| Так длилось из года в год все девять лет ее жизни, пока не наступило утро, которое Мэри встретила в особенно дурном настроении. Жара стояла ужасная. А вместо привычной Айи на зов девочки пришла какая-то совсем незнакомая служанка. – Убирайся! Не хочу тебя видеть! – рассердилась девочка. – Беги и быстро позови ко мне Айю! Незнакомая служанка в страхе пригнула голову и принялась очень вежливо объяснять, что Айя, к великой жалости, сейчас просто никак не может прийти к Мисси Сахиб. Такой ответ разъярил девочку еще больше. – Убирайся! Убирайся, тебе сказали! – завизжала она и изо всей силы пнула служанку в живот. – Айя никак не может прийти к Мисси Сахиб, – кротко повторила женщина и вышла из комнаты. Утро складывалось явно необычно. Распорядок домашней жизни словно разом куда-то исчез, и знакомые слуги – тоже. Незнакомые кое-где еще попадались, но и они вели себя странно: растерянно бродили из угла в угол и явно чего-то боялись. К Мэри никто больше не подходил. Подождав еще некоторое время, она первый раз в жизни оделась без помощи Айи и вышла в сад. Она устроилась у подножия веранды и стала делать «клумбу понарошке». Насыпав кучку земли, девочка утыкала ее большими цветами ярко-красного цвета. Потом уселась перед своей «клумбой» на корточках и сердито забормотала под нос то, что, по ее мнению, надо высказать Айе, как только та снова придет. – Свинья, дочь свиней! Свинья, дочь свиней! Свинья, дочь свиней! – смакуя каждое слово, повторяла Мэри самое оскорбительное ругательство в Индии. Вдруг с веранды послышались голоса. Девочка подняла голову и увидела мать в обществе молодого офицера, который недавно приехал из Англии. Мэри так редко встречалась с матерью, что, подобно всем слугам в доме, называла ее не иначе, как Мэмсахибой. Эта высокая, стройная, хорошенькая и веселая женщина приводила дочь в полный восторг. Мэмсахиба всегда так потрясающе одевалась! Платья у нее были сплошь из легких, как воздух, тканей, и Мэри думала, что и сама Мэмсахиба вся состоит из кружев. Сегодня кружев на матери было даже больше обычного, только почему-то она совсем не смеялась. Испуганно поглядев на офицера, она спросила: |
| Материал из Православной Энциклопедии под редакцией Патриарха Московского и всея Руси Кирилла КОЛУМБ Х. Колумб. 1519 г. Худож. Себастьяно дель Пьомбо (Музей Метрополитен, Нью-Йорк) Х. Колумб. 1519 г. Худож. Себастьяно дель Пьомбо (Музей Метрополитен, Нью-Йорк) [Коломбо, Колон; лат. Columbus; итал. Colombo; испан. Colón] Христофор (Кристофоро, Кристобаль) (между 25.08. и кон. окт. 1451, Генуя - 20.05.1506, Вальядолид), мореплаватель, в 1492 г. открывший Америку. Отец К., Доменико Коломбо, занимался суконным ремеслом и торговлей. В юности К. получил опыт каботажных плаваний вдоль побережья Лигурии. Неизвестно, где он учился; свои познания в области геометрии, астрономии и географии он, видимо, получил самостоятельно. В 1470-1472 гг., вероятно, был корсаром на службе правителей Анжуйского дома. Ок. 1472-1473 гг. занимался торговлей на Средиземном м., посетил о-в Хиос. В 1476-1477 г. находился в Лиссабоне. В 1478-1479 гг. был агентом генуэзского дома Чентурионе, закупая сахар на Мадейре. Женился на Фелипе Мониш Перештрелу, португалке с итал. корнями, дочери Б. Перештрелу, капитана-донатария о-ва Порту-Санту из архипелага Мадейра. Родственники жены принадлежали к окружению португ. инфанта Генриха (Энрике) Мореплавателя, благодаря чему К. получил доступ к сведениям о португ. географических открытиях; на португ. судах он ходил по Атлантике от Англии до Гвинеи, неск. лет жил на о-ве Порту-Санту. К кон. 1483 г. у К. оформился замысел достичь стран Востока зап. морским путем. План представлялся экономически выгодным, поскольку функционирование традиц. торговых путей, соединявших Европу со странами Востока, было затруднено в результате экспансии Османской империи. Исходя из достаточно распространенной в то время идеи шарообразности Земли, К. хотел доказать, что к западу от Европы находятся неизвестные европейцам населенные земли, к-рые в свою очередь связаны с уже известными европейцам странами Востока. Наряду с библейскими пророчествами и книжными источниками («Образ мира» французского богослова Пьера д " Айи, «Книга Марко Поло» и др.) на К. |
| рассматривал мистику как науку интимного опыта, как единение с Богом через любовь; в то же время он предостерегал не путать мистическое созерцание с видениями и экстазом, выступал против экзальтированного мистицизма. Так, на Констанцском Соборе он добивался офиц. осуждения видений католич. св. Биргитты Шведской. Ж. осуждал чрезмерный аскетизм, ведя активную борьбу с флагеллантами , однако последовательно защищал от нападок братьев общей жизни , у которых мистицизм соединялся с обучением клириков и просвещением народа. В центре педагогической системы Ж. стоит фигура наставника и его личный пример, что возвращает к евангельской педагогике, ставящей успех обучения в зависимость от нравственных, духовных качеств учителя. Ж. осуждал излишние амбиции человеческого разума, особенно в области веры, считая, что человеку от рождения дана идея Бога. Он призывал заботиться о духовности священников, к-рые призваны наставлять верующих. Особое внимание придавал пастырскому окормлению простых верующих, в т. ч. женщин и детей, написал специальные проповеди и учебники для них на франц. языке. Заботясь об исправлении нравов не только студентов, но и преподавателей ун-та, пытался ограничить университетские привилегии для искоренения корыстолюбия, а также запретить «праздники дураков» и др. развлечения, к-рые, по его мнению, отвлекали от учебы. Ж. не удалось создать цельное богословское учение. Его позиция характеризуется соединением мистицизма в духе традиций Сен-Викторской богословской школы с номиналистическим отказом от метафизики, близким к учению У. Оккама. Вслед за своим наставником Пьером д " Айи Ж. защищал примат божественной воли как в сфере природы, так и в области морали: ничто не является добрым или злым само по себе, это по божественной воле дела становятся добрыми, т. к. Он желает их, и, наоборот, нек-рые дела являются злом, потому что Он запрещает их (Opera omnia. Antw., 1706. Vol. 3. Col. 13). Но Ж. в отличие от оккамистов не считал столь уж непреодолимым разрыв между объектами веры (credibilia) и объектами рационального познания (intellegibilia). С его т. зр., несмотря на то что общее как таковое получает свое бытие в разуме, т. е. существует не как реальное, но как интенциональное, или объективное, бытие (esse obiectivum), неверно было бы отрицать объективное отношение мысли к внешней действительности, поскольку универсальное создается разумом на основе реального бытия (когда тот удерживает лишь схожие для предметов данного класса признаки), объективное бытие должно соответствовать реальному и иметь в нем свое основание. Частным следствием из этого рассуждения являлся вывод, что в божественном разуме содержатся идеи как единичных, так и тварных сущностей. |
| Исследуя основы светской и духовной власти, И. П. одним из первых сформулировал идею естественного права как основы власти, тем самым предвосхитив философию Уильяма Оккама и «парижской школы» деятелей Соборного движения в нач. XV в. (Пьера д " Айи , Жана Жерсона и др.). И. П. полагал, что в народе как в источнике власти сосредоточена «жизненная сила» гос-ва, обеспечивающая его процветание и благоденствие. Согласие подданных подчиняться рассматривается в системе И. П. как одно из условий легитимности светской и духовной властей. И. П. видел в гос-ве идеальную общность людей, существующую ради достижения «общего блага»; поскольку гос-во создано по примеру установленного в природе порядка, естественным и необходимым явлением в нем является полная и единоличная власть светского правителя. Глава католич. Церкви отвечает за решение вопросов духовной жизни, исправления нравов паствы. Церковная власть понимается как дуализм власти сана (т. е. имеющей сверхъестественное происхождение и восходящей к Христу) и власти юрисдикции, переданной людьми духовному владыке. Первая предполагала исключительное право на совершение таинств и наложение епитимьи и была неотчуждаема от Церкви. Вторая носила договорной характер и включала законодательную власть, право вмешиваться в дела светских государей, право на собственность и т. п. Право на собственность рассматривается И. П. как дар мирских государей: с дозволения правителя, верховного судьи в светских делах, папа Римский может потребовать от христиан часть имущества для обеспечения деятельности и достатка Церкви. При этом папа является не собственником, а лишь «распорядителем» церковных владений. Тезисы о естественном праве как основе гос-ва и о добровольном подчинении подданных (паствы) светским и духовным владыкам позволили И. П. говорить о возможности низложения светского государя или Римского папы в случае, если те злоупотребляют властью и положением. Идеи, впервые высказанные Манегольдом Лаутенбахским и Иоанном Солсберийским , у И. П. были развиты в концепцию «права сопротивления» (jus resistendi) народа. Тем самым И. П. заложил идейную основу Соборного движения. |
| – Взять на себя заботы о такой красивой и способной девочке – для меня большая честь, капитан Кру, – проговорила она, поглаживая Сару по руке. – Леди Мередит мне рассказывала, что она необычайно умна. Способный ребенок – настоящее сокровище в учебном заведении. Сара спокойно стояла, не сводя глаз с лица мисс Минчин. Странные мысли приходили, как всегда, ей в голову. «Зачем она говорит, что я красивая? – думала она. – Я совсем не красивая. Вот Изобел, дочка полковника Грейнджа, красивая. У нее щеки розовые, с ямочками, а волосы длинные, золотистые. А у меня короткие черные волосы, а глаза зеленые, к тому же я такая худая и смуглая. Я ужасно некрасивая. Она с самого начала говорит неправду». Впрочем, Сара ошибалась, считая себя некрасивой. Конечно, она нисколько не походила на Изобел Грейндж, которой восхищались все в полку, зато она обладала особым, ей одной присущим очарованием. Стройная, гибкая, высокая для своих лет, с лицом выразительным и привлекательным. Волосы, густые и черные, слегка вились на концах; зеленовато-серые глаза Саре не нравились, но это были огромные чудесные глаза с длинными черными ресницами, и многие ими восхищались. Несмотря на все это, Сара считала себя дурнушкой, и лесть мисс Минчин была ей неприятна. «Скажи я, что она красива, это была бы неправда, – думала Сара, – и я бы это знала. Я, верно, такая же некрасивая, как она, – только по-другому. Почему она это сказала?» Когда Сара ближе познакомилась с мисс Минчин, она поняла, почему та это сказала. Она обнаружила, что мисс Минчин говорила одно и то же всем родителям, отдававшим своих дочерей в ее школу. Сара стояла рядом с отцом и слушала его разговор с мисс Минчин. Капитан остановил свой выбор на пансионе мисс Минчин потому, что здесь воспитывались обе дочери леди Мередит, а капитан Кру относился к леди Мередит с чрезвычайным почтением и полагался на нее. Он хотел бы, чтобы Сара находилась в пансионе «на особом положении» и чтобы всяких удобств и привилегий у нее было даже больше, чем у других привилегированных учениц. Пусть у нее будет своя уютная спаленка и своя гостиная, коляска с пони и собственная горничная взамен айи, которая ходила за ней в Индии. |
| Поэтическое творчество, видимо, доставляло Давиду величайшее наслаждение и, будучи, как и всякий поэт, не чужд тщеславия, он стремился любыми путями распространить свои сочинения в народе. Давид явно желал, чтобы люди по всей стране повторяли их снова и снова, не забывая при этом о том, кто является их автором, — многие псалмы начинаются словами «Мизмор ле-Давид» («Песнопение от Давида») или «Теила ле-Давид» («Восхваление от Давида»). Другой страстью Давида были, несомненно, женщины. Подражая принятым в регионе обычаям, он вскоре после воцарения в Хевроне завел небольшой гарем, присоединив к первым трем женам Ахиноаме, Авигее и Маахе еще трех местных девушек — Аггифу (Хаггит), Авиталу (Авиталь) и Эглу. Судя по всему, молодой царь в те дни не обходил ни одну из своих жен вниманием, и они одна за другой подарили ему сыновей. Ахиноама родила ему первенца Амнона, а вскоре после нее настал черед рожать Авигее. Так как Давид поспешил взять Авигею в жены вскоре после смерти ее мужа, то по Иудее поползли слухи, что на самом деле Авигея родила сына не от Давида, а от Навала. Однако когда ребенок подрос, всякие сомнения в том, кто его отец, отпали сами собой; маленький Далуиа (Даниэль) был копией Давида, за что и получил еще одно имя — Килав, то есть «Подобный отцу». Вслед за этими двумя сыновьями Мааха родила Давиду сына Авессалома (Авшалома), Аггифа — Адонию (Адониягу), Авитала — Сафатию (Шефатью), а Эгла — Иефераама (Итреама). В том, что у Давида в течение столь короткого времени родилось шестеро сыновей, народ увидел особое благоволение Бога к царю Иудеи. А над домом Иевосфея тем временем все больше и больше сгущались тучи. Глава третья. «Царь умер. Да здравствует царь!» Все известные нам еврейские источники сообщают, что причиной ссоры между Иевосфеем и Авениром стала наложница покойного Саула Рицпа — женщина поистине удивительная, с самоотверженностью которой нам еще предстоит встретиться на страницах этой книги. «А у Шаула была наложница по имени Рицпа, дочь Айи. И сказал Ишбошет Авнеру: зачем вошел ты к наложнице отца моего?» ( 2Цар. 3:7 ). |
| Тени, черные по белым уступам скамей, забегали, как муравьи. Люди метались в ужасе, били себя в грудь и в голову, рвали на себе волосы, рыдали и плакали: – Айи Адун! Айи Адун! Издали указывали пальцем на богоубийцу, но не смели к ней подойти. Иные спускались на круг ристалища, делали два-три шага вперед, но вдруг останавливались, поворачивались и бежали назад, с криком нездешнего ужаса: – Ларан-Лаза! Ларан-Лаза! Это было имя страшного беса-оборотня, мужеженского. Дио поняла, что бесом кажется она людям потому, что они не верят, чтобы человек мог совершить такое злодейство. Наконец, подошла к ней, в сонме жриц, жрица-начальница игр, мать Анаита. Медную секиру, Лабру, держала она высоко над головой и произносила заклятие: – Лабра святая – на силу нечистую! Откуда бы ты ни пришел – ни пришла, из огня, воды, земли или воздуха, сгинь, пропади окаянный – окаянная! Заклинала для других, сама же знала, что перед нею человек, а не бес. Но и другие, видя, что Дио от Лабры не сгинула, тоже осмелели, подошли, обступили ее, грозя кулаками, ножами и палками: – На костер, на костер окаянную! Но по знаку жрицы затихли, отхлынули. Мать Анаита, подойдя к ней, сказала: – Что ты сделала, что ты сделала, безумная! Но, вглядевшись в бледное, обрызганное кровью лицо ее, вдруг что-то поняла и замолчала. Молча взяла руку ее, крепко сжала в своей и, почувствовав липкость крови, не выпустила, сжала крепче. Умное и доброе лицо ее сморщилось, и, всхлипнув, она прошептала ей на ухо: – Ох, горькая, горькая, что ты с собою сделала!.. За Эойю отомстить хотела? – За нее и за всех, – ответила Дио спокойно: чем больше был ужас других, тем она спокойнее. – Кровь человеческих жертв – мерзость пред Богом… – начала и не кончила; хотела оказать: «Отец есть любовь», но почувствовала, что пусто и глухо прозвучали бы эти слова. Только для того и умирала, чтоб их сказать, но вот онемела и знала, что умрет в немоте. Мать Анаита, как будто угадывая мысль ее, покачала головой с безнадежностью: – Разве поймут? Умрешь – и ничего не сделаешь! |
| С. В нач. 1417 г. кор. Сигизмунд I после долгого отсутствия на К. С. вернулся в Констанц; вскоре он выдвинул предложение, чтобы после низложения Бенедикта XIII К. С. занялся «делом реформирования» и принял декреты по вопросам церковных реформ до избрания нового папы Римского. Это предложение поддержали герм. и англ. нации, однако против него решительно возражали кардиналы, а также представители др. наций, считавшие, что задача положить конец неестественному состоянию католич. Церкви, лишенной законного главы, является более важной, чем реформирование частных церковных порядков и институтов. Желая ограничить влияние кардиналов на участников К. С., кор. Сигизмунд I и его сторонники заявили, что избрание папы Римского не является прерогативой кардиналов, а принадлежит вселенскому Собору, к-рый должен определить новый справедливый порядок избрания. Кардиналы настаивали на каноническом праве избирать папу Римского на конклаве; кор. Сигизмунд I обвинял их в нежелании прекращать схизму и наличии у него свящ. обязанности защищать единство Церкви любыми средствами, при необходимости даже применяя силу против схизматиков (см.: Brandm ü ller. 1997. Bd. 2. S. 276-294). После многочисленных безрезультатных переговоров 29 мая 1417 г. кардиналы представили кор. Сигизмунду I записку «Ad laudem» (текст см.: Mansi. T. 28. Col. 361-362; Hardt. T. 2. P. 586-587), вероятно, составленную кард. П. д " Айи, с предложением компромиссного варианта процедуры избрания папы Римского. Соглашаясь с тем, чтобы представители наций принимали участие в избрании, кардиналы выдвигали след. условия: 1) число представителей наций при избрании должно быть меньше числа кардиналов; 2) законно избранным папой Римским может считаться лишь кандидат, к-рый одновременно получит 2/3 голосов кардиналов и 2/3 голосов др. выборщиков. Обсуждение записки нациями затянулось до окт. 1417 г.; причиной этого было упорное нежелание кор. Сигизмунда I давать кардиналам, принадлежавшим к итал. и франц. нациям, преимущество при избрании папы Римского. |
| – Если будешь выполнять предписания, прекратишь злиться и будешь проводить много времени на свежем воздухе, – отвечала она, – то, скорее всего, выживешь! Колин не мог произнести больше ни слова. Он просто слегка улыбнулся и протянул руку Мэри. Та последовала его примеру. Мир был восстановлен. – Я пойду с тобой на улицу, Мэри, – обрел чуть позже дар речи Колин. – И свежий воздух, наверное, полюблю, если ты сможешь… Колин едва не проговорился, но все-таки сумел не выболтать тайны, и никто из присутствующих не услышал про Таинственный сад. – Я пойду с тобой на улицу, Мэри, – повторил он. – Ты думаешь, Дикен согласится толкать мое кресло? Мне так хочется увидеть его, и лисенка, и ворона! – Дикен уже согласился, – кивнула Мэри. Пока они беседовали вполголоса, сиделка расправила белье на кровати мальчика и как следует взбила подушки. – Теперь садись поудобнее, – велела она мальчику, – я принесу тебе чашку бульона. Услыхав о бульоне, Мэри вдруг почувствовала страшный голод. – Я тоже хочу чашку бульона, – попросила она. Скоро они с Колином вовсю поглощали наваристый бульон. Убедившись, что сегодня ночью неприятностей более не предвидится, миссис Мэдлок и Марта ушли. Сиделка со стоическим видом опустилась в кресло. Не было никакого сомнения, что она с радостью последовала бы примеру экономки и горничной. – Иди и ложись спать, – с завистью глядя на Мэри, сказала она. – Я посижу, пока он не уснет, и тоже лягу в соседней комнате. – Хочешь, я спою тебе колыбельную Айи? – шепнула Колину девочка. – Конечно, – ответил он. – После твоей хорошей песенки я сразу засну. – Вы можете идти, – повернулась Мэри к сиделке, – а я сама его убаюкаю. – Пожалуй, тебе я могу это доверить, – скрывая изо всех сил радость, отозвалась сиделка. – Только обещай, если он через полчаса не заснет, обязательно меня разбуди. – Ладно, – послушно проговорила Мэри. Едва сиделка ушла, Колин сказал: – Прости, Мэри, я чуть не выболтал про Таинственный сад. Теперь я буду стараться следить за собой. А ты… Ты днем говорила, что у тебя есть какие-то новости. Это не про Таинственный сад? |
| Сладкая, сладка ты для любви! Краше всех жен, Краше всех дев; Волос чернее ягод абедовых, Зубы ярче кремней солнечных, Губы – цветок нераскрывшийся, Руки – ветви тонкие; Два цветущих венца — Груди чуть выпуклы, Сосцы – благоухание! Мируит плясала «пляску чрева». Верхняя часть тела оставалась неподвижной, а нижняя – быстро-быстро двигалась, все на одном и том же месте. Голова закинулась, губы открылись, глаза потемнели – умерли, а тонкий стан извивался, как жало змеи; чрево подымалось, опускалось, и узкие, детские бедра двигались все тише, тише, как бы удлиняя миг последних содроганий. Если бы и вправду, на глазах у всех, она делала то, что изображала пляска, это не было бы так невинно-бесстыдно. Женщины опустили глаза, а мужчины улыбались, отбивая ладошами лад. И девочки пели: Пленила ты сердце мое, пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих. О, как любезны ласки твои! Лучше вина лобзанья твои, благовонье мастей твоих лучше всех ароматов! Когда Мируит кончила пляску, хор слепцов, тех самых, что пели на празднике Солнца, вошел в палату. Сели на пол и запели под звуки арфы: Роды родами сменяются; солнце восходит, солнце заходит, ноздри всех утренний запах вдыхают, пока не отыдет в место свое человек. Никто не вернется оттуда, не скажет, что за гробом нас ждет. Радуйся же, смертный, дню твоему, пока не наступит день плача! Слышал я о том, что постигло праотцев: стены гробниц их разрушены, гробы их запустели, как гробы нищих, всеми покинутых, и место их не узнает их: были они, как бы не были. Радуйся же, смертный, дню твоему! Умастись мастями благовонными, вязи вей из лотосов для плеч твоих и сосцов сестры твоей возлюбленной; услаждайся песнями и музыкой, все печали забудь, помни только о радости, пока не причалит ладья твоя к Брегу Молчания! Песнь умолкла, и свежее повеяло веянье ночи из черно зиявших между столпами провалов; ниже склонились огни, все в одну сторону, как будто вошел в палату кто-то невидимый. – Хороша песенка? – спросил Заакера. – Нет, царевич, не хороша, – ответил Пангезий, человек без возраста, похожий на скопца, второй великий жрец Атона, начальник царских сыщиков, кроткий изувер, «святой дурак», по слову Айи. |
|
|
