| Это была бы с нашей стороны бестактность, нарушение правил игры, задаваемых тем «пробабилизмом», который лежит в основе особой риторической гносеологии. Хрисоверг мог бы напомнить нам о различии между силлогизмом принудительным и силлогизмом вероятностным, то есть тем, что Аристотель называл энтимемой 1070 . Филострат, как известно, усматривал именно в оракульской авторитетности, даже авторитарности риторики доказательство ее внутреннего аристократизма сравнительно с философским сомнением и философским аргументированием 1071 ; несколько заостряя констатацию, можно было бы сказать, что для ритора, в противность Тютчеву, «мысль изреченная», как раз потому, что она «изречена», и притом по всем правилам «изрекания», принципиально не может быть ложью. Но правила эти абсолютно непохожи на то, что мы назвали бы «условиями правды искусства» или как-нибудь еще в этом роде; они всегда находятся в очень тесном отношении с законами логики 1072 , хотя мы, конечно, вольны находить отношение это ложным или превратным… И здесь стоит представить себе еще одно возражение, которое сделал бы нам Хрисоверг. Он ведь не сказал: «умеют люди», νθρωποι, – он сказал: «умеют мужи», χνδρες. Смысловой оттенок, различающий эти существительные, весьма внятен для греческого уха. Воришки и попрошайки не «мужи», а всего лишь «люди»; для обедневших мужей честный труд и впрямь остается единственной логической возможностью. Так что же происходит на наших глазах? Сначала Хрисоверг в имплицитной форме возвел своего «человека некоего», человека вообще, в почетный ранг «мужа», а после этого выстроил новое умозаключение, применительно к «мужу» вполне безупречное. Незаметно введена еще одна акциденция – свойство быть «мужем», – и она участвует в дедуцировании необходимости для героя практиковать ремесло. Когда слово «ремесло» вводится в первый раз, это абстрактное ремесло; лишь при повторении этого слова ремесло получает уточняющую квалификацию – это ремесло дровосека. Даже в такой мелочи пунктиром дан путь от общего к частному. |
| Но правила эти абсолютно непохожи на то, что мы назвали бы «условиями правды искусства» или как-нибудь еще в этом роде; они всегда находятся в очень тесном отношении с законами логики , хотя мы, конечно, вольны находить отношение это или превратный… И здесь стоит представить себе еще одно возражение, которое сделал бы нам Хрисоверг. Он ведь не сказал: «умеют люди», νθρωποι, — он сказал: «умеют мужи», χνδρες. Смысловой оттенок, различающий эти существительные, весьма внятен для греческою уха. Воришки и попрошайки не «мужи», а всего лишь «люди»; для обедневших мужей честный труд и впрямь остается единственной логической возможностью. Так что же происходит на наших глазах? Сначала Хрисоверг в имплицитной форме возвел своего «человека некоего», человека вообще, в почетный ранг «мужа», а после этого выстроил новое умозаключение, применительно к «мужу» вполне безупречное. Незаметно введена еще одна акциденция — свойство быть «мужем», — и она участвует в дедуцировании необходимости для героя практиковать ремесло. Когда слово «ремесло» вводится в первый раз, это абстрактное ремесло; лишь при повторении этого слова ремесло получает уточняющую квалификацию — это ремесло дровосека. Даже в такой мелочи пунктиром дан путь от общего к частному. Занимаясь своим ремеслом, старик мучился. Хрисоверга нимало не интересуют эмоциональные возможности этой темы, так привлекавшие обоих баснописцев Нового времени: у Лафонтена — «охающий и согбенный, продвигающийся вперед неуверенными шагами»; у Крылова — «тащился медленно к своей лачужке дымной, кряхтя и охая». Византийский ритор дает тему усталости старика не через наше впечатление от его охания и кряхтения, согбенности и старческой походки, но как сугубо объективный перечень, каталог, классификацию его многообразных тягот, могущих быть по одной дедуцированными из заданного условия — его ремесла. эта идет по двум этапам. На первой этапе производится дихотомия: 1) тяготы самой рубки дров; 2) тяготы переноса дров. Эту дихотомию Хрисоверг цепко держит в уме и отнюдь не упускает из виду в дальнейшем: через некоторое время оказывается, что старик при переносе дров страдает и потому, что он «обременен» (переносимыми дровами), и потому, что он «истощен» (предшествовавшей рубкой). |
| Большинство же этих заведений не имеют и подобных кратких очерков. Таким образом, предлагаемая вниманию читателей история Владимирского епархиального женского училища является первым опытом в этой области исторического изложения“ (X. XI стр.). Мы уже имели случай неоднократно отметить выше, как наш историк пользовался сырым материалом – в смысле его разработки. Что же касается приведённых слов, выражающих взгляд автора на своё произведение, то они только свидетельствуют, что г. Преображенский совсем не потрудился познакомиться с литературой по данному предмету. Смеем уверить его, что последняя состоит далеко не из одних „кратких очерков и исторических записок в форме отчётов“ и что поэтому его труд никак нельзя назвать „первым опытом в этой области исторического изложения“ 1514 . —370— Сделанным в подстрочном примечании перечнем работ о женских духовных школах мы хотели наглядно отметить ошибочность взгляда г. Преображенского на свой —371— труд. Не можем умолчать, что знакомство хотя с некоторыми из перечисленных работ было бы весьма полезно г. Преображенскому. По сравнению с другими училищами для нашего историка лучше бы уяснились разные стороны жизни описываемого им заведения, и, думается, он выбросил бы из своей книги не мало лишнего балласта, отчего она потеряла бы в весе и объёме, но зато выиграла бы в достоинстве содержания. А. Филофеев II. Заозерский Н.А. [Рец. на:] Алмазов А. И. Неизданные канонические ответы константинопольского патриарха Луки Хрисоверга и митрополита Родосского Нила. [Одесса, 1903]; Он же. Канонические ответы Иоасафа, митрополита Ефесского: (Малоизвестный памятник права Греческой церкви XV в.). Одесса, 1903//Богословский вестник 1903. Т. 2. 6. С. 372–375 (2-я пагин.) —372— А.И. Алмазов : Неизданные канонические ответы Константинопольского патриарха Луки Хрисоверга и Митрополита Родосского Нила. Одесса. 1903. Ц. 60 к. Он же: Канонические ответы Иоасафа Митрополита Ефесского (Малоизвестный памятник права Греческой церкви XV в.) Одесса. 1903. Ц. |
| В обработанной басне у Хрисоверга, напротив, рассказ выводится, дедуцируется из общих тезисов, и недаром ему предпослан опять-таки общий тезис, которому, казалось бы, полагается служить замыкающей моралью. Вот текст басни: «Человек некий имел бедность сопутницею жизни своей и с нею состарился. Однако для него помощью, для бедности же его противовесом служило ремесло; и было то ремесло дровосека. Ведь умеют мужи, бедностию теснимые, простирать руки свои на ремесло и призывать на подмогу себе труд. Итак, всю жизнь свою рубил он дрова, срубленное же на всякую нужду себе употребляя. Из сего проистекали для него как всякие прочие тяготы, так и нижеследующие; ибо не односоставна была маета его и не единообразна мука. Досаждал ему и топор, часто по древу ударявший, ладони ему натиравший, жил его состав утомлявший; досаждал груз дерев срубленных, на плечи его возлагавшийся и угнетавший их немилосердно. Ибо даже и скота подъяремного не дала старцу бедность, но преклонила под ярем его же выю. И вот однажды, пресытясь тяготами, зараз и обремененный, и в конец истощенный, зовет он Смерть. И немедля Смерть к нему приступает, и о причине, коей ради призвал он ее, вопрошает. Но тотчас является на свет жизнелюбие, от начала в засаде таившееся, и, переменив образ мыслей старца, подучает его перетолковать причину. «Не для того зову я тебя, – говорит он, – чтобы ты меня забрала, но дабы в трудах моих мне подсобила и, хоть немного бремя мое поднеся, вздохнуть мне позволила». Так-то готовы мы труды все и скорби принять на себя по причине врожденного нашего жизнелюбия. Первое, что обращает на себя внимание, – это способ, которым обозначен герой басни: «человек некий» ( νθρωπς τις). В Эзоповом сборнике он называется «старик», у Лафонтена – «бедный дровосек» (un pauvre bûcheron), у Крылова – тоже «старик» (и тут же у обоих – наглядный образ: у Лафонтена – «весь заваленный ветками», у Крылова – «иссохший весь от нужды и трудов»). У Хрисоверга он еще будет ниже именоваться γρων, «старец», но изначально он представлен читателю предельно абстрактно – человек вообще. |
| У Хрисоверга он еще будет ниже именоваться γρων, «старец», но изначально он представлен читателю предельно абстрактно — человек вообще. С вершины абстракции начинается иерархический спуск по ступеням конкретизации, вокруг субстанции («человек») выстраиваются акциденции («бедность», «старость»). При этом мы не должны забывать самой простой и прозаической, для нас — но не для византийца! — несколько даже забавной стороны дела: разъять «старика» на «человека», который, между прочим, «состарился», весьма способствует многословию (в терминах Гермогена — «полноте и обилию»), то есть выполнению задачи растянуть (κτενειν) басенный рассказ. Как раз по отношению к басне особенно щеголяла умением произвольно увеличивать и уменьшать объем повествования: пересказы басен в прогимнасматических сборниках — примеры первого, резюме басенных сюжетов в ямбических четверостишиях, столь характерные для византийского версификаторства, — примеры второго. И все-таки мы увидим, что дело не только в этом. Вышеназванное разъятие, расчленение цельного житейского понятия «старик», создание зазора между субстанцией и акциденцией, между субъектом и предикатом, задает логическую структуру, необходимую для дальнейшего движения мысли ритора и еще важнее для него абстракция, предельная отвлеченность как исходная точка пути, идущего от более общего к более частному.üснегоп), у Крылова — тоже «старик» (и тут же у обоих — наглядный образ: у Лафонтена — «весь заваленный ветками», у Крылова — «иссохший весь от нужды и трудов»). У Хрисоверга он еще будет ниже именоваться γρων, «старец», но изначально он представлен читателю предельно абстрактно — человек вообще. С вершины абстракции начинается иерархический спуск по ступеням конкретизации, вокруг субстанции («человек») выстраиваются акциденции («бедность», «старость»). При этом мы не должны забывать самой простой и прозаической, для нас — но не для византийца! — несколько даже забавной стороны дела: разъять «старика» на «человека», который, между прочим, «состарился», весьма способствует многословию (в терминах Гермогена — «полноте и обилию»), то есть выполнению задачи растянуть (κτενειν) басенный рассказ. |
| Ник. Лет. 180–182. Послание Луки Хрисоверха здесь помещенное (стр. 180–188) Татищев и Карамзин считают позднейшим изобретением; но последний не представляет основания, на котором он утверждает такое свое мнение. Назвав голословно Никоновского Летописца, описывающего это событие, «баснословным», – о самом послании Луки Хрисоверха говорит: «многоречивое мнимое послание его к Великому Князю, сообщаемое сим летописцем, кажется не весьма искусным изобретением Русского монаха», (Ист. Г. Р. Карамз. III, пр. 28). Что же касается до Татищева, то он хотя представляет несколько оснований, на которых утверждает свое мнение о подложности этого послания (Тат. кн. III, пр. 499), но оснований слишком слабых. Если Патриарх в послании своем говорит, что он не может поставить во Владимир особого Митрополита потому, что Владимир, принадлежа к области Ростовской по гражданскому распределению вместе с этой областью, по церковному управлению принадлежит Митрополиту Киевскому, то он этим не отказывался от права поставлять Епископов в Митрополию Русскую, находившуюся в его Патриархатстве, и следовательно нисколько не противоречил себе, когда поставил, в последствии, Феодора Епископом в Ростов. Правда, он проклинал в послании Феодора, но не того, которого поставил после Епископом в Ростове, а племянника Мануила Епископа Смоленского; первый был племянник боярина Киевского Бориславича, и, следовательно, Русский, а второй Грек, а потому что и Мануал был Грек. Впрочем, эти основания подложности Татищев заимствует не из самого послания, а из снесения его содержания с последующими событиями, о которых говорит одна только позднейшая Летопись Никоновская и которые потому не имеют достоинства несомненной истинности. Татищев говорит еще, что наречие послания с тогдашним временем не согласно. Может быть; но это доказывает только то, что послание дошло до нас не в подлинном, а измененном виде, и, следовательно, не доказывает того, что оно есть позднейшее изобретение. Этим можно объяснить и то, что в нем некоторые выражения, по-видимому, не согласны с достоверными известиями. Потому изыскатели древней церковной Русской истории, заслуживающие полного нашего доверия, прознают это послание подлинным; таковы: Руднев (Рассужд. о ерес. и раск. в Р. Ц. пр. 48); Соловьев (Ист. России III, 65); и Преосвященные – Платон (Цер. Росс. истор. 1, 93); Филарет (Ист. Р. Ц. изд. 1848 г. 1 180) и Макарий (Ист. Р. Ц. т. 3, пр. 33 сн. т. 1, пр. 6). |
| Занимаясь своим ремеслом, старик мучился. Хрисоверга нимало не интересуют эмоциональные возможности этой темы, так привлекавшие обоих баснописцев Нового времени: у Лафонтена – «охающий и согбенный, продвигающийся вперед неуверенными шагами»; у Крылова – «тащился медленно к своей лачужке дымной, кряхтя и охая». Византийский ритор дает тему усталости старика не через наше впечатление от его охания и кряхтения, согбенности и старческой походки, но как сугубо объективный перечень, каталог, классификацию его многообразных тягот, могущих быть по одной дедуцированными из заданного условия – его ремесла. Классификации эта идет по двум этапам. На первом этапе производится дихотомия: 1) тяготы самой рубки дров; 2) тяготы переноса дров. Эту дихотомию Хрисоверг цепко держит в уме и отнюдь не упускает из виду в дальнейшем: через некоторое время оказывается, что старик при переносе дров страдает и потому, что он «обременен» (переносимыми дровами), и потому, что он «истощен» (предшествовавшей рубкой). Первая группа тягот расчленяется на три пункта: 1) непрерывный стук топора; 2) натертые ладони; 3) утомление в «жилах» всего тела. Вторая группа расчленяется надвое: 1) усилие взваливания дров на плечи; 2) ощущаемый плечами груз. Отсутствие у бедняка осла (для русских условий в крыловской басне – лошади) у Эзопа, Лафонтена и Крылова молчаливо подразумевается; у Хрисоверга оно специально эксплицируется как еще одно логическое умозаключение от факта бедности, причем конкретный «осел» совершенно последовательно заменен абстракцией «скота подъяремного». «Старик» или «дровосек» может иметь или не иметь осла, но «человек некий» – только «скота подъяремного». Процедура ясна: ходячие и «естественные», но именно поэтому логически сложные понятия разговорного языка весьма «искусственно» разлагаются на свои компоненты. Действительность разложена на свои составные части и заново собрана из них. С этим связан и эффект абстрагирования, достигаемый тем, что все конкретные данные – имена исторических лиц, место и время и прочая – избегаются в декламациях того же Хрисоверга на исторические темы, как это делалось и при обработке агиографического материала в «высокой» византийской литературе. |
| (Здесь мы спешим наперед оправдать обстоятельный разбор прогимнасм Никифора Хрисоверга.) За прогимнасмами в гермогеновском корпусе следовал трактат «О нахождении». Эта часть корпуса, внутри себя построенная довольно непропорционально (о вступлении и о теории доказательства говорится много, о такой важной части речи, как повествование, διγησις, – мало, о заключении – вообще ни слова 993 ), была, как кажется, для византийской традиции менее важной, чем остальные. Характеризуя два русла, по которым потекло движение риторического творчества после конца античности, Кустас утверждает: «Если Запад поставил ευ(inventio) превыше λξις, применительно к Византии верно противоположное» 994 . Следующим шел трактат «О статусах» ( Περ στσεων). Понятие статуса было в античные времена сугубо практическим и принадлежало обиходу судебного красноречия 995 . Гермоген передал Византии в модифицированном виде старую доктрину о статусах ритора II века до н. э. Гермагора 996 ; знамением времени было, во-первых, увеличение числа специально выделяемых статусов 997 ; во-вторых, подготовленный всей атмосферой второй софистики переход от практической установки – к литературной, от учета возможностей и трудностей, с которыми оратор имеет шансы повстречаться в конкретной юридической ситуации, – к такому уровню условного, стилизующего обобщения, при каком все конкретные реалии действующего права становятся попросту безразличны. Как отмечает Хунгер, «Гермоген, перейдя от общей характеристики к рассмотрению каждого отдельного статуса, начинает работать с воображаемыми законами и, по сути дела, выстраивает перед читателем ирреальный мир тем для декламаций» 998 . При этом трактат Гермогена вытеснил из обращения более ранние учебники по теории статусов 999 ; в продолжение византийского тысячелетия адепты риторической культуры мыслили о статусах именно по Гермогену. Пожалуй, во всем гермогеновском корпусе интереснее всего, оригинальнее всего и богаче всего содержанием стоящий на четвертом месте трактат «Об идеях» в двух книгах. |
| Византийское государственное законодательство о браке, удерживая, с одной стороны, объем родственного союза в, пределах, установленных в римском праве по отношении к наследству и опеке 13 ; с другой – усвоив те нравственные начала о влиянии родственной близости на брак, которые выражены в еврейских священных книгах и развитии в Христианской церкви, с VIII-ro века стало расширять родственный круг во влиянии его на брак приближаясь к тому объему, в каком определялся родственный союз в римском праве в отношении порядка наследства. В законодательных сборниках византийского права VIII и IX вв. запрещается брак между боковыми кровными родственниками, состоявшими в пятой и шестой степенях родства 14 . – С конца IX века и в начале Х-го к государственному законодательству Византийской империи в развитии и расширении родственного круга во влиянии его на брак примкнуло и законодательство поместной Константинопольской церкви. В течение X и XI веков церковная судебная практика и законодательство колебались относительно расширения родственного круга в размере между пятою и седьмою степенями кровного родства в боковых линиях 15 . После продолжительных колебаний, во второй половине XII века, на поместном соборе 1166 года, при константинопольском патриархе Луке Хрисоверге (1156 – 1169), было определено, чтобы на будущее время никто не мог вступать в брак в 7-ой степени кровного родства в боковых линиях, под опасением признания недействительности брака и извержения из сана священника, обвенчавшего таковой брак 16 ; но собор оставил не расторгнутыми подобные браки, заключенные до времени издания его определения. Синодальное определение Луки Хрисоверга получило утверждение императора Мануила (1143 – 1179) 17 . Но из этого общего закона бывали в XII веке случаи исключения (диспенсации), по особым распоряжениям императоров, в отношении к браку седьмой степени 18 . Таким образом круг кровного родства в боковых линиях, запрещенный в вступлению родственников в брак, был окончательно определен в Константинопольской церкви в XII веке семью степенями. С конца XII века юристы Византийской империи до ее падения и все канонисты константинопольской церкви до настоящего времени признавали не подлежащим оспариванию выводимое из канонического и византийско-гражданского права положение: брак, заключенный в 7-ми степенях кровного родства в боковых линиях, правилами церкви и государственными законами запрещается и признается недействительным 19 . |
| Общие выводы об историческом единстве Русской Церкви. Православные епархии различных русских земель изначально принадлежали к единой митрополии Руси (с XII в. – «всея Руси»). Попытки создания независимых митрополий – неважно, de iure или de facto – для той или иной части русских земель в подавляющем большинстве своем были провальными 93 и, как правило, подвергались строгому осуждению со стороны, прежде всего, Константинопольской Церкви (случаи с Климом Смолятичем, Феодорцом, Феодоритом, Григорием Цамблаком). Константинопольские же паламитские соборы XIV века официально признали Северо-Восток Руси единственным легитимным центром бывшей Киевской митрополии. Проект независимой от Москвы Киевской митрополии родился в недрах Римо-католической Церкви. Рукоположенный Римом униатский митрополит Григорий Болгарин был принят в лоно Константинопольской Церкви по икономии, причем Константинополь не только не ожидал, что принятие Григория приведет к разделению Русской Церкви на части, но и настаивал на сохранении ее единства, имеющего глубокие исторические корни. Последующее признание Константинополем легитимности Московских митрополитов неминуемо значило, что те восстановят контроль над всей Русской Церковью, что постепенно и произошло. За более чем тысячелетнюю историю Русской Церкви, период ее действительного разделения на две большие независимые части – Киевскую, с формальным центром в Константинополе, и Московскую – продолжился лишь немногим более двух столетий. II. Соборные и патриаршие документы, свидетельствующие о единстве Русской Церкви, и рецепция содержащихся в них определений II.1. Документы византийской эпохи В наиболее общем виде о единстве и неделимости Русской Церкви свидетельствует титул русских митрополитов и затем патриархов, в котором к слову «Руси» прибавлено уточнение «всея», подчеркивающее широкие полномочия первоиерарха Русской Церкви и многообразие входящих в состав Русской митрополии земель. В таком уточненном виде этот титул впервые засвидетельствован в послании Константинопольского патриарха Луки Хрисоверга великому князю св. Андрею Боголюбскому 94 , затем – в печатях русских митрополитов середины XII века 95 , потом – в грамоте Константинопольского патриарха Германа II к митрополиту всея Руси Кириллу I от 1228 г. 96 ; и так далее. В справедливости именно такой трактовки этого титула можно убедиться, например, из послания того же патриарха Германа II к кардиналам Римской Церкви от 1232 г., где паства Русской митрополии описана как μτρητος ωσικ πανσπερμα, «бесчисленное множество народов Руси» 97 . |
|
|
