| Он состоял из круглых трубок, шаровидных лилий, изображений гранатовых яблок и чашечек, числом до семидесяти, которые все исходили из одного общего основания и возвышались кверху, образуя такое количество ветвей, сколько существует планет вместе с солнцем, именно семь чашечек, расположенных по одной линии (на одинаковой высоте) друг против друга. На этих чашечках помещалось семь лампочек, тоже по числу планет. Так как светильник поставлен накось, то и лампочки были обращены к востоку и югу. 8. Как раз между светильником и столом помещался алтарь для сожжения жертв, из такого же точно дерева, из какого, как я упомянул уже, были сделаны и все раньше описанные предметы. Дерево это не могло поддаваться гниению, и вдобавок оно было покрыто плотной [золотой] броней. Каждая сторона поверхности этого алтаря имела локоть длины, а вышиной весь он был вдвое больше. На нем помещался золотой очаг, окруженный с каждой стороны по краям венкообразным возвышением, сделанным тоже из золота. К этому борту были прикреплены также кольца и шесты, с помощью которых алтарь несли священнослужители во время путешествий. Кроме того, перед скинею был воздвигнут еще медный жертвенник, подножие которого было деревянное. Каждая сторона его имела пять локтей в длину и три в вышину, и он был так же украшен, как и золоченый алтарь, именно кованою медною бронею; под очагом тянулась медная сеть, и так как под жертвенником было пустое пространство, то уголья падали через эту сетку на землю. Против этого алтаря стояли: чаша для возлияния, сосуды, кадила и плошки, сделанные из золота; все прочие, нужные для священнодействий приборы были медные. Таково было устройство скинии со всеми ее принадлежностями 259 . Глава 7 1. Для священнослужителей были сделаны особые облачения, притом одни для всех тех, которые носят название хаанеев, и особенно для первосвященника, именующегося аравархом, что означает архиерея 260 . Общее для всех прочих священнослужителей облачение было следующее: всякий раз, как иерей 261 приступал к богослужению, он очищался сообразно ритуальному постановлению и затем для начала надевал так называемый менахасен 262 , что означает повязку и представляет сделанные из сученого виссона панталоны для нижней части тела; их и надевали на ноги, как панталоны, и они доходили до половины тела, оканчиваясь у бедер, над которыми они крепко стягивались. |
| Санин удивился и засмеялся и, слегка обняв Пантелеоне за талью, напомнил ему французскую поговорку: «Le vin est – il faut le boire» (по-русски: «Взявшись за гуж, не говори, что не дюж»). – Да, да, – отвечал старик, – эту чашу мы разопьем с вами, – а все же я безумец! Я – безумец! Все было так тихо, хорошо… и вдруг: та-та-та, тра-та-та! – Словно tutif в оркестре, – заметил Санин с натянутой улыбкой. Но виноваты не вы. – Я знаю, что не я! Еще бы! Все же это… необузданный такой поступок. Diavolo! Diavolo! – повторял Панталеоне, потрясая хохлом и вздыхая. А карета все катилась да катилась. Утро было прелестное. Улицы Франкфурта, едва начинавшие оживляться, казались такими чистыми и уютными; окна домов блестели переливчато, как фольга; а лишь только карета выехала за заставу – сверху, с голубого, еще не яркого неба, так и посыпались голосистые раскаты жаворонков. Вдруг на повороте шоссе из-за высокого тополя показалась знакомая фигура, ступила несколько шагов и остановилась. Санин пригляделся… Боже мой! Эмиль! – Да разве он знает что-нибудь? – обратился он к Панталеоне. – Я же вам говорю, что я безумец, – отчаянно, чуть не с криком возопил бедный итальянец, – этот злополучный мальчик всю ночь мне не дал покоя – и я ему сегодня утром, наконец, все открыл! «Вот тебе и segredezza!» – подумал Санин. Карета поравнялась с Эмилем; Санин велел кучеру остановить лошадей и подозвал к себе «злополучного мальчика». Нерешительными шагами приблизился Эмиль, бледный, бледный, как в день своего припадка. Он едва держался на ногах. – Что вы здесь делаете? – строго спросил его Санин, – зачем вы не дома? – Позвольте… позвольте мне ехать с вами, – пролепетал Эмиль трепетным голосом и сложил руки. Зубы у него стучали как в лихорадке. – Я вам не помешаю – только возьмите меня! – Если вы чувствуете хоть на волос привязанности или уважения ко мне, – промолвил Санин, – вы сейчас вернетесь домой или в магазин к господину Клюберу, и никому не скажете ни единого слова, и будете ждать моего возвращения! |
| Иногда Пеппе попадался на улице в круглой шляпе и широком сюртуке, иногда в узеньком кафтане, лопнувшем в двух или трех местах, с такими узенькими рукавами, что длинные руки его выглядывали оттуда как метлы, иногда на ноге его являлся поповский чулок и башмак, иногда он показывался в таком костюме, что уж и разобрать было трудно, тем более, что всё это было надето вовсе не так как следует: иной раз просто можно было подумать, что он надел на ноги вместо панталон куртку, собравши и завязавши ее кое-как сзади. Он был самый радушный исполнитель всех возможных поручений, часто вовсе безъинтересно: тащил продавать всякую ветошь, которую поручали дамы его улицы, пергаментные книги разорившегося аббата или антиквария, картину художника; заходил по утрам к аббатам забирать их панталоны и башмаки для почистки к себе на дом, которые потом позабывал в урочное время отнести назад, от излишнего желанья услужить кому-нибудь попавшемуся третьему, и аббаты оставались арестованными без башмаков и панталон на весь день. Часто ему перепадали порядочные деньги, но деньгами он распоряжался по-римски, то есть на завтра никогда почти их не ставало, не потому чтобы он тратил на себя или проедал, но потому что всё у него шло на лотерею, до которой был он страшный охотник. Вряд ли существовал такой нумер, которого бы он не попробовал. Всякое незначащее ежедневное происшествие у него имело важное значение. Случилось ли ему найти на улице какую-нибудь дрянь, он тот же час справлялся в гадательной книге, за каким нумером она там стоит, с тем чтобы его тотчас же взять в лотерее. Приснился ему однажды сон, что сатана, который и без того ему снился неизвестно по какой причине в начале каждой весны, — что сатана потащил его за нос по всем крышам всех домов, начиная от церкви св. Игнатия, потом по всему Корсо, потом по переулку tre Ladroni , потом по via della stamperia и остановился наконец у самой trinita на лестнице, приговаривая: вот тебе, Пеппе, за то что ты молился св. Панкратию: твой билет не выиграет. — Сон этот произвел большие толки между сьорой Чечилией, сьорой Сусанной и всей почти улицей; но Пеппе разрешил его по-своему: сбегал тот же час за гадательной книгой, узнал, что чорт значит 13 номер, нос 24, святый Панкратий 30, и взял того же утра все три нумера. |
| Точь-в-точь то же произошло и с европейским движением тридцатых годов. Об этом огромном движении европейских литератур, с самого начала тридцатых годов, у нас весьма скоро получилось понятие. Были уже известны имена многих новых явившихся ораторов, историков, трибунов, профессоров. Даже, хоть отчасти, хоть чуть-чуть, известно стало и то, куда клонит всё это движение. И вот особенно страстно это движение проявилось в искусстве — в романе, а главнейшее — у Жорж Занда. Правда, о Жорж Занде Сенковский и Булгарин предостерегали публику еще до появления ее романов на русском языке. Особенно пугали русских дам тем, что она ходит в панталонах, хотели испугать развратом, сделать ее смешной. Сенковский, сам же и собиравшийся переводить Жорж Занда в своем журнале «Библиотека для чтения», начал называть ее печатно г-жой Егором Зандом и, кажется, серьезно остался доволен своим остроумием. Впоследствии, в 48-м году, Булгарин печатал об ней в «Северной пчеле», что она ежедневно пьянствует с Пьером Леру у заставы и участвует в афинских вечерах, в министерстве внутренних дел, у разбойника и министра внутренних дел Ледрю-Роллена. Я это сам читал и очень хорошо помню. Но тогда, в 48 году, Жорж Занд была у нас уже известна почти всей читающей публике, и Булгарину никто не поверил. Появилась же она на русском языке впервые примерно в половине тридцатых годов; жаль, что не помню и не знаю — когда и какое первое произведение ее было у нас переведено; но и тем удивительнее должно быть было впечатление. Я думаю, так же как и меня, еще юношу, всех поразила тогда эта целомудренная, высочайшая чистота типов и идеалов и скромная прелесть строгого, сдержанного тона рассказа, — и вот этакая-то женщина ходит в панталонах и развратничает! Мне было, я думаю, лет шестнадцать, когда я прочел в первый раз ее повесть « Ускок» — одно из прелестнейших первоначальных ее произведений. Я помню, я был потом в лихорадке всю ночь. Я думаю, я не ошибусь, если скажу, что Жорж Занд, по крайней мере по моим воспоминаниям судя, заняла у нас сряду чуть не самое первое место в ряду целой плеяды новых писателей, тогда вдруг прославившихся и прогремевших по всей Европе. |
| Этих насекомых так много было около учеников, что их считали как бы армией и называли culex артиллерией, pediculus – пехотой, а pulex – кавалерией. От артиллерии не всегда были свободны даже высшие заведения. Г. г. студенты, будущие кандидаты, магистры и доктора, по нескольку раз в год, должны были поставить самовар лично и приготовленным кипятком обливать все щели в кроватных досках, все углы в кроватях, чтобы уничтожить артиллеристов, от которых не было возможности спать. Много, очень много есть еще живых людей, которые этим занимались, а теперь, пожалуй, станут сердиться, зачем мы раскрываем подобные секреты. Сколько же теперь бывало и есть артиллеристов в кроватях средних и низших училищ? – можете сами судить по тому, что мы сказали о магистрах и докторах. Пехота, любящая прививаться в волосах на голове, не могши там уместиться в воспитанниках средних и особенно низших училищ, помещалась уже во всех складках и швах белья, платья, но особенно в тулупах. Поэтому отцы и матери тотчас топили баню, как скоро приезжали из училища к ним дети, переменяли на них белье, отмывали грязь с их тела, и без исключения выжаривали все платье в банном жару. Этим только способом можно было спастись от пехоты. Но едва ли не всего грознее и многочисленнее, особенно летом, была кавалерия. В доказательство наших слов расскажем два анекдота, бывших не очень давно. В одной из семинарий, при отъезде учеников на каникулы, постели их были сносимы в общую залу. Однажды в 1827 году эконом приходит к двум щеголям наставникам и рассказывает, что он в зале, где лежали ученические постели нашел необыкновенное чудо, и просил щеголей отправится с ним для освидетельствования чуда. Щеголи в белых брюках и жилетах захотели полюбоваться на чудо-чудное. Пришли; эконом водил их по залу то туда, то сюда, нагибался, но не мог отыскать чуда. Наконец, остановившись, захохотал и сказал: посмотрите на себя. Тут только заметили г. г. ученые, что их панталоны, а отчасти жилеты сделались черными. Дело состояло в том, что кавалерия, принесенная в ученических постелях, не находя в них продовольствия, решилась отправиться фуражировать по всему залу, и когда злой эконом ввел щеголей, то она, сделав марш-марш, покрыла белые их панталоны и жилеты. |
| По заглавию στορα ψυχωφελς τς νδοτρας τν αθιπων χρας. τς νδις λεγομνης. πρς τν γαν πλιν μετενεχθεσα. δι ωννου μοναχο νδρς τιμου κα ναρτου. μονς το γου σββα. διηγουμνη τν βον τν σων πατρων μν βαρλαμ κα ωσαφ: σοι πνευματ θ γονται. οτοι εσν υο θ, φασιν θεος πστολος... Выходная: монах Иоанн пишет рукопись перед пюпитром с раскрытою книгою л. 3 к тексту об Индии: два города, по сторонам горы, воины черные и темные, в плащах, с копьями у врат, тюрбаны и чалмы на головах; город на озере, две лодки с людьми в воинами. 4. Ττε ερτατος Θωμς ες πρχων τν δδεκα μαθητν το Χ πρς τν τν νδν ξεπμπετο χραν. Фома в лодке, юный. Ф. на берегу на троне, группы благоговейных слушателей. Есть дымчатая фигура в красном плаще, голая, с диадемою Θ. крестит в узенькой купели. Царь Авенир высокий и красивый в нише. Царь обедает лежа. Пострижение, к тексту об умножении монашествующих. 5. Гонения. Любопытна фигура индейца в вырезной рубашке и узких синих панталонах. В горах прячутся старцы. На л. 6 изображен сатрап и поклонение идолам, идоложертвенную кровь льют на алтари. На л. 7 сатрап в виде индийского магараджи, в красном кафтане, синих узких панталонах, красных сапожках с жемчугом, с тюрбаном на голове из пурпурной материи с камнями. 26. Натуралистическая сцена перехода через Чермное море: представлен берег залива, замечательно точно вспоминающий бухту Суэза; справа и слева в заду красные горы, уходящие к Синайскому хребту; разделение моря поперек и наискось представлено так, как бы оно совершилось в натуре, при условиях формы залива; затем сцены, обычные по традиции: жен, несущих детей и ведущих постарше за руку и пр. Л. 19 – 21 любопытные изображения притч. На л. 22 буквенная иллюстрация притчи о том испуге, который производит труба вестника казни, сравнительно с трубным звуком Страшного Суда. 39 – 40. Притчи на тему о радостях жизни, причем притчи об единороге нет, и отсюда начинается бесконечный ряд повторений и вариации на тему благочестивой и поучительной беседы Варлаама с царевичем, на изложение притч и подобий, украшающих эту душеполезную историю: о царском сыне, о большом городе. Л. 47 – притча о разумном юноше знатного рода, жизнь у бедняка. 56 – 57. Педагог подслушивает беседу царевича со старцем. 62. Любопытная фигура врача, щупающего пульс у кисти и локтя. 64 – 69. Гонения на отшельников. 88 – 89. Фигура мага, имеющего рβδον βανην μηλωτριον δ περιζμενος (одет в шубу, мехом внутрь, без рукавов). История Ахилла среди дев. 107 об. любопытная сцена появления мага перед царем, синедрион стоит недвижно, сложив почтительно руки. Затем после обращения царевича, крещения, смерти Авенира, удаление Иоасафа в пустыню Сенаара, беседы благочестия и блаженное Успение. |
| Прение между гми секундантами несколько раз становилось бурным; оно продолжалось более часа и завершилось, наконец, следующими условиями: «стреляться барону фон Донгофу и господину де Санину на завтрашний день, в 10 часов утра, в небольшом лесу около Ганау, на расстоянии двадцати шагов; каждый имеет право стрелять два раза по знаку, данному секундантами. Пистолеты без шнеллера и не нарезные». Гн фон Рихтер удалился, а Панталеоне торжественно открыл дверь спальни и, сообщив результат совещания, снова воскликнул: «Bravo, Russo! Bravo, giovanotto! Ты будешь победителем!» Несколько минут спустя они оба отправились в кондитерскую Розелли. Санин предварительно взял с Панталеоне слово держать дело о дуэли в глубочайшей тайне. В ответ старик только палец кверху поднял и, прищурив глаз, прошептал два раза сряду: «segredezza!» (Таинственность!) Он видимо помолодел и даже выступал свободнее. Все эти необычайные, хотя и неприятные, события живо переносили его в ту эпоху, когда он сам и принимал и делал вызовы, – правда, на сцене. Баритоны, как известно, очень петушатся в своих ролях. XIX Эмиль выбежал навстречу Санину – он более часа – караулил его приход – и торопливо шепнул ему на убо, что мать ничего не знает о вчерашней неприятности и что даже намекать на нее не следует, а что его опять посылают в магазин!!. но что он туда не пойдет, а спрячется где-нибудь! Сообщив все это в течение нескольких секунд, он внезапно припал к плечу Санина, порывисто поцеловал его и бросился вниз по улице. В кондитерской Джемма встретила Санина; хотела что-то сказать – и не могла. Ее губы слегка дрожали, а глаза щурились и бегали по сторонам. Он поспешил успокоить ее уверением, что все дело кончилось… сущими пустяками. – У вас никого не было сегодня? – спросила она. – Было у меня одно лицо – мы с ним объяснились – и мы… мы пришли к самому удовлетворительному результату. Джемма вернулась за прилавок. «Не поверила она мне!»– подумал он… однако отправился в соседнюю комнату и застал там фрау Ленору. У ней мигрень прошла, но она находилась в настроении меланхолическом. Она радушно улыбнулась ему, но в то же время предупредила его, что ему будет сегодня с нею скучно, так как она не в состоянии его занять. Он подсел к ней и заметил, что ее веки покраснели и опухли. |
| Да; Санину было немножко совестно и стыдно… хотя, с другой стороны, что же ему было сделать? Не оставлять же без наказания дерзости молодого офицера, не уподобиться же гну Клюберу? Он заступился за Джемму, он защитил ее… Оно так; а все-таки у него скребло на душе, и было ему совестно, и даже стыдно. Зато Панталеоне – просто торжествовал! Им внезапно обуяла гордость. Победоносный генерал, возвращающийся с поля выигранной им битвы, не озирался бы с большим самодовольствием. Поведение Санина во время поединка наполняло его восторгом. Он величал его героем – и слышать не хотел его увещаний и даже просьб. Он сравнивал его с монументом из мрамора или бронзы – со статуей командора в «Дон-Жуане»! Про самого себя он сознавался, что почувствовал некоторое смятение. «Но ведь я артист, – заметил он, – у меня натура нервозная, а вы – сын снегов и скал гранитных». Санин решительно не знал, как ему унять расходившегося артиста. Почти на том же самом месте дороги, где часа два тому назад они настигли Эмиля, – он снова выскочил из-за дерева и с радостным криком на губах, помахивая картузом над головою и подпрыгивая, бросился прямо к карете, чуть-чуть не попал под колесо и, не дожидаясь, чтобы лошади остановились, вскарабкался через закрытые дверцы – и так и впился в Санина. – Вы живы, вы не ранены! – твердил он. – Простите меня, я не послушался вас, я не вернулся во Франкфурт… Я не мог! Я ждал вас здесь… Расскажите мне, как это было! Вы… убили его? Санин с трудом успокоил и усадил Эмиля. Многоглаголиво, с видимым удовольствием сообщил ему Панталеоне все подробности поединка и уж, конечно, не преминул снова упомянуть о монументе из бронзы, о статуе командора! Он даже встал с своего места и, растопырив ноги, для удержания равновесия, скрестив на груди руки и презрительно скосясь через плечо, воочию представлял командора-Санина! Эмиль слушал с благоговением, изредка прерывая рассказ восклицанием или быстро приподнимаясь и столь же быстро целуя своего героического друга. Колеса кареты застучали о мостовую Франкфурта – и остановились наконец перед гостиницей, в которой жил Санин. |
| П. Шевыреву для доставления. Благодарю вас от души за „Ревизора” — не как за книгу, а как за комедию, которая, так сказать, осуществила все мои надежды, и я совершенно ожил. …Не грех ли вам оставлять его на произвол судьбы — и где же? в Москве, которая так радушно ждет вас, так от души смеется в «Горе от ума»? И вы оставите ее от некоторых неприятностей, которые доставил вам «Ревизор»? Во-первых, на театре таких неприятностей не может быть, ибо М. Н. Загоскин, благодаря вас за экземпляр, сказал, что будет писать к вам, и поручил еще мне уведомить вас, что для него весьма приятно бы было, если бы вы приехали, дабы он мог совершенно с вашим желанием сделать все, что нужно для постановки пьесы. Со стороны же публики, чем более будут на вас злиться, тем более я буду радоваться, ибо это будет значить, что она разделяет мое мнение о комедии, и вы достигли своей цели. Вы сами лучше всех знаете, что ваша пьеса более всякой другой требует, чтобы вы прочли ее нашему начальству и действующим. Вы это знаете и не хотите приехать… Воля ваша, это эгоизм…» 9. М. П. ПОГОДИНУ. Печатается по подлиннику ( ЛБ). Впервые опубликовано в «Москвитянине» 1855, (октябрь), стр. 27. Дата письма определяется по связи его с письмами Гоголя Погодину от 21 февраля и 10 мая 1836 г. Три письма, на которые Гоголь не получал ответа и на которые он ссылался, очевидно, письма от 6 декабря 1835 г., 18 января и 21 февраля 1836 г. (см. и 4 ). В письме к Погодину от 10 мая 1836 г. Гоголь сообщал уже о полученных от него письмах (см. ). 10. М. С. ЩЕПКИНУ. Печатается по подлиннику ( ЛБ). Впервые опубликовано в «Записках», I, стр. 183–184; подпись и приписка впервые в «Письмах», I, стр. 373. Храповицкий, Александр Иванович (1787–1855) — инспектор русской драматической труппы в Петербурге, руководивший подготовкой первой постановки «Ревизора». Подписанная им монтировка этого спектакля была впервые опубликована С. С. Даниловым в приложении ко второму изданию его книги «Ревизор на сцене», 1934 г. В монтировке сказано: «г. Крамолею в роли Добчинского: 1) фрак серого сукна, китайчатые желтые панталоны в сапоги, белый жилет, на шею цветной платок, круглая стариковская шляпа, 2) фрак бутылочного цвета с васильковым воротником бархатный (узким) самым маленьким, панталоны под цвет фрака, шляпа. |
| У нас в этот вечер был митинг в «Материнском попечительном комитете о превращении отцовских панталон в детские». Цель этого превосходного благотворительного общества (как известно каждому серьезному человеку) состоит в том, чтобы выкупать отцовские панталоны из заклада и не допускать, чтобы их снова взял неисправимый родитель, а перешивать немедленно для его невинного сына. В то время я была членом этого избранного комитета, и я упоминаю здесь об этом обществе потому, что мой драгоценный и чудный друг, мистер Годфри Эбльуайт, разделял наш труд моральной и материальной помощи. Я ожидала увидеть его в комитете в понедельник вечером, о котором теперь пишу, и намеревалась сообщить ему, когда мы встретимся, о приезде дорогой тетушки Вериндер в Лондон. К моей крайней досаде, его там не было. Когда я высказала удивление по поводу его отсутствия, все мои сестры по комитету подняли глаза с панталон (у нас было много дела в этот вечер) и спросили с изумлением, неужели я не слышала о том, что случилось. Я призналась в своем неведении, и тогда мне впервые рассказали о происшествии, которое и составит, так сказать, исходную точку настоящего рассказа. В прошлую пятницу два джентльмена, занимающие совершенно различное положение в обществе, стали жертвами оскорбления, изумившего весь Лондон. Один из этих джентльменов был мистер Септимус Люкер, живущий в Лэмбете, другой — мистер Годфри Эбльуайт. Живя сейчас уединенно, я не имею возможности перенести в мой рассказ информацию об этом оскорблении, напечатанную тогда в газетах. В тот момент я была также лишена бесценного преимущества услышать обо всем из вдохновенных уст самого мистера Годфри Эбльуайта. Все, что я могу сделать, — это лишь представить факты в том порядке, в каком они были представлены мне самой в тот понедельник вечером. Дата события (благодаря моим родителям ни один календарь не может быть более точен насчет дат, нежели я) — пятница 30 июня 1848 года. Рано утром в этот достопамятный день наш талантливый мистер Годфри пошел менять чек в один из банкирских домов на Ломбард-стрит. Название фирмы случайно зачеркнуто в моем дневнике, а мое священное уважение к истине запрещает мне отважиться на догадку в деле подобного рода. К счастью, имя фирмы не имеет никакого отношения к этому делу. А имеет отношение одно обстоятельство, случившееся, когда мистер Годфри уже покончил со своим делом. Выходя из банка, он встретил в дверях джентльмена, совершенно ему незнакомого, который случайно выходил из конторы в одно время с ним. Они обменялись взаимными вежливостями насчет того, кому первому пройти в двери банка. Незнакомец настоял, чтобы мистер Годфри прошел прежде него; мистер Годфри сказал несколько слов благодарности; они поклонились и разошлись. |
|
|
