| Ал. Романова, его супруги и их семейства, находящихся в г. Тобольске», ничего не было сказано о сроке действия инструкции, но сам Панкратов не сомневался, что «ответственность перед родиной на него возложена до Учр. Собрания, которое решит дальнейшую судьбу Царя» (его речь «отряду особого назначения» по прибытии в Тобольск). С нетерпением ждали Учред. Собрания и «царственные пленники», как называет в воспоминаниях Панкратов заключенных в тобольском губернаторском доме. В своем дневнике Бенкендорф утверждает, что в день отъезда из Царского Села Керенский якобы сказал ему, что по окончании Учр. Собрания императорская семья сможет вернуться в Царское Село или куда захочет. «Он не открывал истинную свою мысль», – добавляет автор дневника. В ночь на 1 августа царская семья в большом секрете, по крайней мере по внешней обстановке, под непосредственным руководством министра-председателя была вывезена из Царского Села. Керенский пишет: «Мы сделали все приготовления к отъезду в самом большом секрете, так как малейшая гласность могла породить всякого рода препоны и осложнения. Место назначения для императорской семьи не было известно даже всем членам Временного Правительства. На деле было только пять или шесть человек во всем Петербурге, которые знали его. Легкость и успех, о котором мы подготовили и осуществили отъезд, служит доказательством, насколько положение Временного Правительства укрепилось к августу. В марте или апреле было бы невозможно изменить местопребывание Царя без бесконечных споров с советами и т.д. Напротив, 1 августа Император и его семья уезжали в Тобольск по моему личному решению и с согласия Временного Правительства. Ни советы, ни кто-либо другой не были осведомлены, они узнали об отъезде после совершившегося факта» (Rev.). Описание, данное Керенским, вызывает одновременно и большие недоумения, и сомнения в точности того фотографического снимка, который он дал в воспоминаниях. В отношении увозимых по не совсем понятной причине секрет сохранялся действительно почти полный. |
| Всё здесь обстоит благополучно. Жена тебе кланяется. Портрета не присылает, за неимением живописца. За сим прощения просим. 3 августа. P. S. Да растолкуй мне, сделай милость, каким образом платят в ломбард. Самому ли мне приехать? Доверенность ли кому прислать? или по почте отослать деньги? — 436. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ 3 августа 1831 г. Из Царского Села в Москву. 3 августа 1831 г. Из Царского Села в Москву. 3 августа. «Литературная газета» что-то замолкла; конечно, Сомов болен, или подпиской недоволен. Твое замечание о мизинце Булгарина не пропадет; обещаюсь тебя насмешить; но нам покамест не до смеха; ты, верно, слышал о возмущениях новогородских и Старой Руси. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в новогородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежащих в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других — из инженеров и коммуникационных. Государь приехал к ним вслед за Орловым. Он действовал смело, даже дерзко; разругав убийц, он объявил прямо, что не может их простить, и требовал выдачи зачинщиков. Они обещались и смирились. Но бунт Старо-Русский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют еще показаться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. — Плохо, ваше сиятельство. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы. Кажется, дело польское кончается; я всё еще боюсь: генеральная баталия, как говорил Петр I, дело зело опасное. А если мы и осадим Варшаву (что требует большого числа войск), то Европа будет иметь время вмешаться не в ее дело. Впрочем, Франция одна не сунется; Англии не для чего с нами ссориться, так авось ли выкарабкаемся. В Сарском Селе покамест нет ни бунтов, ни холеры; русские журналы до нас не доходят, иностранные получаем, и жизнь у нас очень сносная. |
| Для восстановления равновесия в литературе нам необходим журнал, коего средства могли бы равняться средствам «Северной пчелы». В сем-то отношении осмеливаюсь просить о разрешении печатать политические заграничные новости в журнале, издаваемом бароном Дельвигом или мною. Сим разрешением государь император дарует по 40 тысяч доходу двум семействам и обеспечит состояние нескольких литераторов. Направление политических статей зависит и должно зависеть от правительства, и в этом издатели священной обязанностию полагают добросовестно ему повиноваться и не только строго соображаться с решениями цензора, но и сами готовы отвечать за каждую строчку, напечатанную в их журнале. Злонамеренность или недоброжелательство были бы с их стороны столь же безрассудны, как и неблагодарны. Не в обвинение издателей других журналов, но единственно для изъяснения причин, принуждающих нас прибегнуть к высочайшему покровительству, осмеливаемся заметить, что личная честь не только писателей, но и их матерей и отцов находится ныне во власти издателей политического журнала, ибо обиняки (хотя и явные) не могут быть остановлены цензурою. 9. А. X. БЕНКЕНДОРФУ Около (не позднее) 21 июля 1831 г. Из Царского Села в Петербург. Около (не позднее) 21 июля 1831 г. Из Царского Села в Петербург. Заботливость истинно отеческая государя императора глубоко меня трогает. Осыпанному уже благодеяниями его величества, мне давно было тягостно мое бездействие. Мой настоящий чин (тот самый, с которым выпущен я был из Лицея), к несчастию, представляет мне препятствие на поприще службы. Я считался в Иностранной коллегии от 1817-го до 1824-го года; мне следовали за выслугу лет еще два чина, т. е. титулярного и коллежского асессора; но бывшие мои начальники забывали о моем представлении. Не знаю, можно ли мне будет получить то, что мне следовало. Если государю императору угодно будет употребить перо мое, то буду стараться с точностию и усердием исполнять волю его величества и готов служить ему по мере моих способностей. В России периодические издания не суть представители различных политических партий (которых у нас не существует), и правительству нет надобности иметь свой официальный журнал; но тем не менее общее мнение имеет нужду быть управляемо. С радостию взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, т. е. такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости. Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые всё еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению. |
| – Побоища, которых мы были свидетелями, не только позор – но и страшная наша беда. Граждане! Из Царского Села бежал Николай II. Это он бил солдата по лицу сапогами. И он нанёс оскорбление больному. По указу его императорского величества в участках городовые топтали людей ногами. Теперь «самодержец» на станции, при всём честном народе лупит сапогами гражданина, провинившегося перед нами. Голоса: – Он украл сапоги! – Да, украл! Но что дороже: сапоги или человеческое лицо? Вы понимаете солдата, у которого украли, потому что для всякого ясно, какая большая ценность сапоги. Но если поймёте также, какая ценность человеческое лицо, – то ужаснётесь, что можно топтать этими сапогами лицо самого злого преступника. В том-то и ужас, что сапоги у нас в цене, – а личность человеческая ценится в грош. Это наследство самодержавного строя. Граждане! Долой не только самодержца – но и самодержавие. Свободный народ должен свято хранить основу свободы: уважение к праву. Самосуд в корне подрывает «право» – а потому и свободу. Если при самодержавии Пётр был рабом Ивана, а после революции Иван будет рабом Петра – какую же свободу тогда мы завоевали?! Плохо сделал тот, кто украл. Он вор. Но вдвойне плохо сделал тот, кто поднял руку для расправы... В Вятке мы запаслись газетами и стали читать о «петроградских событиях». О, конечно там никто не воровал сапог и не избивал больного депутата. Но «оборотень» – многолик. И самодержавие, «бежавшее из Царского Села», укрывается не только под личиной самосуда. Оно вооружается самыми высшими лозунгами. Оно встаёт под священным красным знаменем. Оно с гордостью шествует и под чёрными флагами. Когда я читаю, что толпа чуть не растерзала Ленина, – я думаю: «Это наше российское самодержавие». Когда «ленинцы» грозят: «Если пострадает Ленин, мы разнесём «Единство " », – для меня ясно, что под этой угрозой парит коронованный орёл... Когда «митинг постановил» зажать рот печати и добровольные городовые от революции рвут: одни «Правду», другие «Единство», третьи «Мал. газ.» и т. д., я вижу, что оборотень под маской социализма творит свои самодержавные безумства. Когда, не дав обсудить выборным народа возникший на почве ноты о войне конфликт, спешат «спор» решить силой, на улице, – я вижу до осязательности ясно, что в Царском Селе – осталась «кукла». |
| Герой бежит. «Вот орден мой – венок лавровый, Пусть буду бит, Зато увенчан красотой!» Хвала, хвала тебе, о Шутовской! Хвала, герой! Хвала, герой! 29 ноября. 17 Итак я счастлив был, итак я наслаждался, 18 Отрадой тихою, восторгом упивался… И где веселья быстрый день? Промчался лётом сновиденья, Увяла прелесть наслажденья, И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!.. Я счастлив был!.. нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу – ее не видно было! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, – сладкая минута!.. ——— Он пел любовь, но был печален глас, Увы! он знал любви одну лишь муку! Жуковский. Как она мила была! как черное платье пристало к милой Бакуниной! Но я не видел ее 18 часов – ах! какое положенье, какая мука! – Но я был счастлив 5 минут – 10 декабря. Вчера написал я третью главу «Фатама, или Разума человеческого: Право естественное 19 ». Читал ее С. С. 20 и вечером с товарищами тушил свечки и лампы в зале. Прекрасное занятие для философа! – Поутру читал «Жизнь Вольтера 21 ». Начал я комедию 22 – не знаю, кончу ли ее. Третьего дни хотел я начать ироическую поэму «Игорь и Ольга 23 », а написал эпиграмму 24 на Шаховского, Шихматова и Шишкова, – вот она: Угрюмых тройка есть певцов: Шихматов, Шаховской, Шишков. Уму есть тройка супостатов: Шишков наш, Шаховской, Шихматов. Но кто глупей из тройки злой? Шишков, Шихматов, Шаховской! ——— Летом напишу я «Картину Царского Села». 1. Картина сада. 2. Дворец. День в Царском Селе. 3. Утреннее гулянье. 4. Полуденное гулянье. 5. Вечернее гулянье. 6. Жители Царского Села. Вот главные предметы вседневных моих записок. Но это еще будущее. ——— Вчера не тушили свечек; зато пели куплеты 25 на голос: «Бери себе повесу 26 ». Запишу, сколько могу упомнить: На Георгиевского 27 Предположив – и дальше На грацию намек. Ну-с – Августин богослов. Профессор Бутервек. или: Над печкою богослов, А в печке Бутервек. |
| – Это вам кто то наговорил воровски на ссору – отвечал ему Бутурлин. – Великий государь держит вас в своей милости и жалованье, а вам следует ему, великому государю, служить и воровским смутным речам не верить. – За пять верст от Чигирина встретили послов сын гетмана Юрий, писарь Выговский и войсковой ассаул Ковалевский. Сын извинялся за отца, что он сам по болезни не мог встретить гостей. 4 Июня приехал к послам Ковалевский и привел две богато оседланные лошади. «Добродий наш пан гетман – сказал он – велел вам ехать к себе». Они въехали на двор до крыльца и были встречены в сенях Выговским. – «Не майте за зле – сказал писарь, – гетман лежит болен и не мог встретить вас никакими мерами». Они застали гетмана на постели. После взаимных спросов о здоровье, послы раздали по росписи царское жалованье гетману, писарю и полковникам и, получивши от них благодарность, сказали: – Наказано нам с тобою гетманом говорить о государских делах, а тебе тех государских дел от нас выслушать. – «Мне невозможно слушать теперь государских дел» – сказал гетман –скорбь меня постигла великая; сами видите: пусть войсковой писарь Иван Выговский выслушает великие дела его царского величества». «Мы – отвечал Бутурлин – присланы по указу великого государя к тебе, гетману, и наказано нам говорить с тобою, а не с писарем». «Я никак не могу в моей болезни говорить и ответ давать о государских делах – сказал гетман – да чтобы вы и мне говорили, то не будет утаено от писаря». Бутурлин отвечал: «Не пригоже тебе, Богдан, отговариваться никакими замыслами; надобно слушать указ и повеление великого государя без всякого прекословия». «Указа и повеление государя слушать я повинен, да за скорбию говорить мне нельзя о государских делах. Вот как Бог даст от болезни станет легче – я дам тогда знать». Он приказал писарю просить гостей сесть за стол обедать. Послы сказали: «По милости царского величества приготовлены у нас обеды на господе; мы будем есть у себя. Гетман сказал им: «Все посланные по милости царского величества в моем доме едали и за многолетнее государево здоровье чаши пивали. Учините и вы также, чтоб мне не сомнительно было при моей скорби. А если не сделаете так, то мне будет видеться, как бы от его царского величества ко мне немилость». Послы согласились. Столы накрыли близь постели гетмана. С гостьми села жена Хмельницкого, дочь его Катерина Выговская, писарь и асаул. |
| " Менять свою жизнь " января 2018 Митрополит Варсонофий возглавил Всенощное бдение в Софийском соборе Царского Села В канун Недели 33-й по Пятидесятнице, попразднство Богоявления , 20 января, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Варсонофий возглавил Всенощное бдение в Вознесенском (Софийском) соборе Царского Села . Его Высокопреосвященству сослужили секретарь епархиального управления протоиерей Сергий Куксевич, благочинный Пушкинского округа протоиерей Никита Зверев , настоятель протоиерей Геннадий Зверев с клиром и другие священнослужители. Митрополит обратился к верующим с архипастырским словом. " После Крещения Господь отправился с первой проповедью в Иерусалим, - начал владыка. - Но не нашел слушателей, потому что люди там были тщеславны, сребролюбивы и завистливы. Они не хотели ничего делать во славу Божию, но старались принимать славу друг от друга. Любили, чтобы их хвалили, сидели на собраниях, в президиуме. Другие слушатели не помышляли о вечности, превратили храмы в обменные пункты. Таких проповедь не касалась. Третьи были завистливыми, они и распяли Господа. Спаситель пошел с проповедью в Галилею, страну языческую и полуязыческую, в ней было много иностранцев, римлян, были и верующие иудеи. Об этой тьме и тени смертной говорил еще пророк Исаия, что в этой стране воссияет свет. В Советском Союзе говорили, что верующие - темные, а атеисты - просвещенные. А Евангелие говорит, что тьма - это неверующие, потому что они не знают, зачем живут. Это возможно знать только верующим во Христа " . " Господь пришел в Галилею, набрал учеников и стал излагать Свое Божественное откровение, - продолжил архипастырь. - Простые люди и грешники стали принимать Его и каяться. Первое слово, с котором Спаситель обратился, было " покайтесь " . Он проповедовал Царство Небесное, а в него без покаяния и исправления никто не войдет. Однажды, направлясь из Галилеи в Иерусалим, Он проходил через Иерихон, легендарный город, о котором много написано в Библии. В нем произошел пример покаяния, которое совершил Закхей. Он был, с одной стороны, почетным гражданином Иерихона, с другой - самым неуважаемым, так как работал сборщиком налогов. Но он был грамотным, узнал, что Христос любит грешников, прощает их, общается с ними. Чтобы увидеть Господа, он залез на смоковницу уже с готовностью общаться с Ним. Спаситель увидел, какая перемена произошла в нем, что он сам ищет Его, подошел к дереву и сказал: " Закхей, сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя в доме " (Лк.19:5). И тогда все люди свою критику вместо Закхея обратили на Христа, раз Он ходит в дома грешников. Они же не видели того, что видел Спаситель. Грешники принимали учение Христово близко к сердцу и меняли свою жизнь " . |
| Например, в Москве неподалеку от метро «Сокол» известно место многотысячного кладбища воинов Первой Mipoboй войны, умерших в московских госпиталях. И до сих пор энтузиастами ведется напряженная борьба за возрождение данного места как воинского мемориала и за недопустимость устройства там безпамятными алчными людьми торгового-развлекательного центра. И на фоне подобной вопиющей исторической несправедливости ликвидация одного из таких редких народных мемориалов в Александровском парке Царского Села на территории музея-заповедника, напрямую связанного с памятью о Святых Царственных Мучениках, может выглядеть не только как вопиющее кощунство и святотатство, а как возмутительный пример для алчных хапуг, готовых устроить на костях наших прямых предков развлекательные парки, стадионы, торжища. И самое страшное в таком примере заключалось бы в том, что он мог бы исходить от деятелей культуры, от музейных сотрудников, которые по долгу своего служения должны не только сохранять, но и преумножать историческую память в массовом народном самосознании. Логика такового примера очевидна: — Ну-ну, уж если деятели отечественной исторической науки и культуры на квазизаконных основаниях публично позволяют себе такое, то что же нам, людям наживы и алчного безкультурья, церемониться с какими-то непонятными «инициативными группками», военно-историческими клубами, православными общинками и тому подобными «неюридическими лицами» в нашем стремлении каждый клочок Русской Земли использовать для своей наживы?! Вот о чем в первую очередь должна задуматься дирекция Государственного музея-заповедника «Царское Село»! Вот какой безнравственный «юридический» прецедент во всероссийском масштабе её сотрудники могут создать, решив ликвидировать мемориал в память о храме Преподобного Серафима Саровского при лазарете для инвалидов Первой Mipoboй войны. Мы прекрасно понимаем, что ГМЗ «Царское Село» — учреждение федерального статуса, а потому его директор не имеет возможности на своем уровне принять решение о юридическом узаконении народного мемориала с Поклонным Крестом на территории Александровского парка. Такое решение находится в компетенции Министерства культуры или Правительства России. Формально О.В. Таратынова, конечно, имеет «законное право» ликвидировать юридически неоформленный объект на подведомственной ей территории. Ну ладно бы речь шла о незаконном огороде, торговом киоске, облюбованном старожилами месте для пикника или даже безобразной свалке. В таких случаях применить свою власть директору музея-заповедника, как говорится, Сам Бог велел. Но в случае с народным мемориалом, с Поклонным Крестом в некогда совершенно глухой и необустроенной части Александровского парка, где сами представители «инициативной группы» все минувшие 11 лет заботились о чистоте и порядке, такой формальный подход может вызвать только возмущение. |
| 418. П. В. НАЩОКИНУ 26 июня 1831 г. Из Царского Села в Москву. 26 июня 1831 г. Из Царского Села в Москву. Очень благодарен за твое письмо, мой друг; а что это за болезнь, от которой ты так скоро оправился? Я уже писал тебе, что в Петербурге холера и, как она здесь новая гостья, то гораздо более в чести, нежели у вас, равнодушных москвичей. На днях на Сенной был бунт в пользу ее; собралось православного народу тысяч шесть, отперли больницы, кой-кого (сказывают) убили; государь сам явился на месте бунта и усмирил его. Дело обошлось без пушек, дай бог, чтоб и без кнута. Тяжелые времена, Павел Воинович! Тело цесаревича везут; также и Дибичево. Паскевич приехал в армию 13-го. О военных движениях не имеем еще никакого известия. Вот тебе общественные новости; теперь поговорим о своем горе. Напиши ко мне, к какому времени явиться мне в Москву за деньгами, да у вас ли Догановский? если у вас, так постарайся с ним поговорить, т. е. поторговаться, да и кончи дело, не дожидаясь меня, — а я, несмотря на холеру, непременно буду в Москве на тебя посмотреть, моя радость. От Вяземского получил я письмо. Свою тысячу оставляет он у меня до предбудущего. Тысячу горчаковскую на днях перешлю тебе. Холера прижала нас, и в Царском Селе оказалась дороговизна. Я здесь без экипажа и без пирожного, а деньги всё-таки уходят. Вообрази, что со дня нашего отъезда я выпил одну только бутылку шампанского, и ту не вдруг. Разрешил ли ты с горя? Кланяюсь Ольге Андреевне. Фуляров ей не присылаю, ибо с Петербургом, как уже сказано было, всякое сообщение прервано. По той же причине не получишь ты скоро и моего образа. Брюллов в Петербурге и женат, следственно, в Италию так скоро не подымется. Кланяюсь Шнейдеру; никого здесь не вижу и не у кого осведомиться о его представлении. Кланяюсь и Андрею Петровичу. Пришли мне его романс, исправленный во втором издании. Еще кланяюсь Ольге Андреевне, Татьяне Демьяновне, Матрене Сергеевне и всей компании. Прости, моя прелесть. Жена тебе очень кланяется. Шитье ее для тебя остановилось за неимением черного шелка. Всё холера виновата. |
| Простите, князь — гроза всех князей стихотворцев на Ш. — Обнимите Батюшкова за того больного, у которого, год тому назад, завоевал он Бову Королевича. Не знаю, успею ли написать Василью Львовичу. На всякий случай обнимите и его за ветреного племянника. Valeas . Александр Пушкин. Ломоносов вам кланяется. 3. В. Л. ПУШКИНУ 28 (?) декабря 1816 г. Из Царского Села в Москву. 28 (?) декабря 1816 г. Из Царского Села в Москву. Тебе, о Нестор Арзамаса, В боях воспитанный поэт, — Опасный для певцов сосед На страшной высоте Парнаса, Защитник вкуса, грозный Вот! Тебе, мой дядя, в новый год Веселья прежнего желанье И слабый сердца перевод — В стихах и прозою посланье. В письме Вашем Вы называли меня братом; но я не осмелился назвать Вас этим именем, слишком для меня лестным. Я не совсем еще рассудок потерял, От рифм бахических шатаясь на Пегасе. Я знаю сам себя, хоть рад, хотя не рад, Нет, нет, вы мне совсем не брат, Вы дядя мой и на Парнасе. Итак, любезнейший из всех дядей-поэтов здешнего мира, можно ли мне надеяться, что Вы простите девятимесячную беременность пера ленивейшего из поэтов племянников? Да, каюсь я, конечно, перед вами Совсем неправ пустынник-рифмоплет; Он в лености сравнится лишь с богами, Он виноват и прозой и стихами, Но старое забудьте в новый год. Кажется, что судьбою определены мне только два рода писем — обещательные и извинительные; первые в начале годовой переписки, а последние при последнем ее издыхании. К тому же приметил я, что и вся она состоит из двух посланий, — это мне кажется непростительным. Но вы, которые умели Простыми песнями свирели Красавиц наших воспевать, И с гневной музой Ювенала Глухого варварства начала Сатирой грозной осмеять, И мучить бледного Шишкова Священным Феба языком, И лоб угрюмый Шаховского Клеймить единственным стихом! О вы! которые умели Любить, обедать и писать, Скажите искренно, ужели Вы не умеете прощать! 28 декабря 1816 года. P. S. Напоминаю себя моим незабвенным. Не имею более времени писать; но — надобно ли еще обещать? Простите, вы все, которых любит мое сердце и которые любите еще меня. |
|
|
