| И было это не вчера, как может показаться, а уже 25 лет назад. Движение Любить Цоя очень легко: он не смущает своей заумностью, он не требует соответствовать высоким идеалам, его философия как раз – для тех, кто живет очень простой жизнью, ощущая внутри себя, что «высокая в небе звезда зовет меня в путь». ( Вообще, л юбая никчемность и пустота текущей жизни может внутренне оправдываться этим смутным и несформулированным порывом к чему-то хорошему и туманной верой в другое будущее). Он ни к чему не призывает, и его герой живет в очень обычных и знакомых декорациях, в отличие от героев официальной мифологии о молодежи того времени – загаженный подъезд, гопники во дворе, ночная пьяная тусовка у кого-то на квартире. Он совершенно не супергерой, потому что пьет, бездельничает, курит, ждет лета, не любит соседей – то есть живет нормальной жизнью обычного человека. И все-таки, хоть это и подчеркнуто обычный человек где-то внутри него теплится, ожидая искры, тяга к подвигу, к яркому «шагу вперед», к тому, что людям, в реальной жизни с этим не встречавшимся, представляется ярким, романтичным и привлекательным: войне, смерти; к тому, чтобы уйти отсюда, из этого места, где он живет, потому что «ты не можешь здесь спать, ты не хочешь здесь жить». Поэтому его то «далекая в небе звезда» зовет в путь, то «странный стук». Поэтому герой Цоя все время в каком-то невротическом, не очень осмысленном движении, он все время идет и идет («хожу отбрасываю тень», «мои друзья идут по жизни маршем», «я иду по улице», «гуляли всю ночь до утра», «утром ты стремишься скорее уйти», «и вот я иду, и рядом со мной идут»). Он вроде как рвется отсюда, но не имеет четкой цели, к которой он хочет двигаться. В этом, на мой взгляд, один из секретов его популярности в то время: мы все тоже куда-то стремились, туда, где нас всех ждала безусловно лучшая жизнь, рвались туда в силу возраста и того времени. Герой Цоя не может находиться в состоянии покоя, он, как акула, должен быть все время в движении, чтобы не умереть. Поэтому любая стабильность, даже положительная – как, например, состояние счастья – для него невозможна. В этом ответ на вопрос, почему герой Цоя почти никогда не бывает счастлив, для него возможна лишь кратковременная радость от общения с друзьями, от ощущения единения. В этом – странный символ его смерти, которая настигла его в движении. |
| Методология Бодена и Гоббса Во времена Бодена и Гоббса, когда многочисленные протестантские доктрины нанесли удар по католичеству и подмыли европейское монолитное католическое мировоззрение, лютеране, англикане, кальвинисты, баптисты, анабаптисты, меннониты, квакеры, и прочие, и прочие по-прежнему говорили о благе как жизни со Христом и, хотя и держались в определенных христианских рамках, но понимали эту жизнь по-разному. Благо стало снова вещью относительной и неопределимой, предметом богословских и прочих дискуссий, предметом поиска, однако все равно иной, чем во времена Аристотеля. Это есть период вырабатывания целого спектра так называемых «европейских ценностей». Но под влиянием христианства ценности к этому времени изменились бесповоротно, вернуться в античность было уже невозможно, важность человеческой личности, ее глубина и богоподобие, ее право на свободу выбора и свободу совести и многое другое завоевали неоспоримое признание в обществе. Просто захватить власть и царствовать себе в удовольствие уже было нельзя, теперь необходимо предложить обществу идею, претендующую на истину и служащую общему благу. Боден и Гоббс, как и Аристотель, исходят из формальной логики, но, отбросив неопределимый в их время критерий политического блага, находят, что строго централизованная власть естественным образом приводит государство к порядку. Правитель в любом случае стремится к собственному благу, как и все люди, поэтому лучше всего сразу же признать за ним абсолютное право распоряжаться государством как собственностью, узаконив то, что в противном случае называлось бы коррупцией или другими беззаконными актами. К примеру, император Николай II, участвуя в переписи населения, в графе «род занятий» указал «хозяин земли русской», а при таком роде занятий ни подкупить, ни дать взятку невозможно. Это и есть выгода абсолютной монархии. Мелочная же выгода тиранов, приходящих к власти в древнегреческих полисах-государствах ради собственного безделия и довольства, чтобы жить как хочется, осталась к христианскому средневековью только смутным воспоминанием. |
| Как выполнил он свое обещание, не известно. Но довольно того, что в это время были на Руси ученые протестанты, которых озабочивало отыскание подлинного текста славянской Библии. Нет ничего несбыточного в предположении, что подобные личности с подобными услугами являлись в России и в эпоху исправления священных книг, и что главный исправитель текста пользовался их просвещенным содействием, (а воспользоваться было чем: протестанты до этого времени успели много сделать для филологии и экзегиса). Но чтобы не раздражать предубеждений невежественной толпы, от которых он так много выстрадал, он должен был обращаться к их мудрому содействию тайно, скрытно, и потому оно осталось неизвестным для истории. Великое дело исправления Библии и все просветительное движение, по смутным обстоятельствам церковным и гражданским, приостановилось, как известно, на 20 лет (с 60 до 80 годов). Но коль скоро оно было возобновлено и снова приступили к переводам и исправлению Библии, исправители уже не так прикровенно обращаются за помощью протестантов. Аврамий Понкратьевич Фирсов, переводчик посольского приказа, в 1683 г. переводя Псалтирь на народный русский язык и исправляя ее по славянскому и еврейскому текстам, «следовал нередко и Лютерову переводу» 349 . Очень могло быть, что самая мысль о переводе такой общеупотребительной священной книги на живую народную речь внушена ему была протестантами, которые повсюду, куда проникала их вера, переводили Библии на местные общеупотребительные языки. Около того же 1683 г. у лучших русских людей, например у царского посланника Головина, созрела мысль иметь на простом русском языке не одну псалтирь, но и всю Библию – мысль весьма важная для своего времени, приведенная вполне в исполнение в наши недавние дни. И вот они шлют письма за письмами к пастору лифляндского города Мариенбурга Глюку – личности, пользовавшейся всеобщей известностью за свой ученость, языкознание, особенно же за труды по переводу священного писания для латышей. Поощряемый этими письмами и советами друзей из Германии, Глюк «с упованием на милость Божию изготовил на русском языке (какие-то) школьные книги, содержал у себя с немалым иждивением, русского пожилого священника (по некоторым известиям – ученого монаха из Пичуговского монастыря близ лифляндской границы) и с помощью него перевел славянскую Библию на простой русский язык» 350 . |
| В противоположность унылым и при всей своей внешней активности все же скучным «либерданам», вождь эсеров В. М. Чернов представлял собою импозантное и даже красочное явление. На первый взгляд типичная «светлая личность» — высокий лоб, благородная шевелюра — Чернов остался у меня в памяти все же довольно смутным явлением. Та легкая раскосость облачно–мутного взора, которая появлялась у него в минуты наибольшего ораторского подъема, была не простою мимическою случайностью. В ней явно отражался свойственный этому талантливому вождю дар оппортунистически–артистического приспособленчества. Чрезмерной «пластичности» черновского сознания как нельзя лучше соответствовали его ораторская манера и его полемические приемы. Серьезный теоретик модернизированного под влиянием марксизма неонародничества, Чернов, как оратор, не стеснялся никакими приемами, способными развлечь и подкупить аудиторию. В его самовлюбленном витийствовании было нечто от развеселого ярмарочного катанья: то он резво припускал речь, словно бубенцами звеня каламбурами, шутками и прибаутками, то осанисто сдерживал ее, как бы важничая медленною поступью своих научных размышлений. Опытный «партийный деятель» и типичный «язык без костей», Чернов, среди наполнявших Таврический дворец эсеров, неизменно имел шумный успех. И все же он ни в качестве партийного вождя, ни в качестве министра не оставил после себя более или менее значительных следов. Для крупного политика ему не хватало принципиальности убеждений, твердости воли и того дара, которым бесспорно владел Ленин: бесстрашия перед временным отливом популярности у масс и приближенных. За Черновым идти было невозможно, потому что, оглядываясь во все стороны, он, в конце концов, вращался только вокруг себя. Я набросал портреты лишь тех лидеров, на долю которых, отчасти вопреки их собственной воле, была самою судьбою возложена задача сохранения в массах тех хаотических сил, которые были необходимы для большевистского углубления революции. Были во Всероссийском совете и его Исполнительном комитете, конечно, и другие люди, но они или бездействовали, или переносили свою деятельность за стены Совета. Так ушел комиссарствовать в армию приват–доцент уголовного права, честный, дельный трудовик Станкевич. Не играл никакой роли в Совете Зензинов, один из самых скромных и светлых эсеров. Чем он в то время был занят, мне в точности неизвестно. Кажется, своею главною задачею он уже и тогда считал опекание и оберегание Керенского. Остался в тени и Н. Д. Авксентьев, председатель Совета крестьянских депутатов и впоследствии министр внутренних дел. Очевидно, ни его барственно–львиная наружность, ни его кроткая и безвольная душа не подошли к Таврическому дворцу. |
| О! блаженный народ, боги которого таким образом растут в огородах!» . Одним словом, вне Библии истинное понятие о Боге и Его отношении к миру совершенно затемнилось. И вот, в противоположность таким смутным представлениям, повествование первой книги Моисея предлагает простое, но возвышенное откровение, которое носит на себе печать живого Бога. Самым простым языком, доступным самому непосредственному разуму, оно заявляет, что между творением и Творцом существует безусловное и вечное различие. Небо и земля не составляют Бога, потому что Он сотворил их; не Бог также солнце, луна и звезды; нельзя считать божествами также и морей и содержащихся в них бесчисленных чудес, потому что все это сотворено Богом. Происхождение вселенной у других народов приписывалось случаю или судьбе. Моисей же ясно провозглашает, что мир сотворен живым, личным, единым Богом. В древности предполагалось, что материя была вечна, несмотря на то, что это предположение вело к самым сложным и противоречивым заключениям; и вопреки этого ложного представления, Моисей прямо определяет, что ничто не вечно, кроме одного Бога, который «в начале сотворил небо и землю», т.е. не просто создал из какой-либо раньше существовавшей материи, а сотворил из ничего. Тут возвещается не какая либо непонятная абстракция, затемняющая наш ум, но живое Существо, бесконечное в своем могуществе, Существо личное, которому мы можем покланяться разумно. И не только Он существо личное, но и обладающее такими свойствами, которые представляют собою бесконечное совершенство нравственной природы. Именно, Бог бесконечно благ, и самый мир обязан своим происхождением единственно Его бесконечной благости и любви. Бог Моисея, одним словом, стоит в полной противоположности со всеми представлениями о Божестве, каких только мог достигать собственными силами разум человеческий. Он не только Бог всемогущий и Бог премудрый, но есть также Бог любви. Будучи Творцом всего, Он Сам не сотворен и, как такой, неизменяем. Он стоит выше всякой судьбы или необходимости, не ограничен ни пространством, ни временем. |
| Это был такой же высокомерный, преданный миру и маловерный саддукей, как и другие из ехиднина дома Анны, но он еще превосходил их своею жестокостью и ненасытною алчностью. С алчным бессердечием и жадностью он доводил низших священников почти до голодной смерти, лишая их принадлежащих им десятин, и вообще был таким хищником, что посылал своих слуг с дубинами на гумна для забирания десятин силою. Должность первосвященника он занимал в течение периода, который по этим смутным временам был необыкновенно продолжителен, хотя и прерывался его отсутствием, когда он в качестве узника отправлен был в Рим отвечать за свои преступные действия. При этом случае, благодаря низким проискам, он по-видимому выиграл свое дело; но впоследствии был низложен, и лишь немногие пожалели о нем, когда он был вытащен из водосточной трубы, куда он спрятался, и был убит разъяренными мятежниками. И вот под предводительством такого-то первосвященника и заседал синедрион, собравшийся судить апостола. С детства привыкши благоговейно относиться к верховному судилищу народа и к его главе, апостол верил в его правосудие и хотел в речи объяснить свое положение. Став в обычное положение оратора, он начал свою речь словами: «мужи братия! я всею доброю совестью жил пред Богом до сего дня». Но едва апостол высказал первое положение своей защитительной речи, как Анания с безобразною противозаконностью приказал приставам суда бить его по устам. Пораженный столь вопиющим оскорблением, столь незаслуженным насилием, ап. Павел устыдился за верховное судилище своего народа и, не стерпев столь грубого попрания всякой справедливости, воскликнул: «Бог будет бить тебя, стена подбеленная! Как! ты сидишь, чтобы судить по закону и вопреки закона велишь бить меня?» Присутствующие по-видимому изумлены были смелостью укора ап. Павла и сказали ему: «Первосвященника Божия поносишь?» Гнев апостола иссяк в этом мгновенном взрыве, и он тотчас же извинился с достоинством и самообладанием. «Я не знал, братия» сказал он; «что он первосвященник», прибавляя к этому, что если бы он знал это, то не обратился бы к нему с укорительным названием «стены подбеленной», потому что он всегда поступал по наставлению св. |
| Давно Грузия обращала взоры к единоверной северной сестре своей, и давно российские вдумчивые князья и цари помышляли о том, чтобы придти на помощь изнемогающей в геройской и непосильной борьбе Грузии, а в то же время о том молились русские иноки в безмолвии обителей, о том молился народ перед святынями, принесенными из Грузии и постоянно напоминавшими о том, что там, далеко к югу, за высокими горами, отрезанный от северных единоверцев, лишенный помощи задавленной Византии, один одинок, окруженный бесчисленными полчищами озлобленных врагов Креста, истекает кровью, отстаивая христианскую веру, родной, близкий народ... Не мог не понимать, не мог хотя бы чутьем, полусознательно не видеть русский народ, что если судил Господь православию мировую задачу в истории, если не забыты православные народности в очах Его, то рано или поздно должны они выйти на свет Божий и сказать миру свое слово... Великое дело часто, если не всегда, вырастает на великих страданиях... Уже принесли миру бесчисленные кровавые жертвы этих страданий православные народы: стонала Россия под нашествием монголов, залита кровью сынов своих Грузия, пала под ударами турок и Трапезундская империя, и Византия, утопали в крови Болгария, Румыния, Сербия, Черногория, восточные церкви, близкие к православию, – копты, несториане, абиссинцы порабощены были исламом. Тяжелый крест выпал на долю православия; кровавыми кольцами, в мученическом подвиге, православные народы окружили Западную Европу, задержали разлив ислама , спасли от гибели христиански-цивилизованную Европу. И могли они словами древних евреев, обращенными к пророку, взывать теперь к истории: «Сторож! Сторож! Сколько ночи?... День загорался и приближался. Первой стряхнула с себя иго чужеземное, Россия – и только что оправилась, как Казань и Астрахань, северный Кавказ, Сибирь и Крым сразу почувствовали, что Крест уже сияет над полумесяцем, что мировая задача России осуществляется. Но долго еще воля Божия не приводила Россию и Грузию к совместной работе, долго они еще и страдали, и трудились в одиночку, долго еще Россия то борьбой с остатками монгольских орд, то тяжким смутным временем, то непониманием ее задач и истории со стороны чуждых для нее государственных деятелей XVIII века, пришедших с Запада или там воспитавшихся, была удерживаема от окончательного соединения с Грузией. |
| В самом деле, исповедание виры, предложенное Кальвином, было подписано всеми членами итальянской общины с клятвенным обещанием не изменять ему, отказавшиеся же подписать оставили город. Быть может и действительно водворилось бы спокойствие в Женеве, тем более что антитринитарии потеряли всякую симпатию как у большинства проповедников, так и у женевского сената, если бы одно обстоятельство, совершенно случайное, но растравило незаживших ещё ран. Раз один из проповедников, произнося с кафедры проповедь, между прочим упомянул, что на всех противящихся подписанию исповедания веры он смотрит как на ариан или как на последователей Сервета и Георгия Бландраты 205 . Подобный неосторожный поступок со стороны проповедника крайне раздражил одного из тех шести членов итальянской общины, которые откалывались от подписания вероисповедания 18-го мая. Человек этот был Валентин Гентилий – последний в ряду ревностных поборников антитринитарных начал XVI века в Женеве. Родом из неаполитанской области, он получил соответственное духу времени образование, скоро увлёкся идеями реформаторов, был в числе членов коллегии в Виченце, и вместе с другими бежал от проследования инквизиции в Женеву, надеясь здесь быть полезным Кальвину 206 . Находясь в дружественных отношениях с Грибальдо и Бландратою, он вполне сочувствовал их стремлениям, втайне разделял их воззрения и если подписал вероисповедание 18-го мая, то лишь для того, как он сознавался, чтобы положить конец всяким спорам и раздорам 207 . Раздражённый тем, что его друзей причисляют к арианам и последователям Сервета, он почувствовал в себе непреодолимое желание выступить на защиту воображаемой им истины. „Я обращался, говорил он, к Единому Богу Израилеву, которого почитаю от всего сердца, я призывал Его открыть мне истину и освободить от всяких заблуждений, если только это угодно Его воле. Бог услышал мою молитву и раскрыл предо мною то, что прежде представлялось смутным и неясным» 208 . Теперь Гентилий уже чувствует себя как бы обязанным открыто засвидетельствовать истину, его совесть упрекает его за то, что подписью исповедания веры он как бы отвергал самую истину 209 . |
| По отсутствию религиозных и альтруистических мотивов к нравственной деятельности человека, моральная философия Аристотеля так же, как и во многих других отношениях, делает, по сравнению с предшественниками Аристотеля, дальнейший шаг вперед, в смысле той большей последовательности и определенности, с какой он развивает в данном случае основные начала традиционной античной морали 632 , и в смысле большей критической сознательности и логической обоснованности, благодаря тому, что он вообще ставит свою этику в тесную связь с основными положениями своей метафизики 633 . Но, очевидно, этот дальнейший шаг Аристотеля не был шагом по пути к положительному сближению с христианским учением, по рассматриваемому нами вопросу, как принципиально противоположном учению Аристотеля. В данном случае, моральная философия Аристотеля могла только косвенным и чисто отрицательным путем, вопреки тем задачам, какие преследовал сам Аристотель, – подготовлять почву для торжества хрнстианских нравственных идеалов, путем, совершенно аналогичным тому, каким эту же роль выполняло учение Аристотеля о конечной цели человеческих стремлений и ведущих к этой цели средствах, поскольку известное понимание человеком цели своих стремлений и средств к ее достижению является вместе с тем и основным мотивом к известному направлению его деятельности. Односторонне-интеллектуалистический а потому автономнстический и безрелигиозный характер учения Аристотеля о мотивах нравственной деятельности человека, столь ясно и последовательно им развитой, – шел в совершенный разрез с глубоким разочарованием античного человека в ценности своего личного индивидуального существования, отрешенного от живого общения с высшим, супранатуральным и Божественным бытием, тем разочарованием, каким было проникнуто все античное мировоззрение в эпоху перед появлением христианства. Поэтому, чем яснее и последовательнее Аристотель в данном случае развивал основные принципы своей моральной философии, тем очевиднее должно было становиться для античного человека все несоответствие этих принципов с пробудившимися в нем новыми духовными потребностями и стремлениями. Этим самым моральная философия Аристотеля, так сказать, бессознательно сама себя дискредитировала в глазах античного человечества, а вместе с тем дискредитировала и вообще традиционную античную мораль, верным выразителем которой является Аристотель. благодаря этому, в античном мире косвенно подготовлялась почва для торжества здесь по существу новых нравственных идеалов, какие и были возвещены христианством, – идеалов, соответствовавших пробудившимся религиозным и социальным потребностям и стремлениям того времени, смутным и неопределенным, но, при всем том, весьма глубоким и интенсивным, в противоположность идеалам традиционной античной морали. Учение Аристотеля о нравственном законе и о совести |
| Дикие народы Готы и Борады в 266 г. наводнив области Азии заняли и понтийский округ. Грабежи, насилия над женщинами, всякого рода неистовства со стороны варваров в общей сумятице деморализующим образом подействовали и на новопросвещенных христиан. Были примеры, что христиане вступали в общение с варварами, делили с ними хлеб – соль, за одно с ними нападали на своих соотечественников, или же, пользуясь смутным временем, удовлетворяли корыстолюбию своему, овладев имуществом бежавших и укрывавшихся, даже обращенных в рабство христиан. Естественно, что тотчас после того, как утих погром и местное население начало разбираться в своих делах, обнаруживались мало по малу личности, запятнавшие себя недостойным поведением, и судилище Св. Григория наполнилось обвинителями и обвиняемыми разного рода. Слава Григория, как мудрого и беспристрастного судьи и сама по себе достаточна была для того, чтобы соседние епископы, церкви коих потерпели подобное же бедствие, обращались к нему за советом как поступать в подобных обстоятельствах, не говоря уже о том, что в числе епископских кафедр Понтийского диецеза Неокесария скоро заняла видное положение. В ответ на запрос одного из таких епископов Св. Григорий и написал свои правила 20 . Таковы предметы, раскрываемые в 11-ти правилах Св. Григория. В «Книге правил» изд. Св. Синода Св. Григорию приписано еще 12-е правило, которого нет ни в печатной кормчей книге, и не подлинность которого признана Кормчею книгою Восточной церкви (Πηδαλιον 21 ). По содержанию своему, оно есть схолия, объясняющая сущность четырех степеней покаяния, бывших в употреблении в древней церкви, составленная по всей вероятности на основании 75-го правила Св. Василия Великого . Нельзя посему не признать весьма уместным следующего примечания редактора ( А. С. Павлова ) в изд. правил Св. Григория Обществом любителей духовн. просвещения: «Правила этого нет ни в греческом т. наз. аристиновом синопсисе, ни в нашей печатной Кормчей, представляющей перевод того же синопсиса, ни в древнейшей славянской рукописной кормчей (XII в.) содержащей в себе полный текст правил еще без всяких толкований и хранящейся в Московской синодальной библиотеке (под В греческих рукописях одинакового состава с сейчас указанною синодальною кормчею настоящее правило или вовсе не находится, или является в виде позднейшей схолии (см. |
|
|
