| «Учитель, я прошу Тебя взглянуть на моего сына: он у меня единственное дитя. 39И вот нападает на него дух, он внезапно вскрикивает, его сводит судорогой, выступает пена, и только в конец измучавши его, дух насилу его отпускает. 40Просил я учеников Твоих, чтобы они изгнали духа, а они не сумели». 41И сказал Иисус в ответ. «О поколение, не имеющее веры и сбившееся с толку! Сколько Мне еще быть с вами и терпеть вас? Приведи сюда твоего сына». 42И пока тот еще подходил, дух сильно напал на него и свел все тело его судорогой. Но Иисус пригрозил нечистому духу, исцелил отрока и отдал его отцу. 43И все изумлялись величию Божию. А когда все дивились тому, что делал Иисус, Он сказал ученикам Своим: 44«Вложите вы себе в уши эти слова: Сын Человеческий будет предан в руки человеческие». 45Но они не понимали речения этого, и оно оставалось сокрытым от них, чтобы они его не уразумели; а задать Ему вопрос, что это значит, им было страшно. 46И явились между ними помыслы, кто больше кого. 47Но Иисус, зная помыслы их сердец, взял дитя, поставил его возле Себя и сказал им: «Кто примет это дитя во имя Мое, Меня принимает, а кто Меня примет, принимает Того, Кто послал Меня». 49И взял слово Иоанн: «Наставник! Мы видели человека, который изгоняет бесов, употребляя Твое имя, и запретили ему, потому что он не сопровождает Тебя вместе с нами». 50И сказал ему Иисус: «Не запрещайте; ибо кто не против вас, тот за вас». 51И было, когда подходили к концу дни перед тем, как Ему быть вознесенным от земли, избрал Он идти в Иерусалим. 52И послал Он перед лицом Своим вестников; они пошли в путь и пришли в самарянское селение, чтобы найти Ему пристанище, 53но Ему отказали, ибо путь Его был в Иерусалим. А ученики Иаков и Иоанн, 54видя это, сказали: «Господи, хочешь ли, мы велим, чтобы огонь сошел с неба и истребил их?» 55Но Он, обернувшись к ним, запретил; и пошли они в другое селение. 57И когда они шли, в пути кто-то сказал Ему: «Я готов следовать за Тобою, куда бы Ты ни пошел!» 58И сказал ему Иисус: «У лисиц есть норы, и у птиц небесных – гнезда, но Сыну Человеческому негде приклонить главу». |
| Могут сказать, что одни вещи изменяются в то время, как другие остаются неизменными, и таким образом, время может идти мимо некоторых вещей. Нет, этого не может быть. В мире всё связано между собою и перемена в одной вещи вызывает изменение всех вещей в мире. Отсюда следует, что не существует ни тождественных вещей, ни тождества вещи самой с собою. Но существуют тождественные мысли о вещи. Мысль не может быть равна вещи, она не захватывает всех признаков вещи, но пусть она заключает в себе нужные нам признаки вещи. Нам нужны сведения о вместимости, план, такого то дома, его освещении, отоплении, его положения в городе. Они нам даны и мы, руководясь ими в своем рассуждении, предполагаем их неизменными. Мышление есть процесс, движение, но этот процесс для того, чтобы достигать каких бы то ни было результатов, нуждается в некоторых неизменных точках опоры. Положим, что я намерен, окончивши писать о тождестве, посетить моего товарища, живущего от меня в версте. Я непременно представляю, что пункт, от которого я направляюсь (место моего настоящего пребывания), и пункт, к которому я направляюсь (место жительства моего товарища), неподвижны. Иначе немыслимо идти. Как я буду определять и рассчитывать путь от моего дома к дому моего коллеги, если сами эти дома будут, непрестанно перемещаться в произвольных направлениях. Я могу уверенно идти на встречу и движущемуся предмету или лицу, но только тогда, когда определены и моё и встречное движение относительно каких-либо неподвижных пунктов. Тоже самое и в мысли. Допустим, я пожелаю сравнить дом в котором теперь нахожусь, с каким-либо еще другим домом, моя мысль о первом доме и мысль о втором доме должны непременно оставаться тожественными сами с собою, так сказать, должны оставаться неподвижными, иначе немыслимо никакое сравнение. Я измеряю аршином длину куска материи. Я мыслю, что и длина аршина и длина материи остаются тождественными. Если допустить, что аршин изменяется, что секунду назад он мог быть больше или меньше, что материя тоже изменяется, тогда результаты моего измерения не будут иметь никакого значения. |
| Не смущайтесь, что блины будем есть. Это ведь старинное, вечное, и тут есть хорошее, -- засмеялся Алеша. -- Ну пойдемте же! Вот мы теперь и идем рука в руку. -- И вечно так, всю жизнь рука в руку! Ура Карамазову! -- еще раз восторженно прокричал Коля, и еще раз все мальчики подхватили его восклицание. Конец. Примечания Вторая и третья часть романа печатались с некоторыми перерывами. Роман, который предполагалось закончить в 1879 г., продолжал печататься в 1880 г., причем до июля 1880 г. не в каждой книжке журнала, и лишь начиная с этого месяца до ноября -- без перерыва. Постоянные нарекания на растягивание одного романа на два года, в чем видели коммерческие соображения издателя, вызвали со стороны Достоевского следующее письмо, напечатанное в декабрьской книжке " Русского Вестника " [настоящее письмо сверено с автографом, хранящимся в Пушкинском Доме и впервые опубликованным Б. Л. Модзалевским в журн. " Былое " 1919 г. 15 стр. 114-115. Автограф имеет мелкие отличия в пунктуации от текста " Русского Вестника " ]) (стр. 907-908): ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ " РУССКОГО ВЕСТНИКА " Милостивый Государь Михаил Никифорович, В начале нынешнего года, начиная печатать в " Русском Вестнике " мой роман " Братья Карамазовы " , я, помню это, дал Вам твердое обещание окончить его в этом же году. Но я рассчитывал на прежние мои силы и на прежнее здоровье и вполне был убежден, что данное обещание сдержу. К моему несчастью случилось иначе: Я успел написать лишь часть моего романа, а окончание его принужден перенести в будущий 1880-й год. Даже и теперь для декабрьской книжки не успел выслать в Редакцию ничего, и девятую книгу моего рассказа принужден отложить на январский номер " Русского Вестника " будущего года, тогда как еще месяц тому уверенно обещал Редакции закончить эту девятую книгу в декабре. И вот вместо нее посылаю Вам лишь это письмо, которое и прошу убедительно напечатать в уважаемом Вашем журнале. Это письмо дело моей совести: Пусть обвинения за неоконченный роман, если будут они, падут лишь на одного меня, а не коснутся Редакции " Русского Вестника " , которую если и мог бы в чем упрекнуть, в данном случае, иной обвинитель, то разве в чрезвычайной деликатности ко мне как к писателю и в постоянной терпеливой снисходительности к моему ослабевшему здоровью. |
| А потому неудивительно мое сильное утомление к концу редакторства. Не помог и летний отдых в 1884 г., поездка в Нижний, на родину, и путешествие по Волге до Саратова, причем редактирование «Церковного вестника» было поручено временно моему коллеге, профессору И. Е. Троицкому , редактору «Христианского чтения». По возвращении в Петроград решился отказаться от редакторства, до истечения пятилетнего срока, на который был избран. Вследствие заявления об этом моем решении собралась в моей квартире вся корпорация наставников академии, соиздателей «Церковного вестника», во главе с Преосв. Арсением (Брянцевым) , тогдашним нашим ректором. Здесь обнаружилось, что мои коллеги, с одной стороны, не были уверены в непреклонной решительности моего отказа, с другой – желали во что бы то ни стало удержать меня на месте редактора. В этих видах всячески убеждали взять обратно мой отказ, хотя бы еще на один год, до истечения пятилетнего срока моего избрания. Чтобы поколебать мое решение, они прибегли к следующему средству: во главе с ректором (который, вероятно, забыл не очень давнюю мою с ним стычку, см. выше), все встали и стоя просили меня остаться редактором 401 . Несмотря, однако, на такое, сильно тронувшее меня и весьма лестное отношение моих сослуживцев и сотрудников к моей журнальной деятельности, решимость моя нисколько не поколебалась. Горячо поблагодарив за их доброе обо мне, как редакторе, мнение, я сказал буквально (хорошо это помню) следующее: «Вы, господа, кажется, не вполне верите искренности моего заявления. То, что вы сейчас услышите, должно разубедить вас в этом. Кроме утомления есть еще другая, более важная причина моего отказа. Должен признаться, что я слишком сильно увлечен журнальной деятельностью. Чувствую, что перестаю быть профессором и превращаюсь в журналиста, что если еще несколько лет останусь редактором, то окончательно превращусь в борзописца, чего не желаю, а хочу возвратиться к серьезным научным трудам, которые я порядочно-таки запустил. Не отказываюсь и впредь принимать возможное деятельное участие в сотрудничестве по «Церковному вестнику», но все-таки усердно прошу снять с меня тяжесть редакторства». |
| —324— ности мы заключаем к бытию Я, другие же утверждают, что Я есть само это константное и перманентное тело. Но что касается первого, то уже Юм говорил, что заключать о связи А с В мы можем лишь в том случае, если когда-либо имели и то, и другое связанным в нашем опыте, т.е., в данном случае, заключение к Я уже предполагает его. (Ib. 69 сл. Das Ich. S. 663). Что же касается того, что, будто бы, телесные ощущения составляют первоначальное Я в силу их константности и перманентности, то, совершенно бесспорно, что ни один вид телесных ощущений не является постоянной данностью. Они постоянно изменяются. Если же все дело или в постоянной наличности какого-нибудь телесного ощущения или в их соединении, то, само собой очевидно, что ни первое, ни второе не составляет субъективности или «яйности» (Ichheit). Говорят, наконец, что первоначальное Я есть индивидуальный абрис моего тела. Мое Я, по Маху, именно то тело, головы и спины, которого я не вижу. Но, как ни гениальна такая аргументация, она все же неосновательна. Ни вид моего тела вообще, ни окаймляющая зрительное поле рамка из бровей, носа, усов и щек, не составляют «моего» тела (Das Ich SS. 663–666). Вообще, я сознаю себя субъектом восприятия не только вещей, но и моего тела, след. отличаю от него свое Я. «Тело относится к поверхности моей сознательной жизни, напротив, мое Я есть центр последней. И невозможно, чтобы центр совпадал с периферией или с одной из ее точек» (Самосозн. стр. 70). Обратимся теперь к наиболее популярной теории Я. Она гласит, что Я представляет собой сумму или связь психических явлений, или явлений сознания, или содержаний сознания. Но вопрос в том, что разуметь под связью содержаний сознания, образующей Я, и под самим сознанием? Положим, содержание нашего опыта составляет какой-нибудь ландшафт. Этот ландшафт, несомненно, есть связь содержаний сознания. Но будет ли эта «совокупность явлений сознания» моим Я? Очевидно, что нет, иначе я был бы ландшафтом, и каждая его часть была бы определением моего Я. Если скажут, что в опыте бывают и иного рода величины, напр., чувства, мысли и т.д., то это только |
| В первые дни и недели моего тяжкого испытания каких средств для успокоения себя я не употреблял! каких спасительных врачевств не прилагали к растерзанному моему сердцу и добрые люди: ничто не помогаю, ничто не могло рассеять глубокого мрака сердечной скорби и уныния. Потом этот душевный мрак мало-помалу начал редеть, по мере того как рассудок стал вступать в законные права свои. Наконец обычные занятия и спасительные таинства веры неприметным образом сдружили меня с горестным положением так, что я, при благодатном их влиянии, иногда вовсе забываю свою печаль, доколе новые какие-нибудь неприятности семейной или общественной жизни с большей силой не потрясут расстроенного грустью сердца. А таких, более или менее важных неприятностей, в течение целого года моего одиночества, признаюсь, испытал я не мало. Как справедлива, подумаешь после сего, старинная русская пословица: „Беда беду родит“. Для собственного спокойствия и безопасности, в рассуждении новых бед и неприятностей, я думал было пере- —281— 1846 г. менить образ жизни, а для сего однажды навсегда оставить родной Муром; – хотел было снова вступить на поприще образования уже высшего, то есть в Академию: но благо сиротствующего семейства, – семейства, с которым по воле Провидения, так тесно соединена была моя судьба, – требует, чтобы я отказался от этого лестного, сродного мне пути; и я решился пожертвовать всеми личными выгодами благополучию сирот. Чувствую, чего будет стоить для меня эта жертва; знаю, что юному вдовцу, как одинокому пловцу, небезопасно будет плавание по волнам житейского моря; мирские суеты и соблазны на каждом шагу будут угрожать падением. Что же делать? – Надобно вооружиться терпением и мужеством, облещися, по слову Писания, во вся оружия Божия: препоясать, во-первых, чресла свои истиною, т. е. продолжать прежние занятия науками; облечься в броню праведности – упражнять себя в творении добрых дел, между коими первое место должны занять: пост, молитва и вспомоществование ближним; обуть ноги в твердость Евангелия мира, – это значит почаще заниматься сочинением проповедей; паче всего взять щит веры, – ибо это главное оружие против всех козней вражьих; – и шлем спасения, – это, думаю, значит то, что надобно, сколько можно, чаще заниматься размышлением о вечном спасении души; – и наконец меч духовный – слово Божие: святая Библия да будет отселе первым и последним предметом моего изучения! |
| Посылал вестников своих — все внешние чувства обрести Тебя, и не нашел, потому что искал худо. Ибо вижу, Боже, Свет мой, просветивший меня, что худо искал я с помощью чувств внешних; Ты пребываешь внутри; они же не знали, откуда вошел Ты. Очи говорят: «если не имел Он цвета, то не чрез нас вошел». Уши говорят: «если не дал гласа, то не чрез нас прошел». Обоняние говорит: «если не издал запаха, то не чрез меня прошел». Вкус говорит: «если не было в Нем вкуса, то не чрез меня вошел». Осязание присовокупляет: «если Он бестелесен, то и не спрашивай меня о Нем». Всего же этого нет в Тебе, Боже мой. Ибо не телесного вида, не временной красоты, не светлой белизны или цвета, не приятных сладкогласий или каких сладостных звуков, не запаха цветов, мастей и благовоний, не меда или манны услаждающих вкус, не чего-либо приятного для осязания или объятия; и вовсе не чего-либо иного подлежащего сим чувствам ищу я, когда ищу Бога моего. Как и помыслить, чтоб Бог мой был чем-либо объемлемым чувствами, которых не лишены и животные бессловесные! И однако же, когда ищу Бога моего, ищу некоего света, который превыше всякого света, и которого не уловляет око; ищу некоего гласа, который выше всякого гласа, и которого не уловляет слух; ищу некоего благоухания, которое выше всякого благоухания, и не уловляется обонянием; ищу некоей сладости, которая выше всякой сладости, и не познается вкусом; ищу некоего объятия, которое выше всякого объятия, и неощутимо внешним человеческим осязанием. Свет сей сияет, где не объемлет его место; глас сей звучит, где не похищает его время; благовоние сие благоухает, где не разносит его веяние ветра; сладость сия вкушается, где нет алчности; объятие сие осязается, где ничто не расторгается. Таков есть Бог мой, и не уподобится Ему другой; сего ищу, когда ищу Бога моего, сие люблю, когда люблю Бога моего. Поздно возлюбил я Тебя, Красота столь древняя и столь новая, поздно возлюбил я Тебя; Ты был внутри меня, а я искал Тебя вне, там искал я Тебя, и в этот прекрасный, Тобою созданный мир, вторгался я безобразный. Ты был со мною, но я с Тобою не был. Вдали от Тебя держало меня то, что может существовать только Тобою. Все обходил, ища Тебя, и ради всего оставлял себя самого. |
| —371— средством дел засвидетельствован пред ними как Бог. Поэтому весьма целесообразно говорит: „Я не имею“, как бы перенося это обвинение на них и именно им в действительности усвояя такое состояние (беснования). Итак, Я, говорит, не имею, но вы очевидно (имеете) – беса, но чту Моего Отца, называя Себя Самого Богом и явившимся от Бога и утверждая, что не знаю греха. Ведь Богом быть конечно надлежит Тому, Кто от Бога, – и Сущий от Неведущего греха должен оказываться таким же, каков Тот, от Кого Он есть. В противном случае Мне необходимо было бы отказаться от противоречия вам и Я не стал бы говорить о Себе такие высокие слова. Ведь для Бога не было бы никакой чести, если бы о Нём думали, что Он имеет такого сына, который не есть Бог. Нисколько бы, говорит, не был почтен Отец, если бы Он назывался отцом того, кто впадает в грех. Итак, свидетельствуя о Своей собственной славе, Я, говорит, отнюдь не поношу, как вы предполагаете, но напротив чту Моего Родителя. Чту Его также и другим образом, именно когда говорю со всей справедливостью о вас, что вы не от Бога, так как о дошедших до такой злобы и погруженных во всякую порочность не подобает говорить, что они от Бога. Бог чтит и удостаивает близости к Себе конечно не лжеца, ругателя, хулителя, гордеца и обидчика, ни склонного к неправедному убийству, но честного, кроткого, благочестивого, боголюбивого и доброго. Итак, и тем ещё чту Отца, что поставляю вне общения с Ним тех, кои подвержены крайнему нечестию. А вы опять и делающего это бесчестите и нападаете на Его похвалы Отцу, так что оказываетесь нечестивцами не только —372— против Сына, но уже и против Самого Отца. Ведь если Я, свидетельствуя о Своей высоте, тем самым чту Родителя Моего, то без сомнения обесчестит, говорит, Его тот, кто станет подвергать чрезмерным поношением Сущего от Него (Его Сына). Так всесторонне подтверждает Христос Свои слова и ясно открывает, что Он есть Бог по природе, – и через то, говорит, посредством чего чтится Отец, при совершенном отсутствии общения с Ним в толпе нечестивцев, являет Иудеев совсем чуждыми Богу; ибо что может быть нечестивее таких речей их? |
| В ответ на это писал я от 12-го числа: „Спешу принести Вам душевную благодарность за Ваше родственное попечение о сохранении моего зрения. Вашим добрым советом не замедлил я воспользоваться; приказал сделать, для опыта, из лучшего воска несколько четвериковых свечей на своём епархиальном заводе, который устроен на земле моего архиерейского дома, и вот уже два дня употребляю эти свечи. Если справедливо, что в стеариновых свечах есть примесь мышьяка, то, очевидно, им надобно предпочесть свечи восковые. Что касается лампового освещения, я никогда им не пользовался. Но что оказалось в моих глазах? – Оказалось, что один только правый глаз начал ослабевать вследствие, разумеется, чрезмерного напряжения; левый же почти совершенно здоров. Между тем, для того и другого глаза стёкла в моих очках были одного и того же номера, и только случайно я узнал, что левый глаз у меня цел и вовсе не требовал оптического стекла. Когда по надлежащем испытании моих глаз для левого глаза оптическое стекло заменено было простым (консервом), я как будто бы прозрел, и моё зрение значительно исправилось. Утешения от Господа желаю Вам“. – 8-го ч., в 2 часа пополудни, совершал я в Кафедральном соборе со всем градским духовенством, в присутствии военных и гражданских властей, благодарственный молебен по случаю нового (5-го) избавления от угрожавшей 5-го числа Государю и почти всему августейшему Его семейству погибели, вследствие взрыва под Зимним дворцом. 11-го ч. получено было мной письмо из Харькова от Кафедрального Ключаря, протоиерея С.А. Иларионова. От 6-го ч. он писал мне в ответ на моё письмо от 29-го января: „С земным поклоном приношу мою сердечную благодарность за драгоценный дар, присланный Вами ко дню —132— 1880 г. моего ангела, за ваши молитвы и благожелания дожить мне до таких лет, когда Св. старец воскликнул: „ныне отпущаеши раба Твоего!“ О, кто бы не желал этого счастья, но условия труднодоступны. Старец был праведен и благочестив и Дух бе Свят в нём, а мы чем можем похвалиться, кроме немощей и грехов. |
| —612— «небесной механики». Большинство, если не все, кроме самих спорщиков, конечно, смотрели на эти словопрения как на развлечение и насмешливо. У нас даже было условлено нарочно ввязываться в спор, чтобы направлять спорщиков к «небесной механике», – и как только речь заходила о «небесной механике», спор считался оконченным, мы рукоплескали и расходились. Но и после этого спорщики нередко продолжали это дело с увлечением, неимоверно высокими и громкими голосами, разгоряченно. На нашем курсе это было только в течение первого года. Потом мне приходилось быть свидетелем подобных же дебатов между студентами младших курсов, когда я был уже на 4-м году «старшим» у них. М. Муретов Туношевский Π.Π. К истории дружбы: (Два письма Ярославского семинариста)/Сообщ. С.А. Голованенко//Богословский вестник 1916. Т. 3. 10/11/12. С. 613–615 (2-я пагин.) —613— I Друг мой Птр. Алксчь! 1898 Tecum Vivere amem, tecum obeam libens. Жалею, весьма жалею, что случилось не так. Правда большею частью я сам был тому виной, но что ж делать? Nemo mortalium» omnibus horis sapit. Признаюсь, друг мой! что я полсердца теряю, и теряю почти самопроизвольно. Я теперь ещё не могу понять, чему надобно приписать такое моё легкомыслие. Кажется, всё обязывало меня остаться с тобой. Прости мне, я погрешил противу тебя. Если какая есть измена между друзьями, то настоящей мой поступок должно почесть изменой в превосходной степени. Но знай, любезной мой, что отдалённость места не воспрепятствует мне быть тебе верным. Редкое свидание лучше научит меня ценить священный долг дружества. Одно воспоминание твоего имени будет возбуждать меня к нежнейшим чувствованиям. Тщетно буду я притворяться, будто тебя забыл, тщетно буду скрывать от сердца несносную печаль мою о лишении столь милого человека – слёзы против воли моей —614— будут катиться из глаз. Ни самый стыд не силен будет их остановить. После, как такое в груди моей волнение кончится, я спокойно буду рассуждать о той важной связи, которая между нами находится. В досужные часы буду тебя извещать о моём состоянии, об обыкновениях нового моего места, об учении, о товарищах, словом обо всём том, что может возбудить в тебе любопытство. Таким образом, таинственно буду беседовать с тобой целую олимпиаду, а там... там, по окончании моего курса, уже не пером, а языком, не на бумаге, а в воздухе расскажу тебе подробно обо всём. Прощай, радость моя, ожидай от друга своего дружеских приветствий. Верь, что я никогда не переменю своего слова, которым клялся и паки клянусь тебя любить... по гроб. А если (чего не дай Бог!) если я изменю своей присяге, то заклинаю тебя всем святым, торжественно называй меня вероломным, бессовестным извергом и в великой своей горести, к вечному моему стыду... говори вместе с Овидием; omnia iam fiunt, fieri quae posse negabani. Прощай, паки повторяю. И помни известного тебе Пра Тунго. 1808 г. II |
|
|
