| – Я бросилась прямо на ножницы. Била парикмахера, кусала ему руки, – все с теми же учительскими интонациями, точно объясняя урок, продолжает Лиля Итс. – Спасла волосы, но искалечила ногу. Пускай! Это меня меньше травмирует. Правое колено у Лили багрово-синего цвета. Нога как лоснящееся полено. – Швырнули в карцер со всего размаха о железную койку. Но остричь все же не успели. Тут как раз этап… Заторопились… Некогда уж им было со мной сражаться. Тамара Варазашвили порывисто жмет руку Лили. – Уважаю ваше мужество, товарищ. В углу, где расположились (и не думая уступать ни сантиметра из своего жизненного пространства) наши ортодоксы, возникает движение. – А вам не приходило в голову, что стрижка могла быть вызвана чисто санитарными соображениями? Может быть, появилась вшивость? – спрашивает Лена Кручинина. Все суздальцы наперебой отклоняют этот вариант. Он у них уже много раз обсуждался. – Откуда вши в одиночках? Там было голо и чисто. Камень, железо и один человек в ежовской форме. Два раза в месяц – одиночный душ. Никаких санитарных соображений. Просто издевательство. – Ну, едва ли обычную стрижку можно считать издевательством. Вот когда в царской каторге брили полголовы… Таня Станковская не может больше вытерпеть. Не поймешь, откуда у нее берутся силы, чтобы прокричать на весь вагон: – Братцы! Давайте составим благодарность товарищу Сталину. Так, мол, и так… Жить стало лучше, стало веселее. Бреют уже не полголовы, а всю подряд. Спасибо, дескать, отцу, вождю, творцу за счастливую жизнь. – Станковская! Когда слушаешь вашу антисоветчину, просто не верится, что вы были членом горкома. – Слушая вас, просто не веришь, что вы у них не в штате, а просто как вспомогательный состав. Кстати, почему бы вам сейчас не вызвать конвой и не доложить об этой беседе? Может, вам за заслугу эту чистое белье выдали бы. А то от вас воняет что-то сверх нормы… – Тш-шш… Девочки, да что же это? – умоляет наивный ортодокс Надя Королева. – Разве хорошо так оскорблять друг дружку? У меня вон горе-то какое – кружку разбила, и то на людей не бросаюсь. Что же поделаешь, терпеть надо. Тюрьма так она и есть тюрьма. Не курорт… Как в песне-то поется. «Это, барин, дом казен-н-най…» |
| Конечно, от личного мужества, от личного выбора президента, от его готовности идти на жертвы ради блага народного, от его веры многое зависит. Молиться за него - это уже долг каждого из нас, и с нас за это тоже спросится. Не так давно было опубликовано такое свидетельство: «Монахи из Киева поехали на Афон. На Карулях нашли пещеру схимника, который день и ночь молится за весь мip и уважаем всем Афоном. Схимник в интернете не сидит, газет не читает, властителей даже по фамилиям не знает. Монахи с тревогой спросили его о том, что дальше будет с Киевом и Украиной. Схимник отвечает: " В Москве есть правитель. Он один настоящий христианин среди всех остальных правителей мipa. Беречь его надо, за него надо молиться " . Монахи подумали, что старец не расслышал их вопрос. Повторили. Он опять отвечает: " В Москве есть правитель. Он один настоящий христианин среди всех остальных правителей мipa. Беречь его надо, за него надо молиться... " В недоумении уже как бы по инерции в третий раз спросили об Украине. Схимник опять ответил: " В Москве есть правитель. Он один настоящий христианин среди всех остальных правителей мipa. Беречь его надо: ему очень тяжело, за него надо молиться... " » 6. Осердясь на вши, да всю шубу в печь? История учит нас, что благополучие, мир в стране, общественное согласие - явления слишком хрупкие, что нужно беречь их, хотя недостатки и противоречия в жизни всегда есть и будут, также и недовольство людей. Какой незыблемой представлялась даже революционерам и либералам Российская Империя, каким несокрушимым казался Советский Союз! А оказалось совсем не так. И нынешняя РФ - то, что осталось после всех революционных бурь, - не крепче и не прочнее тех великих империй. Реальное улучшение жизни может идти разными путями, кроме одного - революционного. Путь этот мечтает об улучшении жизни, причем самом быстром, а на деле не строит жизнь, а разрушает. Ни осуждение, ни уныние, ни злоба, ни революционная ненависть, ни митинги и демонстрации не принесут и ныне пользы нашей стране. |
| Лев Копелев меня предупреждал не иметь в лагере дело с пищей, хлеборезкой, каптерками и всем тем, где воруют и грабят заключенного, где и тебя вынудят делать то же: все это кончается новым сроком или ножом в спину. Теперь надо быть очень осторожным, особенно с «костылями» (костыли – это довески, пришпиленные к пайке щепкой). За хлебом надо ходить самому с фраерами, чтоб донести, и держать ухо востро. Суп, кашу, в особенности ценные кусочки мяса считать, требуя их поштучно на душу живую. Все поровну, и никаких гвоздей! В бараке блатных много, в основном – сявки. Есть блатари и покрупней. Основная часть населения – харбинцы. Русские эмигранты, приволоченные после войны из Харбина. У всех пеллагра, цинга и дистрофия. Конечно, быть может, мне и придется прибегнуть к помощи пик, но это как крайность. От сук – подальше. Так началась моя лагерная дорога. Шесть лет впереди! Я старался держаться в стороне, сохраняя нейтралитет, не примыкая ни к какой группе. За печкой играли в карты на принесенные мною пайки, ставя каждый свою на кон. Доходяги ее сметали с ходу, как соловецкие чайки; суп и кашу я делил счетом ложек, мясо выдавал в подставленную ладошку. В периодически вспыхивающие драки за печкой я не вмешивался. Одно мне не удавалось – заставить мыть полы. Кого бы я ни просил из огней и сявок по-хорошему, все одинаково огрызались: – Иди, гад, сейчас глаза выколю, – делая угрожающий жест двумя растопыренными пальцами. Как-то залетело в барак начальство. Первое внимание на пол. – Почему, твою мать, полы черные, кто старший? – Я старший. Начались крик, ругань, мат-перемат, чтобы немедленно да чтобы сейчас же полы были белые. Ни вши, которых можно было грести лопатой, ни клопы в миллиардном исчислении, ни умирающие пеллагрики, из которых хлестала вонючая вода и удержать которую они были не в состоянии, – все это для них не имело значения. Полы должны были блестеть янтарным блеском. Я подошел к Яшке. – Ну что, попало? – спросил он. – А в чем дело? Что, мыть некому? – То-то и дело, некому, сам я не в силах такой барак оттереть добела. |
| Об этом думать не хочется, но оно само думается. Вспоминаю слова коллеги: «Сейчас они дети, на попечении государства, а потом куда? Вытолкнет их система в бурлящую жизнь. Даже если вернутся они в свои края, кому они там нужны? Матерям-алкоголичкам? Отцам после отсидки? Родственникам, у которых свои семьи и свои виды на кусок жилплощади? Вот то-то и оно, что никому. Кто профессию какую получит – и то хлеб. Но таких единицы…» Ничьи дети. Ненужные люди. Горько и больно. И хуже всего, что мы, педагоги, изменить этого не можем. Или… можем научить воровать яйца? Научить, что мир страшно несправедлив к ним, что хороших решений просто нет? Стоит, смотрит, в глаза заглядывает – верю ему или нет? А что мне остается, только верить. Да вот под тонкой струйкой теплой воды замывать куртки… или отогревать детские души. Здесь и сейчас – все, что могу. Мама жизнь подарила Сегодня на физкультуре ребята защитили Славу. Дружно отказались бежать по периметру зала из-под палки. У учителя физкультуры своя палка – скакалка, чтобы подгонять отстающих. А Славе в конце августа гипс с ноги сняли, освобождение только закончилось, он быстро бегать пока не может и боится. Сидим после уроков в чайной, разговариваем. – Слава у нас недавно. Он местный. Хотели его в другой город, а мама Юля не дала. Он слабенький тогда был, худенький, как котенок. А когда побрили, у него вши были, еще меньше стал. Это Маша рассказывает, остальные внимательно слушают. У нас правило – хочешь высказаться, подними руку, не перебивай другого. Олина ладошка свечкой устремляется вверх. – Говори, Оля. – Мама Юля рассказывала. Пришли Славку забирать, а его нет нигде. Мама его спрятала. Она пьяная была. Моя мама тоже пьет, потому что жизнь такая, – вздыхает, думает о чем-то своем. Маша продолжает: – Потом нашли. Она его знаете где спрятала, – делает большие «страшные» глаза, – в диване. А сначала в пленку завернула. Непрозрачную, – вспоминает, на лбу горизонтальные морщины прорезаются, – под ней еще огурцы выращивают. – Тепличную? – помогаю я, заодно уточняя. |
| — Именно. От богословия нас вши заели… Навигационные, математические науки. Рудное дело, медицина. Это нам нужно… (Взял листки и опять бросил на стол.) Одна беда — все наспех… Сел, бросил ногу на ногу. Облокотясь, курил. Налитой здоровьем Карлович, похрипывая, моргал на царя. Паткуль угрюмо глядел под ноги. Александр Данилович сдержанно кашлянул. У Петра задрожала рука, державшая трубку. — Ну, как, написали, привезли? — Мы написали тайный трактат и привезли, — твердо сказал Паткуль, подняв побледневшее лицо. — Прикажите господину Карловичу прочесть. — Читайте. Меньшиков на цыпочках придвинулся вплоть. Карлович вынул небольшой лист голубой бумаги, отнеся его далеко от глаз, наливаясь натугой, начал читать: — «Для содействия Российскому государю к завоеванию у Швеции неправедно отторгнутых ею земель и к твердому основанию русского господства при Балтийском море король польский начнет с королем шведским войну вторжением саксонских войск в Лифляндию и Эстляндию, обещая склонить к разрыву и Ржечь Посполитую Польскую. Царь со своей стороны откроет военные действия в Ингрии и Карелии тотчас по заключении мира с Турцией, не позже апреля 1700 года, и между тем в случае надобности, пошлет королю польскому вспомогательное войско под видом наемного. Союзники условливаются в отдельные переговоры с неприятелем не входить и друг друга не выдавать. Сей договор хранить в непроницаемой тайне». Облизнув сухие губы, Петр спросил: — Все? — Все, ваше величество. Паткуль сказал: — Получив согласие вашего величества, завтра же я выезжаю в Варшаву и надеюсь к середине декабря привезти подлинную подпись короля Августа. Петр странно, — так пристально, что навернулись слезы, — взглянул в его желтоватые, жесткие глаза. Перекосился усмешкой: — Дело великое… Ну, что ж… Поезжай, Иоганн Паткуль… 5 На соборной башне гулко пробило двенадцать. Уважающие себя горожане готовились к обеденной трапезе. Сенаторы покидали кресла в зале заседаний. Торговцы прикрывали двери лавок. Цеховой мастер, отложив инструмент, говорил подмастерьям: «Мойте руки, сынки, и — на молитву». Старый аристократ снимал очки и, потерев печальные глаза, торжественно проходил в столовую залу, потемневшую от дыма минувшей славы. Солдаты и матросы веселыми кучками устремлялись к харчевням, где, подвешенные над дверями, чудно пахли пучки колбас или копченый окорок. |
| Из самого высокого овального чана холодная вода по металлическим трубкам идет в паровой котел, в кубяческий чан, в чан для щелока и в корыта для стирки – к клювовидным кранам. Из парового котла пар по особым трубкам, оканчивающимся открыто у самого дна чанов, проходит в кубический чан, в чан для щелока и в три чана для бучки белья, где, конечно, доводит жидкость до кипения. Три чана для бучки, кроме того, имеют еще особые трубки из щелочного чана, позволяющие наполнять их щелоком. Наконец, из кубического чана трубки разносят горячую воду по корытам для стирки – к клювовидным кранам, а из корыт грязная вода чрез трубки с кранами отводится в сточный канал. Все трубки в нужных местах имеют, конечно, краны, позволяющие пускать ту или другую жидкость по желанию и надобности. Все дело стирки производится так. Грязное белье на другой день после каждой бани кладется в три чана для бучки, которые наполняются до известной высоты щелоком из щелочного чана, и в которые затем пускается пар, нагревающий щелок до точки кипения – так белье «бучится» от 6 до 12 часов. После такой бучки белье вынимается и моется теплой водой с мылом в корытах, причем старосте прачешной отпускается мыла в месяц 2 пуда, что очень недостаточно при громадном количестве белья. В заключении белье слегка прополаскивается в холодной воде. В настоящем виде прачешная устроена архимандритом Мелетием лет 5 тому назад. Несмотря на её чрезвычайные удобства, монашествующие сильно недовольны ею: по их общему отзыву, белье вымывается нечисто, имеет всегда более или менее желтоватый вид и скверный запах, в теперешнем белье скорее заводятся вши, чем в белье при прежней прачешной, и все это потому, что в настоящей прачешной, по их словам, белье не прополаскивается надлежащим образом – прополаскивать очень неудобно, вода медленно вливается и выливается из кранов, что требует много времени, и даровые трудники в одной воде кое-как прополаскивают несколько пар белья. Кроме того, настоящая прачешная пожирает много дров – до 60 саженей в год – и устроена во втором этаже, отчего промокают стены и своды. Свою прежнюю прачешную монахи считают гораздо более удобной, простой, дешевой, и белье из неё выходило более чистым. А старая прачешная была устроена над самой проточной канавой так: вода нагревалась просто в большом котле, вмазанном в печь и из него пускалась чрез трубку с краном в чан для щелока – вот и все приспособления, больше никаких трубок и кранов не было. Щелок наливался в чаны для бучки ведрами; после бучки белье мылось в корытах в теплой воде с мылом, а затем прополаскивалось прямо в проточной быстрой воде канавы. Горячая вода наливалась в корыта ведрами, а холодная ручной помпой, выливалась же из корыт простым опрокидыванием. Одним словом, настоящую дорогую сложную прачешную монашествующие ставят гораздо ниже своей прежней простой. |
| Мать Мария сознавала, насколько такие мечтания снижали человека и унижали человеческие отношения. «Она сердилась только тогда, когда в ее присутствии кто–нибудь начинал говорить о кулинарных рецептах или мечтать о добавке, — вспоминала Е.А. Новикова, — а к сожалению, мы уже ни о чем другом говорить не могли». Она же предпочитала делиться не рецептами, а пищей. Русским узницам, работавшим вне лагеря на полях, иногда удавалось проносить в лагерь немного моркови или картофеля. Кое–что из этих запасов по дружбе с русскими перепадало матери Марии. Она хранила продукты в ящике и раздавала при случае более нуждающимся, чем она сама. Таким же образом она поступала и когда изредка приходили продовольственные посылки с воли. Узницы образовали кружки для дележа таких посылок: посылку получали одну, а поддержкой служила она многим. Но хотя «в лагере у нас было мало чем делиться», мать Мария делилась также с наиболее нуждающимися и вне ее особого кружка. Например, одна девушка (ее называли «Зузу»), умиравшая от туберкулеза, регулярно получала припасы из посылок, в которых мать Мария имела долю. Однако бывало временами, что сама мать Мария находилась в изнуренном состоянии, когда ей даже трудно было передвигать ноги: приходилось тогда и себя подкармливать. По мере того как проходили месяцы, лагерный режим всё больше накладывал свой отпечаток на физическое состояние матери Марии. Ноги, «распухшие от стояния на морозе во время бесконечных перекличек», всё больше слабели, и одной ее товарке (И.Н. Вебстер) пришлось стать «как бы ее костылем». Однако внутренняя бодрость ее не покидала. «Утром, то есть в четыре часа, за час до вызова на перекличку, мы всегда с ней выходили на прогулку, и она говорила, рассказывала, мечтала… Это был, буквально, поток проектов, планов. Конечно, после освобождения она сейчас же отправляется [в деревню] и пишет большую–большую книгу о Равенсбрюке…» Книгу она так и не написала: два стихотворения, сочиненные ею на тему Равенсбрюка, там же пропали. Война подходила к концу. Жизнь в лагере становилась всё более хаотичной; стража же поэтому всё больше свирепствовала. Так или иначе ускорялась гибель заключенных. По словам Инны Вебстер: «Последние месяцы 1944 года и первые 1945 года для многих оказались [роковыми], в том числе и для матери Марии. Получение писем и посылок прекратилось. Лагерная же пища, которая вообще была ужасной, [еще] ухудшилась и давать ее стали вдвое меньше, гигиенические и санитарные условия стали отчаянными. [В барак] вместо 800 человек втиснули 2500, спали по–трое на [койке], вши заедали, тиф, дизентерия, превратившиеся в общий бич, косили наши ряды». |
| Между тем из тихого, с краснокирпичными кирхами городка Фаллингбостель приходили и приезжали на велосипедах сотни зевак. Некоторые приводили детей. Говорили, будто коменданту лагеря это не нравится, и он просил закрыть подъездные дороги. Однако бургомистр ответил, что подобное зрелище не повредит горожанам — если население воочию увидит этих зверей в человеческом облике, оно само придет к выводу, к каким последствиям могло бы привести их нападение на Германию… Глядя на маячившие за дальним ограждением фигуры, Ольга вспоминала, что, когда их с мамой угоняли из деревни, соседские Юрка с Пашкой улюлюкали и кидали в повозку камнями… да и другое вспоминала, многое здесь было похоже на уральскую ссылку. Правда, по их просеке, пока они с Дарьей были еще там, на Урале, пригнали только два состава ссыльных, вновь наполнивших неудержимо пустеющие бараки, а сюда этапы шли и шли, чтобы очень быстро лечь в вырытые экскаватором ямы, освобождая места новым насельцам, столь же временным… Но могла ли она знать, сколько всего по стране пролегло тех просек?.. Немцы в лазареты не совались — там кишмя кишели вши, крупные, как тараканы. Ну а им деваться некуда. Даже оперировали в бараке («Оперировали?! — поражался той ночью Бронников. — Да как же?!»); да так же: больше от отчаяния, чем из расчета на успех; но от непроходимости кишечника человек погибает наверняка, а если его разрезать ножом, заточенным об обломок кирпича, и устранить главную угрозу, то, быть может, он пересилит гнойное воспаление. Непроходимость кишечника была рядовым диагнозом, поскольку повара закладывали в котлы немытую брюкву, свеклу. Кто-то, даже умирая от голода, способен потратить пять минут, чтобы процедить баланду или хотя бы дать отстояться, а кто-то — нет. Голод утратил свойства абстрактного существительного и превратился в нечто осязаемое, плотное, имеющее консистенцию, цвет, запах, вкус. Все вместе напоминало карболку, походило на тягучий глоток, всегда стоящий в горле. Голод покрывал окружающее серо-коричневой пленкой, сквозь которую не могли пробиться истинные цвета сущего. Солнце тоже было серо-коричневым и тусклым. |
| Наоборот, оно реалистично до жесткости, если не до жестокости, и учит нас, что Царства Божия в этом мире достигнешь только непрестанным трудом, борьбой и трезвением. Оно учит, что мы вообще не можем стать ни хорошими, ни счастливыми, но можем обрести то, перед чем и счастье - как сор. Кажется, Бердяев сказал, что человеческую душу ничто не удержит от того, чтобы предпочесть счастью творчество.. Этим человек и похож на Христа, Который непрестанно страдает и творит в узах тварного мира. 3. Грех. Такое учение о человеке ведет к учению о грехе. Одно из самых удивительных обстоятельств нашего времени - то, что старая ненавистная доктрина грехопадения ободряет людей. Пытаясь освободить нас от бремени греха, новая философия стремилась как можно прочнее заковать человека в цепи детерминизма. Среда и наследственность, железы и подсознание, экономика и эволюция убеждали нас, что мы не отвечаем за свои беды и потому - не виновны. Зло, говорили нам, навязано извне, а не рождается внутри. Отсюда вытекает, как ни грустно, что, раз мы не отвечаем за зло, мы не можем ничего изменить. Эволюция и прогресс обещают послабления, но здесь и сейчас нам с вами надеяться не на что. Помню, одна моя тетка, воспитанная в традициях старомодного либерализма, отказывалась, читая литанию, именовать себя " жалкой грешницей " . Если нас удастся убедить, что мы и есть жалкие грешники, что беда не где-то, а в нас, значит - мы, с помощью Божьей, можем что-то сделать, и эта весть покажется нам поистине радостной. Конечно, учение о первородном грехе придется пересказать так, чтобы его поняли люди, воспитанные на биологии и психоанализе. Науки эти помогают понять природу и механизм внутреннего смещения и в руках Церкви могли бы стать мощным оружием. Как жаль, что она разрешила обратить их против нее! 4. Суд. Примерно то же относится к учению о суде. Термин " кара " так искажен, что его нельзя употреблять. Когда мы вернем учение о человеке, станет ясно, о чем здесь идет речь. В телесной сфере тиф или вши - суд над нечистоплотностью; и не потому, что Бог выгораживает милых, чистоплотных людей, а потому, что так устроен мир. Если государство грубо отказывает своим гражданам в свободе, прольется кровь, потому что для человека тирания хуже смерти. Если мы из алчности вырубаем леса, будет потоп, или сушь, или голод, потому что мы нарушили физический закон. Обычно говорят, что дела эти злы, так как они не окупаются; на самом деле они не окупаются потому, что злы. Т. С. Элиот сказал: " Грехи против природы предполагают грех против Бога, и плод их - неизбежная кара " . |
| Помню — я был зачем-то в платной поликлинике на Большом проспекте Петроградской стороны. В регистратуре лежало на полу несколько человек, подобранных на улице. Им ставили на руки и на ноги грелки. А между тем их попросту надо было накормить, но накормить было нечем. Я спросил: что же с ними будет дальше? Мне ответили: «Они умрут». — «Но разве нельзя отвезти их в больницу?» — «Не на чем, да и кормить их там все равно нечем. Кормить же их нужно много, так как у них сильная степень истощения». Санитарки стаскивали трупы умерших в подвал. Помню — один был еще совсем молодой. Лицо у него был черное: лица голодающих сильно темнели. Санитарка мне объяснила, что стаскивать трупы вниз надо, пока они еще теплые. Когда труп похолодеет, выползают вши. Город был заражен вшами: голодающим было не до «гигиены». То, что я увидел в поликлинике на Большом проспекте, — это были первые пароксизмы голода. Голодали те, кто не мог получать карточек: бежавшие из пригородов и других городов. Они-то и умирали первыми, они жили вповалку на полу вокзалов и школ. Итак, один с двумя карточками, другие без карточек. Этих беженцев без карточек было неисчислимое количество, но и людей с несколькими карточками было немало. Особенно много карточек оказывалось у дворников; дворники забирали карточки у умирающих, получали их на эвакуированных, подбирали вещи в опустевших квартирах и меняли их, пока еще можно было, на еду. Мама меняла свои платья на дуранду. Дуранда (жмыхи) выручала Ленинград во второй раз. Первый раз ее ели петроградцы в 1918—1920-х гг., когда Петроград голодал. Но разве можно было сравнить тот голод с тем, который готовился наступить! Трамваи еще ходили в городе. Однажды в августе или начале сентября я видел, как перевозили войска в трамваях— с юга Ленинграда на север: финны прорвали фронт и полным ходом наступали к Ленинграду, никем не задерживаемые. Но они остановились на своей старой границе и дальше не пошли. Впоследствии с финской стороны не было сделано по Ленинграду ни одного выстрела. С той стороны не летало и самолетов. Но Поле Ширяевой со своими детьми пришлось бежать из Териок в первый же день войны. Детей ей пришлось отправить одних, и они выехали с академическим эшелоном в Тетюши — под Казань. Так же пришлось бы нам расстаться с детьми, если бы сняли дачу в Териоках. |
|
|
