| А ведь Ксенократ, например, был вторым главой всей платоновской Древней академии (после Спевсиппа). Ни одной идеи представителей и вождей также и Новой академии: Лакида Киренского (IV 59–61), Карнеада Киренского (IV 62 –66) и Клитомаха Карфагенского (IV 67) – тоже не указано. А ведь Карнеад был главой академического скептицизма, который, насколько можно судить, должен был бы быть близким к воззрению самого Диогена Лаэрция, поскольку Диоген всячески раздувает деятельность, правда, неакадемического скептика Пиррона Элидского (IX 61 – 70). Странным образом у Диогена Лаэрция отсутствует всякая философская характеристика также и перипатетиков: Феофраста Эресского (V 36 – 57), Стратона Лампсакского (V 58–64), кроме самых общих указаний на его занятия физикой (V 64), Ликона Троадского (V 65–69), хотя он и стоял во главе Ликея целых 44 года, Деметрия Фалерского (V 75–85) и Гераклида Понтийского (V 86–94). Платон и Аристотель изложены у Диогена довольно подробно, о чем мы скажем ниже. Но производит чудовищное впечатление то обстоятельство, что в изложении Платона отсутствует систематическое учение об идеях (кроме беглого упоминания в III 15 о платоновских идеях в связи с вопросом о человеческой памяти, а также об идеях как о причинах в III 77), а в изложении Аристотеля отсутствует учение о формах, о дианоэтических добродетелях. О перводвигателе Аристотеля говорится очень косвенно, и притом едва одной строкой (V 32). Совершенно не затронуто принципиальное расхождение Аристотеля с Платоном, оно заменено лишь словами Платона о том, что Аристотель брыкает его как «сосунок-жеребенок свою мать» (V 2). О философских идеях у киников, кроме разве только моральных наставлений, Диогеп Лаэрций тоже ровно ничего не говорит. Казалось бы, с философской точки зрения так важен вопрос об отношении общего и единичного у киников в сравнении хотя бы с тем же Платоном, их антагонистом. Но об этом учении, о связи общего и единичного, Диоген Лаэрций ничего не говорит ни в изложении киников, ни в изложении Платона. |
| Гораздо более развёрнутым и обоснованным этот тезис предстаёт перед нами в работах профессора Санкт-Петербургской духовной академии Василия Николаевича Карпова (1798–1867). На сознание Карпов смотрит как на безусловное начало психологии. «Сознание в природе человеческого духа есть факт, свидетельствующий о самом себе чрез самого себя; оно есть единственная непосредственность или единственное непосредственное явление, для познания которого не требуется ничто другое, кроме его самого, тогда как само оно безусловно требуется для познания всего другого. Сознание есть свет, рассеивающий таинственный мрак, которым облечено нравственное существо человека, – светильник, при котором видно все, что в нем есть, и без которого все погребено было бы во тьме безотчётных животных ощущений». 38 Свет сознания не всегда и не у всех одинаково ярок, но по мере достижения необходимой напряжённости он позволяет заключать даже о том, «что непосредственно не подлежит сознанию и скрывается либо в недоступной глубине человеческого духа, либо в неразгаданных законах органической жизни». «Посредством таких заключений, – резюмирует В. Карпов, – психология придёт во внутреннюю связь, с одной стороны, с философиею религии, а с другой – с физиологиею человеческого организма и составит среднее звено в ряду наук, раскрывающих двухстороннюю нашу природу». 39 Отнюдь не случайно ссылку на В.Н. Карпова («первый момент сознания есть сам человек») мы находим у В.И. Несмелова , который, несомненно, относил себя к тому же направлению мысли. К сожалению, промежуточных звеньев, соединяющих Карпова и Несмелова, не так уж много. Достаточно уверенно можно, пожалуй, говорить только о В.А. Снегиреве; что же касается других представителей духовно-академической учёности, то их взгляды несут заметную печать схоластического консерватизма и эклектизма. В Московской духовной академии в середине столетия умозрительную психологию читал известный сподвижник митрополита Филарета (Дроздова) Фёдор Александрович Голубинский (1797– 1854). По структуре и основным вопросам его лекции мало чем отличаются от образцов XVIII в. Основной их особенностью является, пожалуй, только последовательное воспроизведение платоновских схем и аргументов, что, впрочем, вполне соответствовало Уставу 1814 г. |
| Между тем Платон оказался в трудном положении. Дионисий под благовидным предлогом переселил его в крепость, где, якобы для охраны философа от толпы, была выставлена стража. По сути дела, это означало плен. При всем том правитель продолжал боготворить философа и требовал от него любви и преданности. Ему и раньше не давала покоя дружба между Дионом и мудрецом. Теперь он желал, чтобы Платон любил его одного и говорил лишь с ним. Таким образом, если в первый раз философа едва не погубила ненависть одного тирана, то во второй раз угрозой стала странная привязанность другого. Узел этих мучительных и сложных отношений был внезапно разрублен вспыхнувшей войной. Дионисию пришлось расстаться с Платоном. Отпуская его, он обещал к весне вернуть Диона в Сиракузы. Но война затянулась, и тиран не спешил выполнить свое обещание. Он писал Платону, чтобы Дион терпеливо ждал конца ссылки и не замышлял никаких козней. Тем временем Дион приехал в Афины и стал постоянным посетителем Академии. Платон, который теперь связывал с ним все надежды на политический успех, усердно занялся образованием Диона. Он готовил будущего реформатора. В Афинах Дион расположил к себе многих, очаровывая своей скромностью, сдержанностью и умом. Он присматривался к жизни города, и если замечал недостатки, то не порицал их, а с грустью говорил, что у себя на родине он видел то же. Слух о популярности Диона, который расцвел под сенью платоновской Академии, дошел до Дионисия. Им снова овладел приступ ревности. Сначала он пытался заглушить его тем, что собрал вокруг себя новый штат философов, делал вид, что и без Платона может быть причастен любомудрию. Но скоро желание увидеть Платона разгорелось в нем с новой силой. Он опять стал писать в Афины. Старый философ с изумлением убеждался в том, что тиран не намерен отступить от своей цели. То он слал Платону ультиматум, требуя его приезда, а в случае отказа угрожал лишить Диона средств, то уговаривал Архита Тарентского послать в Афины человека, который убедил бы философа приехать. Писал он письма и Диону. |
| Итак, сын провинциального врача на 18-м году жизни появляется в Платоновской Академии, чтобы стать верным учеником Платона. Впрочем, попав в Академию, Аристотель не сразу встретился с Платоном, поскольку глава Академии как раз в это самое время находился в Сицилии. Исследователи Аристотеля всегда интересовались вопросом о взаимной близости и взаимном расхождении Аристотеля и Платона. Что касается теоретических взглядов обоих философов, то об этом мы будем говорить ниже. Сейчас же скажем о внешней и в значительной мере чисто бытовой стороне этого вопроса. Некоторые античные источники прямо говорят не только о расхождении, но даже о чисто бытовой неприязни между обоими великими философами. Действительно, упомянутое нами выше большое внимание Аристотеля к собственной наружности не могло не претить Платону, который считал такое поведение хотя бы и молодого человека совсем неподходящим для подлинного философа. Весьма возможно, что чрезмерное внимание Аристотеля к своей наружности даже раздражало Платона. Интересное сообщение об этом мы читаем все у того же Элиана: «Считают, что поводом к вражде Платона и Аристотеля послужило следующее: Платон не одобрял свойственной Аристотелю манеры себя держать и одеваться. Ведь Аристотель слишком много значения придавал одежде и обуви, стриг в отличие от Платона волосы и любил покрасоваться своими многочисленными кольцами. В лице его было что-то надменное, а многословие, в свою очередь, изобличало суетность нрава. Не приходится говорить, что эти качества не свойственны истинному философу. Поэтому Платон не допускал к себе Аристотеля, предпочитая ему Ксенократа, Спевсиппа, Амикла и других, кого он отличал всяческим образом, в частности, разрешением принимать участие в своих философских беседах»(3) . По-видимому, Аристотель в молодости и на самом деле любил красоваться и своими одеяниями, и своей речью, и вообще всем своим внешним поведением, что, конечно, вызывало раздражение у людей более пожилых и солидных. Правда, такого рода поведение Аристотеля характерно, вероятно, для его ранней молодости, поскольку в своих зрелых произведениях он рисует образ философа, весьма углубленного и духовно настроенного, далекого от всяких внешних пустяков бытовой жизни. Но в Платоновскую Академию он несомненно явился еще с привычками ранней молодости. Насколько можно судить, нрава он был строптивого. Платон, конечно, хорошо это понимал, о чем тоже имеются свидетельства древности. «Так как Ксенократ был медлителен от природы, то Платон, сравнивая его с Аристотелем, говорил: «Одному нужны шпоры, другому узда!» и «Какого осла мне приходится вскармливать, и против какого коня!». Стало быть, Аристотель представлялся Платону ретивым конем, которого все время нужно сдерживать уздой. |
| Однако из замечаний Плутарха (I в н. э.) и Прокла (V b. н. э.) явствует, что содержание самых ранних диалогов было очень схоже с содержанием поздних критических сочинений Аристотеля. Отсюда можно сделать вывод, что либо философские расхождения Аристотеля с платонизмом нужно отнести еще к его академическому периоду, либо его диалоги — к более позднему времени. На основании этих свидетельств ряд исследователей вообще отрицали в диалогах какие бы то ни было следы платоновской философии. Вместе с тем, диалоги явно противостоят как единое целое всем прочим сочинениям Аристотеля. Философы-неоплатоники в своей интерпретации сближали их, по существу, с диалогами Платона. Из сообщения же неоплатоника Прокла ясно, что он имеет в виду ситуацию в одном определенном сочинении, скорее всего диалоге «О философии», в котором Аристотель, помимо всего прочего, критиковал и платоновское учение о бытии. Распространять это мнение Прокла на все диалоги Аристотеля нет никаких оснований, равно как и нет оснований отрицать огромное влияние Платона на ранние сочинения Аристотеля, хотя последний уже тогда позволял себе кое-где выступать против учителя. Прежде чем мы перейдем к главным произведениям Аристотеля академического периода, необходимо коснуться одного интереснейшего явления, которое, хотя и засвидетельствовано немногими источниками, тем не менее играет, по нашему мнению, огромную роль для характеристики Аристотеля. Этот факт заключается в том, что в первые же годы своего пребывания в Платоновской Академии Аристотель стал читать в ней целый большой курс риторики. Выше мы обратили внимание читателя на то обстоятельство, что риторикой Аристотель занимался всю жизнь. Он читал лекции по риторике до своего отъезда из Академии в 347 году; и он же возобновит чтение этих лекций уже в основанном им Ликее, после возвращения в Афины в 335 году. Философ-эпикуреец Филодем (I b. до н. э.) даже упрекает Аристотеля в том, что он слишком много занимается таким внешним делом, как риторика, и гораздо меньше обращает внимания на философию. |
| Это сочинение, в отличие от большинства тогдашних русских руководств по логике для высших учебных заведений, бывших компилятивными, представляет собой вполне оригинальный труд, в котором некоторые вопросы логики разработаны глубоко и до сих пор сохраняют известное значение (например, его учение о логическом законе тождества). Теорию логики, которую М.И. Каринский изложил в своем труде «Классификация выводов» (1880), он видел как учение о действительном мире. Развивая идеи сторонников логико-рационалистического направления в русской духовно-академической философии 19 в., к которому современные исследователи относят и Карпова С. 63], ключевую идею для построения теории познания Каринский усматривал в новом способе критического исследования, в основание которого должна была быть положена логика. Именно в логике мыслитель видел философский инструмент познания явлений, необходимый для открытия истины. При этом сама истина в духовно-академической традиции толковалась, как правило, в платоновском объективно-идеалистическом духе, что накладывало определенный отпечаток на понимание сущности и задач логики. Когда демаркационная линия между истиной и неистиной проводится с помощью доказательства, сама логика предстает способом идентификации бытийственного положения вещей. Незаметным образом логика трансформируется в теорию бытия, в способ бытийственного конструирования, т.е. онтологизируется. Это хорошо видно на примере логического учения Каринского о выводе. По его мнению, даже основания логики должны быть подвергнуты критическому анализу и проверке. Поскольку двум вариантам получения истинных выводов соответствуют дедуктивный и индуктивный типы методов, Каринский подробно и основательно их разобрал в своей диссертации «Классификации выводов» (1880). Он показал на примере третьей фигуры силлогизма, что признанные еще со времени Аристотеля силлогизмы могут содержать ошибочные операции. Средний термин может быть не выводом, а только одним из индуктивных значений. Следовательно, можно утверждать, что силлогизм, по крайней мере один (по третьей формуле), суть индукционное заключение |
| Аудитория философская и другие заняли и до построения в 1839 г. нового аудиторного корпуса занимали места прежних соответствующих классов семинарии, именно переднюю юго-восточную сторону нижнего этажа «чертогов»‚ т. е.. где теперь помещается студенческая библиотека. Остальное помещение нижнего этажа, занятое теперь студенческими спальнями, получило и до конца прошлого столетия сохраняло то же назначение, что и при Платоне в семинарии, именно служить жилыми комнатами для учащихся. Митрополит Платон много положил заботы на приспособление нижнего этажа чертогов под возможно-большее количество комнат и студентов. Часть студентов поместилась в особом помещении, специально взятом митрополитом Платоном у Лавры для семинаристов, именно в монастырских келлиях около каличьей башни 11 . Место, где теперь помещается инспекторский корпус, было взято для семинарии у Лавры, вместе с находившимся там до 1816 года келарским корпусом, митрополитом Платоном в 1775 г. для помещения ректора и префекта. До 1883 года Академия пользовалась доставшимися ей от платоновской семинарии деревянными зданиями больницы и бани, стоявшими на том же самом месте, на котором стоят нынешние здания; вместе с больницей Академия унаследовала от времен Платона лекаря (титул. советник Степан Григорьевич Витовский‚ † 1827 г.) и аптеку, на которой была надпись, сделанная митрополитом Платоном: «врачу, исцелися сам»; надпись эту сделал Платон в напоминание одному лекарю пьяному, но умному, и Академия ее сохранила 12 . Теперешний сад с цветником пред лицевой стороной аудиторного и ректорского корпусов и растительность пред тыловой его стороной являются отдаленным напоминанием тех садов, о разведении которых здесь митрополит Платон прилагал трогательную заботу, и которые окружали академические корпуса в первые годы существования Академии. Возникновение первого сада относится еще ко времени Петра Великого и обязано труду тогдашнего настоятеля Лавры архимандрита Тихона Писарева, по имени которого и самый сад стал называться писаревским. |
| Уже в годы преподавания в Духовной академии, истинным родоначальником которой он называет Платона, основателя Афинской академии, о. Павел объясняет свою приверженность античности духовной преемственностью православия от его греческих корней, уходящих к Платону. «Ухожу все более в античность, – признается он Розанову, – Греция – вот предварение православия, «наше»; удивительно какие глубокие и органические связи, – и формальные, внешние, и, главное, по духу, по существу Греция – это мы, в нашем лучшем, это наша душа» (из письма В. В. Розанову 25.XI.1913). Платоновское учение об эросе Флоренский развивает в идею христианской дружбы-любви. Любовь есть духовное восхождение через отвержение себя, своей «самости», и растворение в друге. «За моментом эроса, в Платоновском значении слова, открывается в душе φλια, – высшая точка земли и мост к небу» (Столп и утверждение Истины. М., 1914. С. 396). Отец Павел подтверждает такое понимание любви примером христианской и дохристианской дружбы. Жертвенный смысл ее закреплен Евангельской заповедью: «да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» ( Ин.15:1213 ) Неутоленная жажда обрести любящего Друга нашла выражение в поэтическом цикле «Звездная дружба», «На мотив из Платона» (см.: В Вечной лазури. Сергиев Посад. 1907. С. 11) – одно из сокровенных прозрений юноши Флоренского в период исканий и определения жизненного пути: Душа себя найти желает. Томится по себе самой. Тоскливо по себе вздыхает и плачет в горести немой. Дрожащий в тусклых очертаньях пред ней витает мир идей, И Эрос, – мощный чародей, – Душой во сне или в мечтаньях В какой-то миг овладевает. Душа томится и рыдает. И вот почудилось, что снова Душа-близнец ей найдена. Полет в Эфир свершать готова На белых крыльях не одна. Но сон проходит, и тоскливо Она взирает вкруг, стеня. И шепчет страстно-сиротливо «Найди меня, найди меня»... В поэтическом преломлении платоновской идеи эроса Флоренский сознательно избегает зрительных, скульптурно-пластических ассоциаций, приближаясь к лирически-музыкальному раскрытию этой темы, столь ему близкой в пушкинском «Я помню чудное мгновенье», однако развитой им в данном стихотворении в ином плане – с возвращением начального образа щемяще-тоскливого одиночества. Ведь, по словам Флоренского, «сама эллинская жизнь вся насквозь напитана началом эроса и филии и должна быть понимаема как музыкальное развитие именно этой физическо-эротической темы» (из письма В. В. Розанову 12.XII.1913). |
| Натурфилософия – явление XVI века. В Италии академии натурфилософов носили тайный характер. Тайные союзы, члены которых называли себя неоплатониками, а свою науку – пансофией, или натурфилософией, занимались изучением математики и естественных наук и с их помощью пытались найти рычаги для управления природой и материальным миром в целом. В начале XVI века образовались такие академии, как Academia Romana, Платоновская академия, Общество лопатки. В Германии к натурфилософам принадлежали «Орден пальмы», «Братство трех роз» и другие, в Англии – Лондонская академия, тайные союзы «Новая Атлантида». Из стен академий вышло немало известных адептов оккультизма. «Некоторые из них увлекались алхимией и каббалой. Главная цель натурфилософов заключалась в поисках философского камня для приобретения богатства и власти, тинкутуры или эликсира жизни для достижения бессмертия. Натурфилософы не придавали особенного значения искупительной смерти Христа» 354]. 329 Они учили, что тот же Божественный Дух, который был в теле Христа, заложен и во всяком человеке. Общим достоянием всех этих учений и в то же время связующим звеном между ними является, прежде всего, – как считает исследователь тайных обществ Г. Шустер, – глубокое отвращение к схоластическим тенденциям в педагогике и науке. Но схоластика того времени – это неотъемлемая часть католического богословия, следовательно, отвращение у натурфилософов возникало непосредственно к самой церкви и христианскому вероучению в целом. Натурфилософы искали опору для своих «научных» изысканий и в философии, и в эзотерических учениях всех стран и времен, особенный упор ими делался на каббалу. Они считали, что своими трудами они освободят философию от того рабского подчинения богословию, в котором она якобы находилась до того времени. Им казалось, что то учение, которое они изобрели, выше христианского учения, следовательно, нужно отвергнуть авторитет христианского учения и на его место поставить собственные познания, наблюдения, собственные способности и собственное озарение. «Сторонники нового умственного учения с целью подчеркнуть и внешним образом, что они – коренные враги средневекового христианского мировоззрения, присваивали себе новые имена платоников и неоплатоников, а свою науку называли пансофией или натурфилософией. И по сути удовлетворяли свои научные потребности в философии Пифагора, Платона, Плотина и других античных философов». И в данном случае, как правильно заметил Шустер: «В творениях историков, поэтов, философов древнего мира эпоха увидела образы, которые потом долго еще питали тоску человека по чисто человеческому, и вот люди Возрождения стали стремиться к цельному и полному развитию своей индивидуальности» 340]. 330 |
| Вступление «Протрептика» является обращением к Темисону, который именуется вследствие своей власти и авторитета в высшей степени предназначенным для философствования. Это вряд ли лесть, поскольку Темисон, очевидно, должен был воплотить на деле учение Платоновской Академии о государстве и о правителе-философе. Форма сочинения тесно связана с его наставительным содержанием. Происхождение ее восходит еще к софистам, которые поэтические наставления, известные еще со времен поэта Гесиода, заменили прозаическими. Более поздние протрептики дают основание заключить о их сходстве с эллинской увещательной речью, породившей затем христианские послания и проповеди. Но «Протрептик» Аристотеля легче всего сравнить с сочинениями Исократа. Аристотель провозглашает новый, платоновский идеал философствующего правителя, ведущего созерцательную жизнь. Должен ли человек философствовать, спрашивает Аристотель. Если даже отказаться от философствования, то для обоснования этого отказа все равно нужно прибегнуть к философствованию. Стало быть, философствовать необходимо в любом случае. Так, с помощью логических умозаключений Аристотель усиливал воздействие старых приемов увещания. «Протрептик» демонстрирует склонность Академии к риторическим приемам. Но Аристотель отвергает тривиальные положения, которых придерживались Исократ и его окружение, считавшие, что одного риторического искусства и здорового образа жизни для счастья человека вполне достаточно и что заниматься чистым философствованием вовсе не обязательно. Показательно, что сочинение неизвестного автора «Увещание к Демонику», носящее ярко полемический, антиплатоновский характер, скорее всего относится к школе Исократа. Основная мысль введения этого сочинения сводится к тому, что люди, пытающиеся наставлять молодежь с помощью чисто философских рассуждений, не только не способствуют ее нравственному совершенствованию, но ставят перед ней тяжелые задачи. Возможно, что к таким людям причислялся именно Аристотель. Сравнения некоторых мест обоих сочинений также подтверждают, что анонимное «Увещание» скорее всего было ответом на сочинение Аристотеля. |
|
|
