| К этому последнему периоду нашей жизни в Турции относится наше знакомство с семьей Клепининых и с их родственницей Анной Николаевной Гиппиус (1881–1942). 70 Оно оставило большой след в нашей жизни. Оба брата Клепинины были замечательными людьми и сыграли роль в судьбах эмиграции. Старший Николай Андреевич (1899–1939) был конногвардеец, талантливый и высоко образованный человек. 71 Его жизнь оборвалась трагически и преждевременно: он присоединился к крайне левому крылу Евразийцев. Вместе с Эфроном, мужем Марины Цветаевой (1892–1941), он был вовлечен в убийство, организованное советскими агентами, и они оба принуждены были, спасаясь от ареста, бежать в Советский Союз. Эфрон был там расстрелян, Клепинин погиб в концлагере. Второй сын Дмитрий (1904–1943) тоже погиб в концлагере, но не в советском, а в немецком. Он не обладал блеском своего брата, но у него были иные качества. Он был человеком кристальной чистоты и исключительного мужества. Он принял священство. Во время оккупации немцами Парижа он начал помогать гонимым евреям. Арестованный, он мог спасти свою жизнь, обещав прекратить свою запрещенную деятельность, но он отказался это сделать. Умер он от истощения в немецком концентрационном лагере накануне своего возможного спасения. Молодые Клепинины и их друг, Игорь Иванович Троянов (род. 1900-), тоже принявший впоследствии священство, жили нашими интересами и разделяли наши взгляды. Мы близко сошлись с ними и решили вместе ехать в Сербию. Мы образовали религиозно-философский кружок, который собрал вокруг нас живых церковных людей. Мы возобновили наше знакомство и с Александром Викторовичем Ельчаниновым и его женой Тамарой и с Елизаветой Юрьевной Скобцовой, которые произвели на нас такое сильное впечатление в Тифлисе. Не хватало времени и сил ближе узнать тех одаренных людей, которых мы встречали вокруг церкви. Наш отъезд в Сербию оторвал нас от них. Большинство из них уже не встретились с нами в этой жизни. Шестнадцатая глава. Царьград в 1921 году. Н. Зернов Мы жили в Константинополе в русской замкнутой среде; все наши интересы были сосредоточены на судьбах России. Но ни я и никто из наших знакомых не мог избежать встречи с этим изумительным, неповторимым городом. Мы попали в Царьград в один из необычайных моментов в его длинной и трагической истории, полной разительных контрастов. Он все еще был столицей, но уже исчезнувшей империи; султан продолжал жить во дворце, его министры занимали свои посты, но ни он, ни они уже больше никем не управляли. Власть принадлежала союзникам, их патрули обходили побежденный город, их флаги победоносно развевались над главными зданиями. Никто не знал, что ожидает Царьград, будет ли он возвращен туркам, станет ли он вольным городом или столицей возрожденной эллинской империи. Но пока кто-то и где-то занимался его судьбой, сам город продолжал жить своей кипучей жизнью. |
| В воскресенье 20 февраля мы наконец добрались до Батума. Наши спутники перебрались в город. Мы остались одни в теплушке. Наши благодетели, Уолтон и Уайт, снова помогли нам. Они достали для нас разрешение поселиться в классном вагоне, стоявшем на запасных путях. Сразу к нам стали приходить знакомые, раньше уехавшие из Тифлиса. Начались новые тревожные разговоры о том, что делать, куда двигаться? Мой отец был настолько потерян, что продолжал настаивать на возвращении. Мысль о загранице и привлекала и пугала меня своей полной неизвестностью. Мы бродили по городу, заходили в церкви. В одной из них был чудесный образ Святого Серафима, это утешало и ободряло нас. Погода была отвратительная, шел все время мокрый снег. Вечером, в четверг 24-го февраля, наша судьба была решена: англичане решили взять нас с собой до Константинополя. На другой день мы узнали, что Тифлис пал. Батум был полон беженцами. На рейде стояли военные суда разных наций в ожидании эвакуации своих граждан. Наш отъезд состоялся в понедельник 28 февраля. В 2,30 дня началась посадка, погода разгулялась. Никогда раньше не виданные мною английские матросы быстро и молодцевато подвезли нас к красавцу крейсеру Калипсо (он погиб во вторую мировую войну). Мы поднялись на палубу, была сделана перекличка. Все женщины были направлены в одну сторону, мужчины англичане были размещены по каютам, а мы, несколько русских, были отведены в салон матросов. Вечером, когда стемнело, наш крейсер снялся с якоря. Прощай Россия! Увидим ли мы когда-нибудь нашу родину? Что-то ждет нас впереди?! Мы погрузились в новую, столь странную для нас, жизнь английского крейсера. Всюду изумительная чистота, быстро шагающие парами матросы, свистки, беготня проворных ног, отрывистые и непонятные слова команды, странная пища в поражавшем нас изобилии (красное консервное мясо, безвкусный белый хлеб). Переход до Константинополя взял около суток. Море было зеркальное, вдали были видны горы, покрытые снегом, но было уже тепло. Одно время Калипсо развил свою максимальную скорость (36 узлов) – это было феерично, он весь дрожал от усилий, брызги обдавали его нос, а за кормой подымались каскады пенящейся воды. |
| Однако, пройдя всего несколько верст, я увидел конец обоза. Он почти не продвигался вперед. Подводы шли в три ряда, цепляясь и мешая друг другу, среди них путались пешие, многие из них были раненые и даже на костылях. Кадетский корпус тоже эвакуировался с нами, и маленькие кадетики, усталые и голодные, плелись, едва волоча ноги. Особенно угнетали бесконечные остановки. Только, когда далеко впереди замечалось движение, становилось легче – это обозначало, что рано или поздно двинемся и мы. Горная дорога, сдавленная между рекой и скалами, не давала возможности ни повернуть в сторону, ни вернуться назад. Я нашел свою двуколку и пошел с ней рядом. На ней пристроилась наша знакомая сестра милосердия, Ираида Константиновна Апти, обрусевшая сиамская принцесса. Стемнело и похолодело, взошла луна, черные скалы стояли высокой стеной, внизу гудел и ревел Терек. Мы были одни из последних. Возницы нервничали, опасаясь ингушей. Уже поздно ночью мы дотащились до Ларса. Здесь нам были обещаны еда, перевязки для раненых и ночлег для всех. Но ничего этого не оказалось. Наоборот, нас встретил невероятный хаос. Госпитальный персонал куда-то исчез, начальства не было видно. Страдания раненых были ужасны, они стонали, просили дать им пить, умоляли о перевязках. С помощью нескольких добровольцев я начал сносить на носилках особенно тяжело раненных в закрытые помещения, но скоро нам пришлось отказаться от этой задачи, так как все дома были уже набиты раньше приехавшими. Выбившись из последних сил, голодный и морально измученный, я повалился на мою повозку. Но спать мне не пришлось. Как только я засыпал, холод пробуждал меня. Так я промучился вместе с тысячами других людей, оказавшихся под открытым небом. Кончился первый день нашего страдного пути. В эту ночь меня все же поддерживала надежда, что самое страшное позади, что большевики нас не догнали, что санитарная организация будет приведена в порядок и стоянки, подобные Ларсу, не повторятся. Второй день пути. 6 марта. Казбек. С утра началась еще большая неразбериха. |
| Уже далеко за полночь я вновь вышел на дорогу и к моей невыразимой радости увидел Соню. Она прошла весь перевал пешком и была какая-то особенная, даже не казалась усталой. Мы побежали успокаивать мать. Мое сердце было полно великой благодарности Богу, сохранившему в целости сестру среди страшных людей, снежных завалов и горных обрывов. Пятый день. 9 марта, Ананур. Многие возницы сбежали ночью. Кожин и Тихонович старались поправить дело, но казначей оставался неуловим, а без наличных денег наем новых повозок затянулся до позднего утра. Я уговорил мою сестру ехать дальше на моей арбе, поручив ей охрану имущества, а сам остался позади, чтобы помочь с отправкой раненых. Мне пришлось догонять обоз пешком. До следующей остановки Пассанаура было 12 верст. Я быстро двинулся в путь, так как боялся, что мой возница, не дождавшись меня уедет в Ананур, а до него было еще новых 16 верст. Я же легкомысленно отослал с ним мою шинель и остался в одной гимнастерке. Днем уже было тепло, а ночью все еще были морозы. Эти 12 верст до Пассанаура дались мне не легко. Дорога была изумительно красива, вокруг меня была ранняя горная весна, но я должен был напрягать все мои силы, чтобы не упустить мою арбу. Каждая верста длилась бесконечно. Мои опасения оправдались, я нашел сестру, занятой помощью раненым, а Васо воспользовался этим и исчез со всем имуществом. Я начал упрекать сестру, чувствуя в то же время ненужность моих упреков. Кончились наши волнения счастливым образом. Мы нашли две другие аптекарских повозки и после Долгих уговоров их возницы согласились отвезти нас обоих в Ананур. Эти осетины оказались мирными и добрыми людьми и даже верующими христианами. Общение с ними было утешительно после всего того, что приходилось переносить от других возниц. Уже темнело, лошади бежали мелкой рысцой. Возницы с опаской поглядывали по сторонам, опасаясь грабителей. Мы, четверо, были совершенно беззащитны на пустынной дороге. Но вокруг была весна, моя сестра ехала со мной, все было снова прекрасно. Уже в сумерках мы добрались до Ананура. |
| Дома мы нашли родных в полной растерянности. Наши друзья уговаривали нас оставаться, но мы с сестрой продолжали настаивать, что мы должны идти на вокзал и что лучше нам всем вместе погибнуть, чем ждать ареста большевиками. Мы победили. В 3 часа одиннадцать человек, шестеро нас и пять мушей, так называются в Грузии уличные носильщики, нагруженные нашим багажом, покинули Кирпичный переулок. Четыре часа позже, несмотря на все казалось бы непреодолимые препятствия, мы, сдавленные со всех сторон, сидели на наших мешках в теплушке, прицепленной к поезду иностранных миссий. Нам удалось в третий раз избегнуть большевистского плена. По дороге в Батум я старался понять, как произошло наше спасение. Все события этого памятного дня, когда, несмотря на все наши колебания, растерянность и ошибки, мы все же вырвались из обреченного Тифлиса, вставали перед моим изумленным духовным взором. Многое мы узнали уже только в поезде: и то, что грузины смогли ненадолго остановить наступление красных и то, что отправка дипломатического поезда, взявшего нас, задержалась из-за повреждения пути. Мое сердце было переполнено благодарности всем тем, кто так великодушно оказал нам помощь. Но все же я ясно сознавал, что ни стечение благоприятных обстоятельств, ни добрая воля отдельных лиц, ни наши собственные усилия не могли спасти нас. Я видел, что наше спасение было провиденциально. В такие дни укрепляется вера, что в жизни ничего нет случайного и что наша судьба в руках Божьих. Ехали мы в Батум очень долго, бесконечно останавливаясь на станциях. Ходили различные слухи: то оптимистические о полном поражении красных, то о возможном захвате Батума местными большевиками до нашего приезда туда. В нашей семье наступила острая реакция на все пережитое. Отец настаивал, что его долг – вернуться в Тифлис. На одной из станций он вылез из нашей теплушки, и мы с трудом втащили его в уже двинувшийся вагон. Все мы были измучены и раздражены. Англичане продолжали благодетельствовать нам, приносили пищу, ободряли наших родителей. Наш вагон был полон интересными людьми. Многие недавно бежали от большевиков и рассказывали об ужасах все более разгорающегося красного террора. Строились планы на будущее, все предполагали искать убежища в Европе. Мы одни не имели ни денег, ни паспортов, ни виз. |
| Они пришли на следующий день. Я открыла им дверь. Я с удивлением смотрела на них. Я их не знала. Один из них был уже пожилой, другой моложе, оба очень хорошо одетые и не выглядели беженцами, как все те, кто окружал нас. Более молодой мне очень обрадовался и быстро проговорил: «она, она, та самая...» Он смотрел как-то исподлобья и я не узнала его. Потом они быстро ушли, не захотели даже войти в комнату и оставили нас в недоумении. Они вернулись через несколько минут и принесли с собой огромное количество разных пакетов, полных сладостей, фруктов и вкусных вещей. У нас никогда еще не было такого пира. Эти незнакомцы оказались Иван Федорович и его сын Константин Иванович Скрипинские, они были нефтепромышленниками из Баку. Иван Федорович давно уже жил в Константинополе и смог вывезти туда свое состояние, его сын был тот солдат, который сидел на скамейке в Батуме и которому мы с братом решились сказать, что англичане уезжают через полчаса. Он знал английского матроса на нашем крейсере и через него проник в трюм и выехал в Константинополь. Иван Федорович подружился с моими родителями, он часто бывал у нас, но никогда не приходил без того, чтобы не принести какие-нибудь угощения. Константин Иванович просил, чтобы я давала ему уроки французского языка, это было нам большой финансовой помощью. Способностей у Константина Ивановича к языкам не было никаких, он оправдывал себя тем, что русскому гражданину излишне изучать основательно «басурманские» языки, и хотел только суметь заказать обед в ресторане, нанять комнату в отеле и спросить – как пройти на какую-нибудь улицу. Он был большой оригинал, высокий, плотный, сутулый, смотрел всегда исподлобья, говорил быстро и невнятно и обладал какой-то особенной деликатностью. На мои уроки он приходил исправно, никогда их не пропускал, но имел особую манеру платить мне за них. Деньги были всегда приготовлены в конверте, но этот конверт К.И. старался всегда положить незаметно или под книгу, или еще под какой-нибудь предмет, так, чтобы я этого не видела. Иногда, если это ему не удавалось, он долго держал руку в кармане пиджака и все не уходил, ожидая удобной минуты, когда я отвернусь и он сможет быстро сунуть куда-нибудь свой конверт. Его «деликатность» сразу передалась и мне и я, уже с начала урока переживала тот момент, когда ему придется прятать от меня плату за урок. Он краснел, смущался, я тоже краснела, смущалась и делала вид, что ничего не замечаю. Меня он называл «Руфь» (кажется, это была героиня романа Джека Лондона – Мартин Идэн), но никогда ни о чем со мной не говорил и не вспоминал тот день, когда в Батуме я ему сказала об отъезде англичан. |
| Это обеспечило мне временный отдых от долгой ходьбы, от которой тело, немытое и голодное, ныло и плохо слушалось. Тяжелые английские боты давили ноги, губы растрескались от холодной воды и болели. Ехать было облегчение, и постепенно душа стала отходить и отзываться на красоту природы. Увы, это длилось не долго. Попав в поселок, мы очутились во власти каких-то вооруженных банд. Они безнаказанно грабили прохожих, срывали погоны с офицеров. Тут я понял, что мы больше не являемся армией, хотя и отступающей, а бесправными изгнанниками, потерявшими свою родину. В середине селения я увидал толпу возбужденных и кричащих людей. Среди них было несколько растерянных санитаров, но они тонули в толпе, которая, как я вскоре убедился, состояла из сильно выпивших осетин. Они стаскивали раненых с повозок, и, что-то быстро говоря друг другу на своем гортанном языке, уносили их в неизвестном направлении. Я изумился их буйной деятельности, и у меня закралось сомнение, не большевики ли они, не хотят ли они прикончить ненавистных им белогвардейцев. Особенно поразил меня один гигант горец, он едва стоял на ногах от выпитого вина; несмотря на это, он с огромной энергией таскал больных и, видимо, не чувствовал никакой усталости. Он начал проявлять ко мне знаки необычайного внимания, и я не знал как отделаться от этого геркулеса. В результате этих коллективных усилий, большинство подвод были освобождены, даже сыпнотифозные были куда-то запрятаны. Вскоре выяснилось, что пьяные осетины, так энергично рассортировавшие по саклям больных, сделали это не из чувства сострадания к несчастным, но и не со злым умыслом, – они просто хотели заработать и теперь требовали по 50 рублей с каждого больного. На плате настаивали также хозяева домов. Ни у меня, ни у кого из окружающих не было ни единого грузинского рубля. Тут неожиданно появилось на сцене начальство. Сперва я увидел представителя министерства Внутренних Дел, первого агента Грузинского правительства, встреченного нами. Однако этот важный чиновник упорно отказывался вступить с нами в какие бы то ни было переговоры, т.к., по его словам, его только что оскорбила какая-то русская беженка. |
| Поэтому с внешней стороны наша жизнь протекала почти нормально – мы могли жить, где мы хотели, никаких документов у нас никто не требовал. Хотя мы еще были на территории бывшей империи, но чувствовали мы себя уже изгнанниками и это подготовило нас к эмиграции. Главное, что отделяло нас от местных жителей, был наш опыт красного террора. Они, не испытав его, не могли понять ни нашего страха вновь очутиться под властью большевиков, ни нашей уверенности в недолговечности их свободы. Большевики не могли допустить существования благоустроенного и независимого государства рядом с нищетой и разрухой, созданными ими. Последние месяцы, проведенные нами в Тифлисе, прошли под знаком неизбежного конца Грузинской свободной республики. Кольцо вокруг нее постепенно сужалось и это неблагоприятно отразилось на ее материальном благополучии. Мы испытали голод в Тифлисе и все агонии умирающего города. В Грузии мы жили в четырех очень не похожих друг на друга местах и наша жизнь в них была так же отлична. Мы бедствовали в Сураме, процветали в Боржоме, мучились в Тифлисе и прощались с родиной, ютясь в вагоне на запасных путях станции в Батуме. В Сурам мы попали случайно. Наши попытки пробраться в Тифлис из Мцхет окончились неудачей, зато нам, молодежи, была предложена работа в госпитале в Сураме, куда эвакуировались раненые и больные, привезенные из Владикавказа. Мы ободрились духом, надеясь вернуться к нормальной жизни. Действительность оказалась совсем иной. В этом маленьком городке в центре Грузии имелся огромный военный госпиталь для солдат, психически пострадавших во время войны. Он находился в самом плачевном состоянии. Грузинское правительство отпускало весьма скудные средства на его содержание, рассматривая его, как обломок рухнувшей империи. Бараки не ремонтировались, доктора и сестры милосердия получали нищенское жалование, пища выдавалась скудная и малосъедобная. Она состояла преимущественно из отвратного супа, варившегося из легких и из красных бобов. Нам отвели пустой барак с протекающей крышей и разрешили получать обед из общего котла. |
| Однако, как только моя арба покинула склад, чувство беспокойства охватило меня. Мы сразу очутились в нескончаемом потоке самых разнообразных повозок, фургонов и городских экипажей. Все они двигались в одном направлении без всякого порядка, стараясь обогнать друг друга и скорее выехать на Военно-Грузинскую дорогу. Хаос еще более увеличивался множеством пешеходов с мешками и узлами на плечах, рассчитывавших найти сердобольных возниц уже на дороге. У меня все же оставалась надежда, что эта бесформенная масса будет приведена в порядок у Кадетского корпуса. Однако эти надежды оборвались совсем непредвиденным образом. Как только мы выехали за город, послышались впереди какие-то странные крики. Они стали быстро приближаться к нам и вдруг мы увидали лавину с гиком мчащихся на нас повозок. Мой возница, дикий и грубый осетин Васо сразу повернул свою лошадь и безжалостно хлестал ее, тоже помчался назад. Мне оставалось только вцепиться в край повозки и стараться не выпасть из нее. Мы неслись с такой быстротой, что я удивлялся, как наша кляча могла проявить такую прыть. Люди и лошади были одинаково захвачены испугом. Сначала причина паники оставалась неизвестной, но вскоре стало раздаваться слово «ингуш», которое и объяснило эту злополучную скачку. Оказалось, что какие-то богатые торговцы спозаранку покинули город, в надежде занять лучшие места для ночлега. Шайка ингушей, почувствовавших свою безнаказанность, напала на них, отпрягла их лошадей и стала их грабить. Увидав голову обоза, ингуши дали залп в воздух и скрылись в горы. Передовые повозки приняли ингушей за красных, успевших отрезать путь в Грузию и помчались обратно, их примеру последовали остальные; так окончилась попытка правильно организовать эвакуацию госпиталей. Мы очутились вновь на улицах только что оставленного нами города. Меня поразили лица жителей, высыпавших из своих домов, они смотрели на нас с каким-то злорадством. Год тому назад Добровольческую Армию встречали здесь, как освободительницу. Неужели, думал я, людская память так коротка, и человек всегда безжалостен к побежденному! В это время мимо нас проскакал взвод казаков на резвых конях, а за ним прошел отряд старших кадет. |
| Я стояла на перроне и с ужасом смотрела на окружающее. Вдруг я увидала моего англичанина и кинулась к нему. «Пожалуйста, помогите мне! дайте мне записку, что я работала у вас, чтобы моих родителей пропустили на вокзал». «Но что вы будете делать на вокзале? – спросил он, – наш поезд последний, больше не будет поездов». «Это ничего, мы будем знать куда идти пешком по линии железной дороги, мы пойдем сразу, как только ваш поезд уйдет». Он быстро вынул из кармана листок бумаги с английским гербом и написал мне пропуск. 67 Я побежала с этой драгоценной бумажкой к выходу. Я показала ее, и нам всем разрешили пройти. От англичан еще ждали спасения, и их слово имело большую силу. В это время чей-то голос заговорил в рупор, призывая к спокойствию и дисциплине, прося всю публику отойти от вагонов иностранных посольств и объявляя, что к поезду прицепляют специальный состав для желающих уезжать. Через несколько минут вагоны были поданы, и все ринулись к ним. Люди влезали через окна и двери, торопились, плакали от счастья... Нам тоже удалось войти всем вместе в ближайший вагон. Посадкой заведовал взвод молодых грузинских юнкеров. Среди них мы заметили нашего друга Сережу К., он особенно хорошо знал мою сестру. Он тоже увидал нас и подошел к окну нашего купе. Купе было так полно народом, что было трудно пробраться к окну и понять, что он хотел нам сказать. Он как-то странно и скорбно смотрел и делал знаки, чтобы кто-нибудь из нас вышел. Выйти было не легче, чем проникнуть в этот вагон, но в такие минуты чувствуешь и инстинктивно знаешь как надо поступить и кого слушать. Через минуту я была рядом с ним. «Выходите из вагона», шепотам быстро произнес он, «эти вагоны не прицеплены, поезд сейчас уйдет, а они останутся, – все это сделано для успокоения публики. Когда все увидят, что это обман, может быть бунт, лучше выйдите сейчас и уходите вперед. Как только поезд двинется, Вы можете сразу же по линиям уходить пешком. Мы тоже будем уходить». Мы потихоньку, один за другим, вышли из вагона. Мне было мучительно стыдно за себя, за уезжавших, за голос, говоривший в громкоговоритель, за жалких, несчастных людей... Но некогда было размышлять. Мы ушли вперед и стояли молча у переднего вагона и ждали когда поезд уйдет. |
|
|
