| Когда Володя Капустин овдовел, ему показалось, что жизнь окончена: 47 лет, дети разъехались, с работы сократили, ибо в век инноваций зоотехники никому не нужны, – одно к одному. Но хозяйственные хлопоты, как известно, врачуют. Было дело, раньше хлопоты врачевали покойную супругу, теперь же они принялись за его, Володино, исцеление. Он и сам не заметил, как «рана на душе» зарубцевалась, а слезы высохли: в хлеву у Капустина мычит, в курятнике кудахчет, в закуте хрюкает – всё требует хозяйских рук. И в огороде тоже. Не горюй, успевай-поворачивайся. На полустанке, где сидят с домашним товаром сельские торговки, Володя занял место своей покойницы. Когда из электрички вытекал на платформу охочий до «экологии» дачный народ, Капустин громче соседок провозглашал свое: «Молоко, молоко домашнее! Картошечка, тепленькая картошечка! Маслице!» Со своей тележкой вдовец проворно суетился, и нерасторопные старухи, оказавшиеся вдруг при этаком соседстве в финансовой яме, сильно его невзлюбили. Ходили слухи, что бабка Галя, которая торгует прогорклыми семечками, посетила как-то местную шепталку, чтобы та извела конкурента проклятого. Но знахарка, видать, накануне не выспалась, и вместо того, чтобы околеть, Капустин смастерил себе тележку больше прежней и расширил ассортимент. Дом энергичного вдовца приятели теперь обходили. Вечерами одинокий уставший Володя усаживался в кресло, гладил пухлого рыжего кота и смотрел дремотными очами программу «Время». Однажды сосед привстал на цыпочки, с надеждой посмотрел в капустинское окно и скис: «Гляди ты, даже и не выпьет! Сбрендил», – и философски заключил: – «Всё. Нет былого огня в Вовиной крови». Но огонь в Вовиной крови бушевал! Правда, бушевал в основном по ночам, поскольку днем не до огней. После крестьянского дня Владимир зевал, выключал телевизор и вырубался. И снилась ему одинокая дачница Елена Сергеевна, которая проживала в доме с запущенным садом на краю села. Снились ее длинные волнистые волосы, ее не по возрасту хрупкий стан, ее свободное длинное платье, и не только. В полночном пруду плавала луна, седина лезла в Володину бороду, зудело ребро. А сны витали над его изголовьем, как в далекой допризывной юности. |
| Очень люблю я приходскую жизнь. Такую настоящую, во всей ее полноте. Со службами, радостями, скорбями. Даже с нашим православным сарафанным радио, сплетнями и разными нелепыми казусами. А куда же без них? И здорово, что это все имеется. Хоть какой-то повод улыбнуться есть. Главное только инфаркт не получить и дожить до улыбки. А то такое иногда случается… Вот, например, такое. С давних времен был у нас один прихожанин. Колоритный такой дядечка, необычный. В летах, но живчик, каких мало. Кто он и откуда никто доподлинно не знал. Но витали в приходском воздухе слухи, что бездомный он живет где-то на вокзале. Хотя по нему это и не скажешь. Всегда на службы приходил он в цивильном брючном костюме. Что еще слухов о нем добавляло. Мол блаженный, юродивый и чуть ли не святой. При жизни такой тяжкой единственный костюм, с благополучных времен оставшийся, бережет. Что за времена эти благополучные были, тоже никто не знал, но так решили между собой: «благополучные». И еще решили, что бережет он его не понтов ради, а токмо из сугубого благочестия. Приходит в нем в Дом Божий, как на брачный пир. Евангельский персонаж, в общем. Дядечка этот никогда ни с кем не общался, только улыбался каждому встречному. Что тоже в наших глазах свидетельствовало о его особой святости. А около года назад человек этот куда-то исчез. Был, был да сплыл… Поспрашивали мы друг друга, поудивлялись, а потом одна наша прихожанка поделилась новостью: «Да помер он. На вокзале же обитал, без крыши над головой. Замерз и помер. Сказали…». Перекрестились мы, поохали: «Вот ведь жизнь какая…». Костюм «брачный» вспомнили. Улыбку его. Кто-то всплакнул. Ну и записали его в помянники себе о упокоении раба Божиего. И я тоже. Год я честно о преставленном молилась. Блаженном, юродивом и практически святом. Не каждый день, конечно. Мне и о себе-то иногда лень каждый день молиться. За здравие в смысле. Но время от времени мужичка вспоминала. И в записках заупокойных имя его писала. Оборачивается человек. Гляжу «покойничек», за которого я молюсь. И который год уже в небесных обителях обитать должен |
| Трущобный двор. Фигура на углу. Мерещится, что это Достоевский. И желтый свет в окне без занавески Горит, но не рассеивает мглу. Гранитным громом грянуло с небес! В трущобный двор ворвался ветер резкий, И видел я, как вздрогнул Достоевский, Как тяжело ссутулился, исчез… Не может быть, чтоб это был не он! Как без него представить эти тени, И жёлтый свет, и грязные ступени, И гром, и стены с четырёх сторон! Я продолжаю верить в этот бред, Когда в своё притонное жилище По коридору в страшной темнотище, Отдав поклон, ведёт меня поэт… Уже в самом начале в стихотворении намечены штрихи богемной обстановки, которая будет развёрнута дальше, а пока что подкреплена петербургскими видами в духе прозы Достоевского. Но почему всё-таки последовало переименование: не «Поэт», а «В гостях»? Не потому ли, что автор в описываемой среде ощущал себя именно гостем, нешуточно ошеломлённым, готовым, кажется, уйти не заходя. Такое его состояние красноречиво передано четырьмя строками, отсутствующими в сборнике «Волны и скалы»: Куда меня, беднягу, занесло! Таких картин вы сроду не видали, Такие сны над вами не витали, И да минует вас такое зло! Зато лишь в самиздатской книжке 1962 года читаем большой отрывок, изъятый из следующих вариантов стихотворения, как легко понять, по цензурным соображениям. Это первый монолог хозяина-поэта и явление его привычных посетителей. Он, как матрос, которого томит глухая жизнь в задворках и в угаре: – Какие времена на свете, Гарри! – О! Времена неласковые, Смит… В моей судьбе творились чудеса! Но я клянусь любою клятвой мира, Что и твоя освистанная лира Ещё свои поднимет паруса! Ещё мужчины будущих времён, (да будет воля их неустрашима!) разгонят мрак бездарного режима для всех живых и подлинных имён! …Ура, опять ребята ворвались! Они ещё не сеют и не пашут. Они кричат, они руками машут! Они как будто только родились! Они – сыны запутанных дорог… И вот, стихи, написанные матом, ласкают слух отчаянным ребятам, хотя, конечно, всё это – порок! И лишь затем следует строфа, сохранившаяся и в рукописи 1964 года, и в сборнике «Зелёные цветы»: |
| Так вот, влияние этих произведений на нас, также пробовавших писать прозу, было огромным. Конечно, тогда же «гремели» (и заслуженно!) романы Юрия Бондарева, повести и рассказы Виктора Астафьева, Евгения Носова, Юрия Казакова... Уж чего-чего, а русская литература замечательными писателями никогда обделена не была. Но повести Валентина Распутина – это было нечто иное. Во всяком случае, для меня. Примерно в те же года я впервые начал серьёзно задумываться о значении религии в жизни человека. Мне показалось, что повестям Распутина свойственно нечто религиозное. Об этом в произведениях не говорилось прямо, но дух автора был устремлён в какие-то иные понятия. Так мне казалось, и я допускал, что сам писатель может об этом не догадываться. Простительная юношеская наивность. В этом своём заблуждении я был посрамлен некоторое время спустя, прочитав в только что вышедшем сборнике «Достоевский. Материалы и исследования» (Т. 5. Л.: Наука. 1982) следующую небольшую заметку Валентина Григорьевича. «Достоевский стоит в ряду самых великих имён мировой литературы, не впереди или позади кого-то, а над ними, выше их. Это писатель другого горизонта, где ему нет равных. Были и есть таланты блестящие, яркие, сильные, смелые, мудрые и добрые, но не было и нет (и не будет, на мой взгляд) явления в литературе более глубокого, более центрового, необходимого, более человеконаправленного и вечного, чем Достоевский. Человеческая мысль дошла в нём, кажется, до предела и заглянула в мир запредельный... Это было больше того, что позволено человеку; благодаря Достоевскому человек в миру и без того узнал о себе слишком многое, к чему он, судя по всему, не был готов...» А затем, после довольно продолжительного молчания,прогромыхала публикация новых его рассказов в «Нашем современнике» за 1982 год): «Век живи – век люби», «Что передать вороне?», «Немогу-у», «Наташа». Я не скажу, что тот подтекст, те чувства и мысли, что вкладывал автор в написание этих произведений, были для меня открытием, чем-то совершенно новым. К тому времени я уже читал книги Василия Васильевича Розанова, других наших религиозных философов. Подобные же мысли витали в кулуарах Литературного института, куда я приезжал к учившемуся там товарищу, чтобы послушать некоторые лекции, пообщаться с молодыми литераторами из других городов. Но то, что это было написано Распутиным, придавало публикации в моих глазах совершенно иной, особенный смысл, потому что в соединении с потрясающей художественной образностью, литературным языком, описанием пейзажа, ночного неба и так далее, со мною говорил ещё и философ. Всё вместе это рождало в душе сладостное смятение. Я и сейчас помню то состояние, хотя прошло с тех пор семнадцать лет. Столько всего безвозвратно утеряно, позабыто, а это чувство, вернее, память о нём, непостижимо живёт во мне. И думалось мне тогда: «Вот ещё как можно писать. Нет, надописать!» |
| Начало Второй мировой войны выявило уже новые реалии: доктрина фашизма и идеология национал-социализма витали в воздухе как антиподы коммунизма и апогей борьбы за национальное величие, получив поддержку у широких масс в разных странах. И на Западе, и на Востоке многие грезили перекроить границы государств и отвоевать новые пространства для своей нации. У финнов это проявилось реваншистскими настроениями и опытом Зимней войны в целом. На фоне экспансионистских планов планетарного масштаба Берлина и Токио претензии Финляндии, направленные на Восточную Карелию, Кольский полуостров, часть Псковщины и Ингерманландию (Финляндия от Финского залива до Белого моря), можно назвать довольно скромными, однако методы финских оккупантов оставили о них самые худшие воспоминания: воевали без немецкой помощи они тяжело, а вот этнические чистки совершали с легкостью. Сразу после вторжения на территорию СССР финская военная администрация начала создание десятков мест принудительного содержания для славянского населения: 14 концлагерей и по нескольку десятков трудовых лагерей и лагерей для военнопленных. С 1941 по 1944 год через них прошли около 24 тысяч советских граждан не финно-угорского происхождения, не менее семи тысяч погибли от голода и невыносимых условий труда – точное число не установлено. С одной стороны, эти цифры трудно сопоставить с немецкой статистикой по масштабу, но если рассматривать процентное соотношение, то выясняется, что показатели смертности в финских концлагерях оказались даже выше, чем в немецких (13,75% заключенных). При этом советских военнопленных из числа карелов, вепсов, ингерманландцев («петербургские финны») и других родственных групп помещали в отдельные лагеря с щадящими условиями, а гражданскому населению финно-угорского происхождения предоставлялась возможность в дальнейшем интегрироваться в Великую Финляндию. Русских после фильтрации предполагалось выселять за пределы обретенных земель. Трудно определить, какая их часть должна была выжить и скольким предстояло умереть в концлагерях за время боевых действий, особенно если бы финская армия сумела продолжить наступление. |
| Потом началась война. Атмосфера в военном Сталинграде была удручающей, среди мирного населения витали очень тревожные настроения. В 1942 году было решено переезжать обратно в Вольск. Отец и старшая сестра Натальи — Шура, которой к тому времени исполнилось двадцать, отправились на фронт. Маму с тремя дочерьми приютила совершенно незнакомая пожилая семейная пара. В те годы это вообще считалось чем-то абсолютно нормальным, редко кто отказывался потесниться ради переселенцев и беженцев. Однако вскоре после приезда маму отправили рыть окопы где-то под Хвалынском — там, с учетом положения на фронте, возводились оборонительные сооружения. Около полугода она квартировалась там у местной жительницы, которая помогала ей не умереть от голода. Сестра Натальи Маруся днем работала на швейной фабрике, а после работы училась на радистку. Домой приходила очень уставшая, времени оставалось только на сон. Таким образом, тяготы домашнего хозяйства в основном легли на плечи Наташи. Старались обходиться малым, питаться за счет огородика. Вскоре пришлось выправлять утерянные в суматохе переезда документы. Необходимо было пройти и медицинскую комиссию — для подтверждения возраста. Студенты-медики, из которых и состояла эта самая комиссия, отказывались поверить в то, что перед ними 17летняя девушка — настолько она выглядела слабой и худенькой. Не поверив ни ей, ни матери, хотели записать годом рождения 1932й. Но в 1931 году у Наташиной мамы родилась младшая двойня, в 1929м — еще одна сестра. В итоге в выданных документах годом рождения стал числиться 1927й, хотя и в этот год мама Натальи родила девочку, которая на тот момент уже скончалась. Отец получил на фронте ранение, и его отправили в госпиталь в Вольск. По выздоровлении было решено командировать мужчину в пригород Вольска, куда эвакуировали Могилевское военное училище. Наташа к тому времени была выбрана секретарем школьной комсомольской организации: собирали деньги на военный самолет, ухаживали за больными двух палат районной больницы: помогали писать письма, пели песни, просто разговаривали. Наталья Петровна вспоминает, как все были дружны и сплочены общей бедой. Она до сих пор помнит, как навзрыд плакали ученики, когда им объявили о гибели на фронте директора их школы. |
| Плюс быдло-развлечения, типа физической любви. Избранные же станут внимать Генделю и Гайдну, страдать, мечтать, летать… К слову, такие же мысли витали не только в Третьем Рейхе – так, Олдос Хаксли в своём «Дивном новом мире» показал общество будущего, где низшие особи изначально …низшие. Их такими делают уже в пробирках. Да и высшие там …не гении. Образование сводится к заучиванию цифр, дат, общих слов. Есть, правда топ-менеджеры всего процесса – вот они да, гении, типа Хасса, но их единицы. И рассуждения – те же. Стадо счастливо, так зачем нужны все эти лишние думы – о Боге, например. Ещё этот кинорассказ – о том, что понимание и чувствование искусства, в том числе классической музыки XVIII столетия, вообще ничего не гарантирует. В том же Третьем Рейхе очень любили и Генделя, и Гайдна, и Баха, и Моцарта – об их жизни было снято несколько фильмов, а исполнительское мастерство нацистских музыкантов было весьма крутым. Больше того, некоторые коменданты устраивали профессиональные оркестры в концлагерях, тщательно отбирая виртуозов среди новоприбывших узников. По сути, в гитлеровской Германии был настоящий культ высокой музыкальности. И?!!! Как-то сие помогло?! В «Заводном апельсине» Энтони Бёрджесса показан бандит и подонок Алекс, обожествляющий классику и, в частности, Бетховена. Тысячи примеров того, что искусство не делает никого лучше – оно лишь надстройка, и если нет духовного базиса, оно лишь вуаль, скрывающая лик чудовища. Но в этом фильме ещё и потрясающая фабула! Всё это происходит в некоем курортном городке Даргейте под вывеской фармацевтической фирмы. Страна не названа, однако, чётко угадывается Англия. Во-первых, имена и названия - все британские. ...А во-вторых, основой для сценария послужило реальное дело нашего разведчика Конона Молодого, что под именем канадца Гордона Лонсдейла работал в Англии, имея легенду коммерсанта и торговца игровыми автоматами. Таким образом, у Константина Ладейникова – героя Донатаса Баниониса есть прототип. Здесь его бизнесмен Лонсфилд, правда, торгует музыкальными автоматами. |
| Трагические последствия холерной эпидемии еще долго напоминали о себе. Кроме Боголюбского придела Григорьевской церкви, основанного в благодарность и в память об избавлении Москвы от беды, в 1831 году был учрежден Александринский сиротский приют «для призрения сирот чиновников, умерших от холеры в Москве». Первое время он располагался в Басманной слободе, в бывшей усадьбе графа Разумовского на Гороховом поле, а потом был переведен в центр Москвы, в усадьбу Апраксина на Знаменке. Храм св. Григория Неокесарийского был закрыт в конце 1935 года. Иконы его передали в Третьяковскую галерею, а еще раньше, в 1930 году Моссовет подбирался к старинной шатровой колокольне храма, намереваясь ее снести для расширения тротуара. Чудом ее отстояли – только в самом нижнем ярусе пробили сквозной проход. Именно такой метод расширения «полезной площади» тротуаров и мостовых рекомендовался последующим Генеральным планом 1935 года. И хотя ко времени перестройки колокольни замосквореченской церкви этот план еще не был создан, его идеи, как видно, уже витали в воздухе. Тем же способом, согласно Генплану, намеревались кардинально расширить Арбат – прорубить в нижних этажах его зданий сквозные проходы-тротуары, а бывшие, «освобожденные» от пешеходов тротуары обратить в мостовую и предоставить транспорту. Так поступили и с колокольней Григорьевской церкви. К 1965 г. храм, отданный под различные учреждения, обветшал и был хорошо отреставрирован. Его поставили на государственную охрану как памятник истории и культуры, и разместили в нем наряду с «Всесоюзным производственно- художественным комбинатом им. Вучетича» тихую «контору» по официальной перекупке старинных икон, которые закупали у населения и потом с разрешения властей перепродавали за границу любителям русского «антиквариата». И только в 1990 году по письму Святейшего Патриарха Алексия II Моссовет вернул храм верующим. К 1996 году он был окончательно восстановлен и отремонтирован, и в нем начались богослужения. скрыть способы оплаты Подпишитесь на рассылку Православие.Ru |
| С тех пор и странствовал инок Иов, обличая «христопродавцев», а те, случалось, били его. В общем, настрадался отважный инок и так простудился, что двусторонняя пневмония перешла в хронический бронхит, осложненный острой сердечной недостаточностью. Вот и застрял он по болезни у Любы, не в силах продолжать свой путь. Прозвище Любы-Цыганки объяснялось просто: после гибели родителей в автокатастрофе сироту увезли в детдом, а она сбежала оттуда в цыганский табор. По малолетству девочка не годилась в гадалки, и ей определили профессию — собирать милостыню на базаре. Любе даже нравилось с цыганской дерзостью останавливать прохожих и сулить им за щедрость красивую жизнь, а за жадность — черную смерть. — Девочка, тебе не стыдно побирушничать? — остановил ее однажды на базаре начальник местной милиции. Возле милиционера стоял синеглазый мальчик Вася, сын начальника. Девочка и мальчик взглянули друг на друга и влюбились на всю жизнь. Отец категорически запретил Василию встречаться с нищенкой. А Люба ради синеглазого сына начальника ушла из табора, вернулась в детдом и, окончив школу, поступила в медучилище. Шли годы. Василий уехал учиться в областной центр, и встречались они теперь только на каникулах и тайком от отца — в лесу. Было у них здесь свое заветное место на горе под соснами. Внизу обрыв, а вокруг — даль необъятная. На этом месте я и встретила Любу. Пришла за маслятами — их здесь всегда уйма — и ни грибочка не нахожу. А навстречу Люба с корзиной маслят. — Кто рано встает, тому Бог подает, — засмеялась она и вдруг высыпала все маслята в мою корзину. — Бери! — А ты-то как? — Не ем я грибы. А сюда ради Васи моего прихожу. Вот тогда и рассказала Люба ту историю, когда девочка на всю жизнь влюбилась в синеглазого мальчика, а тот обещал жениться на ней. — Мы ведь с ним даже не целовались, потому что так обмирала душа, будто мы не на земле уже, а на небе — высоко-высоко — и куда-то летим. Пока влюбленные витали в облаках, на земле вершились свои события. Два царька местного разлива — начальник милиции и секретарь райкома партии — решили породниться, женив Василия на дочке секретаря Зинаиде. Правда, Зина была копией папы — то же мясистое, грубое лицо с глазками-буравчиками. Но с лица воду не пить. Да и что молодые понимают в жизни, если нет ничего слаще той власти, когда подданные даже пикнуть не смеют, а хочешь жить и дышать — плати? |
| Между тем, в российских городах и на патриотических мероприятиях, и в редакциях патриотических газет, и просто на патриотических мероприятиях всех калибров про Славянское Братство, про Славянскую Солидарность, про Славянский Мир говорят, пожалуй, даже чаще, чем говорили шесть лет назад, когда Югославию разваливали. Неужели те, кто так лихо сегодня жонглирует словами с прилагательным «славянский» не знают, не понимают, не видят? Неужели они так глупы, что не могут сделать элементарных выводов из информации, которая вовсе не относится к категории «для служебного пользования», а лежит на поверхности: каждый день появляется на газетных полосах, приходит из радио и телеэфира? И другое предположение напрашивается: вдруг тема Славянского Мира и всего прочего славянского – своего рода – фальшивая мишень для русских патриотов, отвлекающий манёвр недоброжелателей и откровенных врагов, задуманный, чтобы реальные бойцы витали в высоких и красивых, но всё-таки сказочных, идеях, а не занимались конкретной ратной работой на ниве национального возрождения? Пусть, мол, погружаются в эти мифы, живут в них, в то время, как в Отечестве всё к рукам окончательно приберут либеральные упыри? Но это уже совсем дьявольский, по коварству своему, сюжет. Опять, искренне хотел бы ошибаться. Ошибаться-то я хочу, но вспоминается, что на сегодняшний день для изрядного количества граждан моего Отечества, пафосно причисляющих себя к патриотам, славянская тема – сытая кормушка. Причём, в кормушку эту регулярно и щедро подсыпается «бюджетный корм». Кто-то ездит в командировки с хорошими командировочными, кто-то работает в исследовательских институтах, кто-то получает жирные гонорары за книги и статьи, кто-то просто регулярно жрёт и пьёт на банкетах. И всё это проходит, проводится и делается под красивыми лозунгами, в которых есть непременно прилагательное «славянский». Выходит, эта «фальшивая мишень» очень выгодна нынешней российской власти, которая никакого отношения ни к чему русскому, отродясь, не имела. |
|
|
