Сына (как учит Апостол), а единовременно с рождением Сына, даже ранее рождения Сына, и что самое творение веков, или, что, то же, первое изречение «да будут вецы» служит виною рождения Сына: «в первом наречении… нетленно родил». Ужели все эти лжеучения, несомненно содержащиеся в словах Швецова, и сами братчики не признают злым еретичеством? 65 Вот здесь Швецов ясно обличил себя, что признает века существенною, как бы ипостасною принадлежностью Божия Слова – Сына, как свет есть существенная, природная принадлежность огя. Примером огня, света и теплоты, существенно соединенных между собою и одновременно являющихся, можно объяснять троичность лиц в Божестве и соприсносущность их, равно как и то, что виновное начало в Троице есть Отец; но примером огня и света, от него происходящего, объяснять совечное бытие Сына и веков, от него происшедших, как объясняет Швецов, значит именно признавать века ипостасной принадлежностью Сына, значит еретичествовать. 66 Нужна неимоверная дерзость, чтобы сейчас указанному еретичеству о соприсносущности Сына и веков находить основание в словах Евангелиста: в начале бе Слово. 67 Итак, г. Швецов сознает, что и редакция, «занесенная в устав Белокриницкой», соблазнительна. Зачем же соблазнительные слова о Боге он не только повторяет, но и защищает? Притом неправду говорит он о существовании разных редакций «глупейшего (как выражается Максим Грек ) ответа юродивого». Максим Грек приводит не подлинные слова ответа, которые привел Павел в своем Уставе, а только смысл, действительно в них заключающийся. 68 В Белокриницком Уставе, в словах Андрея Юродивого: Бог «в первом изречении: да будут вецы, нетленно родил Сына», заключается именно указания Максимом Греком мысль, что «прежде вецы (певцы – чтение едва ли правильное) невещественные предсташа, та же слово». А так как Швецов защищает сказанное в Уставе, то значит несправедливо говорит, что не имеет этой мысли. 69 Но Швецов именно утверждал это, хотя в том не сознается: значит и проклятие опять нарекает на себя. 70 Но почему же Швецов не хочет употреблять выражение Символа «прежде всех век», а хочет заменить его выражением «в начале всех век», или придает ему смысл этого своего выражения? Этим он подвергает себя уже не своей только клятве, но и клятвам вселенских соборов, которыми они оградили неприкосновенность всех выражений Символа. |
| Юродивые поэтому – исключительные типы, выразившие собою идеально тоску больной совести человека. Они важны, как яркое свидетельство о душевном настроении человека, который хотя сколько-нибудь похож на человека. В иных натурах это душевное настроение сказывается не так ярко, но все же сказывается. Это душевное настроение сказывается не только в трагических, но даже и в комических явлениях нашей жизни. Так, например, у Островского, его Тит Титыч, после всех своих смешных похождений, совершенно неожиданно объясняет, что «деньги и все это тлен и прах» и действует сообразно с этими своими мыслями, потому что они живут в нем над всеми наслоениями дикости, грубости, самодурства. Эти мысли дают окраску его жизни, в них, а не в безобразии самая ея сущность. Для иных интеллигентных лиц подобные переходы от безобразия к покаянию психологически невозможны; им становится непонятным общее настроение, делающее возможным подобное явление. Интеллигент сам до того уже не способен к подвигу, до того уже не понимает красоту подвига, что в деле, которое совершает юродивый видит не глубокий и трогательный подвиг, а одно суеверие, эгоизм, фанатизм, ненормальность. Если кто-нибудь всю жизнь зверствовавший и грабивший, совершает в своей нравственной жизни перелом к лучшему и начинает жить по евангелию, то интеллигентный человек обыкновенно все подобные факты приводит в доказательство бессилия религии, видит в них результат грубого ханжества. Между тем подобный то переход от худшего к лучшему и свидетельствует именно о действии больной совести и о бесконечной силе религиозных влияний. Для народа «юродство» и служит выразителем того состояния, которое характеризует его, как живущего ненормально, что на его стороне ложь, а на стороне юродивого правда, потому что правда несомненно на стороне того, кто не имеет где главы подклонить, кто терпелив, кто не стремится ни к каким правам, не ищет и не признает этих своих прав, кто думает, что человек не имеет никаких прав, а имеет только обязанности пред Богом, кто отрешается от всего мирского и считает все Божиим, кто свободен от забот и гнетущих нужд этой земной жизни; правда, словом, на стороне того, кто или своею мыслью и жизнью, как многие св. |
|
|
