| вовсе небывалое направление в воспитанниках тифлисской семинарии произошло наипаче от того, что они г. синоде, не входя, с моей стороны, ни в какое суждение, предоставляю рассмотрению высшего начальства. Наконец и о бывшем инспекторе семинарии, игумене Порфирии, на которого жалоба Тинникова и доносы других учеников и наставников оказались по следствию неосновательными и бездоказательными, которого, притом, преимущественную пред прочими членами правления деятельность усмотрела и следственная комиссия, а обращение его с учениками нашла строгим, но не жестоким, и который однако за всем тем оказался в некоторых поступках неправым и который уже полтора года, быв совершенно удален от тифлисской семинарии, состоит без должности, также не входя ни в какое суждение, предоставляю благорассмотрению высшего начальства». 119 Неотрадная участь готовилась ученикам и наставникам, осмелившимся восстать против Порфирия. Слухи о приговоре экзарха достигли до подсудимых. Семинаристы, не видевшие никакого для себя исхода из своего положения, с мрачным отчаянием ожидали окончания дела. Но не таково было действие этого приговора на наставников семинарии, и особенно на Иосселиани. В виду страшной будущности, которая грозила ему изгнанием не только из родного города, но и из отечества, разлукою с престарелым отцом, уже стоявшим одною ногой в гробу, вечным пятном для чести как его самого, так и единственного его сына, Иосселиани не мог равнодушно ждать окончания своей участи и решился испытать все находившиеся в его руках средства для своего спасения. Единственная надежда в этом случае оставалась на графа Протасова; Иосселиани обратился к нему с просьбою позволить ему приехать в Петербург для личных объяснений по делу, – и получил это позволение. Экзарх, хорошо знавший цель этой поездки, старался всеми мерами отклонить от неё Иосселиани; он то ласкал его, то предлагал мировую через посредство его отца, престарелого тифлисского протоиерея; но все было напрасно – Иосселиани был непреклонен. «Ну, сказал ему отец его, по крайней мере простись с экзархом и получи от него благословение на дорогу». |
| Совершенно так все оно и случилось по ее прорицанию, на что я и обратил его внимательность. Форов был прежалкий: он все время похорон даже нервно дрожал и сердился, кусал ногти и, не чувствуя слез, кои из глаз его выпрыгивали, до того представлялся грубым и неласковым, что даже не хотел подойти ко гробу и поцеловать жену, и отвечал: „Зачем я стану ее мертвую целовать, когда я ее вволю живую целовал“. Так религиозно храня свое грубое неверие и представляясь бесчувственным, он и не прощался с покойною: уверяя, что он с мертвыми никаких отношений не умеет соблюдать и все это считает за глупые церемонии. Но подивитесь же, какая с самим с ним произошла глупость: по погребении Катерины Астафьевны, он, не зная как с собой справиться и все-таки супротив самой натуры своей строптствуя, испил до дна тяжелую чашу испытания и, бродя там и сям, очутился ночью на кладбище, влекомый, разумеется, существующею силой самой любви к несуществующему уже субъекту, и здесь он соблаговолил присесть и, надо думать не противу своей воли, просидел целую ночь, припадая и плача (по его словам от того будто, что немножко лишнее на нутро принял), но как бы там ни было, творя сей седален на хвалитех, он получил там сильную простуду и в результате оной перекосило его самого, как и его покойницу Катерину Астафьевну, но только с сообразным отличием, так что его отец Кондратий щелкнул не с правой стороны на левую, а с левой на правую, дабы он, буде вздумает, мог бы еще правою рукой перекреститься, а левою ногой сатану отбрыкнуть. Не знаю, однако же, удосужится ли его высокоблагородие это сделать, ибо после сего, полученного им первого предостережения, весьма возможно вскоре и второе, а потом с третьим все издание его брения и вовсе может быть закрыто. До сих пор по крайней мере он не хочет еще мне доверять и даже на самое сие предостережение весьма злится, и как оный утонувший в пьяном виде в канаве бодростинский Сид изрыгает похвальбу, что, пожалуй, всех нас переживет и научит, как можно никаких предостережений не слушаться. |
| е. осмысливает его жизнь. Более нелепого трагизма, чем тот, который изображен в " Короле Лире " , не выдумает самая пылкая фантазия. Больших мук, чем те, которые вынес шекспировский царственный старец - нет на земле. И нет сверх того мук, которые, с нашей точки зрения, казались бы более ненужными. Лир уже одной ногой в гробу. Это - не юноша, который, укрепившись в борьбе, потом снова со свежими силами отправится в путь. Лиру 80 лет: он накануне смерти. Зачем ему трагедия? Так поставлен вопрос великим поэтом, и такой вопрос он не побоялся поставить себе. Если трагедия накануне смерти имеет смысл, если она не оказывается насмешливою игрою адских или - что еще хуже - равнодушных сил, если то, что пережил Лир, нужно было ему - то этим снимаются все обвинения с жизни. Вместо того, чтобы проклинать судьбу, мы, поняв содержание ее " необъятных книг " , т. е. Шекспира, благословим целесообразность господствующего над человеком закона. В " Короле Лире " поэт вырвал самую нелепую, запутанную и бессмысленную страницу жизни. Если и она получила объяснение, если и она понята - то можно быть уверенными, что и все прочие получат свое объяснение. Вся трагедия Лира никому из окружающих не нужна. Она всех пугает и смущает, как грозные явления природы - землетрясения, извержения вулканов, затмения пугают и смущают непросвещенных людей... Наука гордится, что определила посредством спектрального анализа химический состав солнца. До дна человеческой души дальше, чем до солнца - и в эту бездну проник Шекспир. С того момента, когда Лир произносить свой монолог: " Вы, бедные, нагие несчастливцы " - читатель начинает понимать, зачем Лиру трагедия. Брандес уверяет, что эти слова, как и все протесты Лира - только лирика самого Шекспира, та же лирика, которую критик находит во всех произведениях поэта, которая была и в " Гамлете " . В " Гамлете " один принц язвил. В " Короле Лире " - все язвят: и Лир, и Глостер, и шут, и Кент. Едва ли возможно придумать объяснение, более застилающее правильное понимание Шекспира. |
| — Значит, палка принадлежит вам, — констатировал следователь. — Расскажите чистосердечно: как она оказалась в вашем владении? Теперь старик Фейгин подумал, что его начнут уличать в краже трости из Русского музея или из Эрмитажа. Но он снова не угадал. — Эту трость подарил мне мой отец, когда я был еще студентом. Откровенный хохот раздался в ответ на эти слова. Послышались реплики понятых вроде: — Ишь ты, одной ногой в гробу стоит, а врет! — Совести нет ни на грош. Следователь снова протянул Фейгину его палку, верх которой украшали серебряная втулка и набалдашник из слоновой кости. — Вы можете прочитать надпись, которая выгравирована здесь на серебре? — Прочитать не могу, а наизусть знаю: здесь по латыни — «Vive Vita!», что означает «Да здравствует жизнь!». Присутствовавшие вновь расхохотались. — Ох, и хитер! Во дает старый еврей! — Прекратите вводить следствие в заблуждение, Фейгин, — отсмеявшись, произнес следователь с металлом в голосе. — Вы что думаете, здесь дураки собрались, которых вы можете за нос водить?! Не выйдет, Фейгин! Вы не хуже нас знаете, кому эта палка принадлежала до вас и кто, следовательно, вам ее в действительности подарил. Гравировка, как обычно, означает имя владельца трости. И написано здесь «Vive Vita!», что означает: «Да здравствует Витте!». Фейгин, которому так и не предложили сесть, аж покачнулся от неожиданности. — Позвольте, гражданин следователь. — Прекратите болтать! Отвечайте на вопрос: вы знаете, кто такой Витте? — Конечно, знаю. Граф Сергей Юльевич Витте, председатель Совета министров при царе с 1904 по 1906 год. И вообще великий политик и реформатор. — Запишите в протокол эти откровенные монархические заявления, — приказал следователю один из «понятых», видимо, какой-то начальник. — Ишь, как хорошо знаком с графом Витте. По имени-отчеству его величает, — заметил второй «понятой». — Может быть, вы и адрес знаете, где граф изволили проживать? — Конечно, знаю, — сказал Фейгин. — На Петроградской стороне. Я знаю даже, где царь проживал: зимой в Зимнем дворце и в Петергофе, а летом в Царском Селе. |
| Ей карла руку подает, Вещая: «Дивная Наина! Мне драгоценен твой союз. Мы посрамим коварство Финна; Но мрачных козней не боюсь: Противник слабый мне не страшен; Узнай чудесный жребий мой: Сей благодатной бородой Недаром Черномор украшен. Доколь власов ее седых Враждебный меч не перерубит, Никто из витязей лихих, Никто из смертных не погубит Малейших замыслов моих; Моею будет век Людмила, Руслан же гробу обречен!» И мрачно ведьма повторила: «Погибнет он! погибнет он!» Потом три раза прошипела, Три раза топнула ногой И черным змием улетела. Блистая в ризе парчевой, Колдун, колдуньей ободренный, Развеселясь, решился вновь Нести к ногам девицы пленной Усы, покорность и любовь. Разряжен карлик бородатый, Опять идет в ее палаты; Проходит длинный комнат ряд: Княжны в них нет. Он дале, в сад, В лавровый лес, к решетке сада, Вдоль озера, вкруг водопада, Под мостики, в беседки… нет! Княжна ушла, пропал и след! Кто выразит его смущенье, И рев, и трепет исступленья? С досады дня не взвидел он. Раздался карлы дикий стон: «Сюда, невольники, бегите! Сюда, надеюсь я на вас! Сейчас Людмилу мне сыщите! Скорее, слышите ль? сейчас! Не то — шутите вы со мною — Всех удавлю вас бородою!» Читатель, расскажу ль тебе, Куда красавица девалась? Всю ночь она своей судьбе В слезах дивилась и — смеялась. Ее пугала борода, Но Черномор уж был известен, И был смешон, а никогда Со смехом ужас несовместен. Навстречу утренним лучам Постель оставила Людмила И взор невольный обратила К высоким, чистым зеркалам; Невольно кудри золотые С лилейных плеч приподняла; Невольно волосы густые Рукой небрежной заплела; Свои вчерашние наряды Нечаянно в углу нашла; Вздохнув, оделась и с досады Тихонько плакать начала; Однако с верного стекла, Вздыхая, не сводила взора, И девице пришло на ум, В волненье своенравных дум, Примерить шапку Черномора. Всё тихо, никого здесь нет; Никто на девушку не взглянет… А девушке в семнадцать лет Какая шапка не пристанет! Рядиться никогда не лень! Людмила шапкой завертела; На брови, прямо, набекрень |
| Кроме этих, устно переданных Высокопр. Антонием сведений, встречаем ещё многие, внесённые в своё время в дневник, ведённый бывшим о. Наместником лавры. Эти сведения особенно интересны: они раскрывают истинно сказать, вся внутренняя души в Бозе почившего в том именно отношении и значении, что вопрос о переводе и ответ его на него вышеизложенный были для него, так сказать, вопросом его жизни и мирного исхода в блаженную вечность... При чтении записанного в дневнике, это и со стороны всякого чувствуется с особенным даже умилением. Выписываем от слова до слова, хотя и не все записи в дневнике. «А сказывал ли я тебе, – (писано в дневнике) – говорил Владыка, видимо всей душой чувствовавший глубокое удовольствие, – о письме ко мне Обер-Прокурора?! Он прислал мне выписку из письма Сперанского к дочери. Замечательно весьма, его мысли совершенно те же, какие и я лично высказал ему о переводе Библии на Русский язык; – на-ко прочитай». Затем продолжал: «Да как хотят, а я сказал своё мнение, а умолчать или человекоугодничать в таком важном деле я считаю самым ужасным преступлением. Притом, меня спросили. Если бы не спросили, может быть так и прошло бы. Но когда спросили, я должен был сказать правду, не обинуясь. Иные, молодые Архиереи, могли позволить себе и без дальних рассуждений согласиться... хотя и им не извинительно, но должно было стать за слово Божие: я же стою уже одной ногой в гробу. Да, вот видишь, как пишет Сперанский о Славянском языке, а теперь Митрополит (разумеется Григорий Санкт-Петербургский, о чём увидим ниже), сравнил язык Слова Божия с гнилым логовищем, – как это можно?! Перевод на Русский язык, – ведь это к чему поведёт? На слово Божие станут смотреть как на обыкновенное слово человеческое. Но видно и в моём мнении видят уважительные основания; вот до сих пор дело это лежит... Впрочем странно, старик, готовящийся каждый день умирать, подал голос и дело остановилось. Если оно вовсе остановлено будет, то это явный знак, что так Богу угодно». Я (Наместник) заметил: одно то уже, что Ваш голос заставил их не спешить этим делом и подумать о нём серьёзнее, и это уже очень важно. «Да, – заметил Владыка, – они хотели вдруг, как будто легко, и в какое время!! Разговор остановлен был прибытием Доктора» 405 . |
| Рабы толпились молчаливы, И нежно гребень костяной Расчесывал ее извивы; Меж тем, для пользы и красы, На бесконечные усы Лились восточны ароматы, И кудри хитрые вились; Как вдруг, откуда ни возьмись, В окно влетает змий крылатый: Гремя железной чешуей, Он в кольца быстрые согнулся И вдруг Наиной обернулся Пред изумленною толпой. «Приветствую тебя, – сказала, – Собрат, издавна чтимый мной! Досель я Черномора знала Одною громкою молвой; Но тайный рок соединяет Теперь нас общею враждой; Тебе опасность угрожает, Нависла туча над тобой; И голос оскорбленной чести Меня к отмщению зовет». Со взором, полным хитрой лести, Ей карла руку подает, Вещая: «Дивная Наина! Мне драгоценен твой союз. Мы посрамим коварство Финна; Но мрачных козней не боюсь: Противник слабый мне не страшен; Узнай чудесный жребий мой: Сей благодатной бородой Недаром Черномор украшен. Доколь власов ее седых Враждебный меч не перерубит, Никто из витязей лихих, Никто из смертных не погубит Малейших замыслов моих; Моею будет век Людмила, Руслан же гробу обречен!» И мрачно ведьма повторила: «Погибнет он! погибнет он!» Потом три раза прошипела, Три раза топнула ногой И черным змием улетела. Блистая в ризе парчевой, Колдун, колдуньей ободренный, Развеселясь, решился вновь Нести к ногам девицы пленной Усы, покорность и любовь. Разряжен карлик бородатый, Опять идет в ее палаты; Проходит длинный комнат ряд: Княжны в них нет. Он дале, в сад, В лавровый лес, к решетке сада, Вдоль озера, вкруг водопада, Под мостики, в беседки… нет! Княжна ушла, пропал и след! Кто выразит его смущенье, И рев, и трепет исступленья! С досады дня не взвидел он. Раздался карлы дикий стон: «Сюда, невольники, бегите! Сюда, надеюсь я на вас! Сейчас Людмилу мне сыщите! Скорее, слышите ль? сейчас! Не то – шутите вы со мною – Всех удавлю вас бородою!» Читатель, расскажу ль тебе, Куда красавица девалась? Всю ночь она своей судьбе В слезах дивилась и – смеялась. Ее пугала борода, Но Черномор уж был известен И был смешон, а никогда Со смехом ужас несовместен. |
| Так жизнь устроена. Два ученых пытались подвергнуть хоть какой-нибудь обработке шагреневую кожу. Механик Планшет и химик Жафе применили все доступные им возможности науки. Но «шагрень вышла победительницей». После всех механических и химических воздействий кожа осталась такой же, какой была. Боясь осмеяния коллег, ученые договариваются не говорить об этом в Академии. «Оба ученых были похожи на христиан, которые вышли из гробов своих, а Бога в небесах не узрели» 150 . Да, любопытно! Представить себе христиан, «чаявших воскресения мертвых» и действительно, оживших – а Бога на небе нет. Жизнь на земле, какая была, такая и дальше идет. Ничего не изменилось. Вокруг, по-прежнему, нечестивец поглощает того, кто праведнее его. Шагреневую кожу не изменили даже смерть и воскресенье, даже с этой башни ничего не видно. Христиане обескуражены, наука бессильна, праведность не востребована, и кто ответит на все это и кто ответит за все это?... – Аввакум заключил себя в круг своих вопросов и выйти не может. – Аввакум на сторожевой башне – и ответов не слышит. Владелец шагреневой кожи обращался и к ученому-зоологу, господину Лаврилю. Ученый поражал обширностью своих знаний о животных. Знал он и о онагре-козле, знал разные значения слова «шагри», от которого и кожа козла названа шагреневой. Но сделать с кожей он ничего не мог. «Добряк Лавриль... забавлялся тем, что перечислял животных и перенумеровывал их. Стоя одной ногой в гробу... [стар был. – Г.Ф.], ученый знал лишь крохотную частицу того неисчислимого стада, которое Бог с неведомою целью рассеял по океану миров» 151 . Этот бальзаковский Аввакум встал на башню знаний о природе. И что увидел? Увидел, что тысячи видов животных, известных ему, – всего лишь крохотная частица неисчислимого Божьего стада, рассеянного по океану миров. А уж сделать не мог ничего. Шагреневая кожа была и ему не подвластна. Изменить неправду этого мира он не мог. И не мог никто. Во взгляде на неправду этого мира так много страсти и желанья. И чем ты страстней и более обуреваем желанием правды и смысла, тем меньше их вокруг. |
| Вот, споткнувшись обо что-то, подошла ко гробу Елена. Робко, словно боясь обжечься, коснулась гроба, провела по верху ладонью. «Ласково погладила, – отметил мысленно Потапов. – При жизни бы так мать гладила». И он стал вспоминать случаи, когда Елена была груба с матерью. Он с усилием прогнал эти мысли и стал оглядываться, ища в толпе только что выступившую незнакомку. Но ее нигде не было. Баптисты-иеговисты стояли отдельной кучкой, отступив от площадки на дорогу. «Видно, ладана испугались», – мелькнула мысль. Вот что-то командует распорядитель, и четверо сотрудников поднимают гроб. Они с трудом протискиваются между плотно стоящих памятников, наступая на могильные плиты. Народ потянулся за гробом, широким охватом обходя надгробия. Потапов последовал за ними. И вдруг почувствовал под ногой тихий хруст. Посмотрев под ноги, увидел раздавленный желтый цветок и удивился: «Надо же, нарциссы расцвели. А ведь февраль». Когда могильщики опустили гроб и стали забрасывать лопатами сухую желтую глину, Андрей Иванович почувствовал, как по щеке его текут слезы. Они текли почему-то из левого глаза. Потом горячая капля покатилась и из правого. – Прости меня, Аннушка, – прошептал Потапов. – Царство тебе Небесное. Погоди, скоро и я пойду за тобой. И тут он, считавший себя неверующим человеком, вдруг с ужасом подумал, а пустят ли его к ней, к его дорогой подруге. В голове крутилось: «И куда пустят? И кого пустят, когда меня закопают? Значит, я верю, что душа есть и что она куда-то уйдет после смерти? Ой, хорошо бы... Чтобы была душа... Не черная пропасть небытия, а хоть какая-то непонятная, но жизнь. Ведь говорят же, что душа – это переход с материального уровня на энергетический. Или что-то вроде этого. Пусть так. Энергия – не энергия, но лишь бы хоть какая-то форма жизни. Лишь бы не исчезнуть совсем. Нужно обязательно, сейчас же поговорить со священником...» Он отошел в сторону и стал наблюдать за своими сотрудниками: – Лезут по чужим могилам. Вытянули шеи. Любопытно им. Бросают в могилу землю. Все бросают. Даже иеговисты . Только я не бросил. А жалко ли им Аннушку? |
| – А не твоего ума дело, старый черт… разговорился! Ужо с рыбами поговори, дворянская кость! по праздникам кладешь в горсть, по будням размазываешь?.. Не стерпел Иван Михайлыч обиды, схватил через дверь костлявой рукой матроса за синий воротник, – обомлел даже матрос от такой дерзости, крикнул только: – Пу… сти… по-рвешь, черт!.. чего сдурел?.. – Как – чего? Да я сам вологодский, как ты… православный! – Как так?! Ужли и ты вологодский?! – обрадовался матрос, и его широкое, как кастрюля, дочерна загорелое лицо раздвинулось еще шире и заиграло зубами. – Как же не вологодский? Говору своего не чуешь? Смеются как про нас!.. «Ковшик менный упал на нно… оно хошь и досанно, ну да ланно – все онно!» – Ах, шут те дери… верно-прравильно! Ну, старик… наш, вологодской? Покажься мне… – радовался матрос, захватывая Ивана Михайлыча за плечи. – Правильный, наш! А… стой! Уезду?! – Чего там – стой… ну, Усть-Сысольскова уез-ду… ну?! – Ка-ак так?! И я тоже… Ус… сольскова? Н-ну… де-лааа… – Я сам земельку драл да в школу бегал… да вот и профессор стал, и книжки писал… и опять могу землю драть, не боюсь! А чего вы этого человека забрали, топить сбираетесь?.. – За-чем… мы его на расстрел присудили, за снисхождение… – Да вы, головы судачьи, глаза-то сперва мылом промойте… – Да ты чего лаешься-то, не боишься ничего, старый черт?! – Говорю – вологодской, весь в тебя! А чего мне бояться-то, милой? Я уж одной ногой давно во гробу стою… а вы вот, видно, сами себя боитесь – мальчишку-молокососа себе за командира выбрали, стариков убивать! Да его еще за уши рвать нужно… я ему, такому, двойки недавно за диктовку ставил… Вы с него, сопляка, штаны-то поспустите да поглядите: задница, небось, порота, не поджила!.. Дергал нотариус старика – ку-да! А тут еще подошли матросы. И уж что ни говорил им ялтинский гимназист, как ни взывал к революционному самосознанию и партийной дисциплине, вологодский матрос взял верх. Выпустил из сарая всех: – Ну вас к лешему! То было другое время – другие большевики, первые. То были толпы российской крови, захмелевшей, дикой. Они пили, громили и убивали под бешеную руку. Но им могло вдруг открыться, путем нежданным, через «пустяк», быть может, даже через одно меткое слово, что-то такое, перед чем пустяками покажутся слова, лозунги и программы, требующие неумолимо крови. Были они свирепы, могли разорвать человека в клочья, но они неспособны были душить по плану и равнодушно. На это у них не хватило бы «нервной силы» и «классовой морали». Для этого нужны были нервы и принципы «мастеров крови» – людей крови не вологодской… |
|
|
