| А на инородцев, вследствие особенного языка и своеобразного, грязноватого быта их и отчуждённости от русских, смотрели, почти как на животных” (Крещ.-тат. школа, стр. 121). Ведь действительно только почти с 1860-х годов в мужике увидели человека, а инородцев, не исключая и крещёных, продолжали держать в пренебрежении долго и после этого, да не продолжают ли и теперь? Не мудрено, что в 60-х годах могли встречаться такие случаи, из которых об одном рассказывает В. Тимофеев в дневниках, своих миссионерских поездок по крещёно-татарским селениям. В селе Юкичах он зашёл, по обычаю, из почтения к священнику. „Он, кажется, из неучёных, записал В. Т. в дневнике, уроженец того же села и говорит по-татарски отлично. В его доме помещается сельская школа. Но когда он узнал, что я крещёный, сказал: „я крещёнов как собак не люблю, и ушёл от меня”. А вот свидетельство о том, как старые священники из русских „собаку съели” в знании инородческих языков. Когда у после отпадений 1866 г., открылась страшная нужда в таких знающих духовных лицах, и епархиальное начальство заботливо отыскивало их повсюду, в конце 1868 г., съезд священников целого Свияжского уезда в своём постановлении заявил, что „все почти они не знают татарского языка и следовательно не могут вести на нём увещаний и собеседований с отпавшими татарами». В следующем году архиепископ Антоний издал циркуляр, в котором кликнул клич к дьяконам епархии, нет ли знающих инородческого языка между ними, обещая ставить их на священнические места в инородческие приходы, наипаче в татарские, даже с предпочтением не кончивших семинарский курс кончившим, но не знающим языков. Св. Синод с своей стороны ещё в июле 1867 г. дозволил замещать священнослужительские места в инородческих приходах прямо инородцами из воспитанников Казанской крещёно-татарской школы и из учителей др. крещенских школ. Но преосв. Антоний всё ещё рассчитывал на кандидатов на эти места из семинаристов, а наконец должен был всё-таки склониться на сторону инородческого священства. |
| Ветру здесь – на месте впадения Волги в Свиягу – сдаешься сразу, даже не думаешь от него укрыться. Он везде – и очень дерзок. Пытается нагнуть чугунные столбы уличных фонарей, бьется о тяжелые монастырские ворота, царапает оштукатуренные стены храмов, жалобно подпевает монахам на клиросе. Ветер даже раздувает круги в компоте в трапезной, а потом он же, подкрепившись, пытается сдвинуть языки колоколов, и у него получается. Что уж говорить о сугробах, которые он переносит с крыши на крыши, будто играет в шашки. Иногда ветер ставит пешки прямо на дороге, соединяющий остров с большой землей, и тогда жители остаются без еды, музеи – без сотрудников, а монастыри – без паломников. Это Свияжск, я побывал здесь в феврале, когда ветер чувствовал себя меж белокаменных старинных стен полноправным хозяином. Главный спутник и друг «Ветер – наш главный спутник и друг, победить его нельзя, вот и дружим», – говорит иеромонах Варсонофий (Лепеха), насельник Свияжского Богородице-Успенского мужского монастыря. Отца Варсонофия 6 лет назад перевели сюда из Оптиной пустыни – для укрепления монашеской жизни. Первые полгода, говорит он, свыкался с островной погодой. Теперь все хорошо: батюшка идет по занесенной снегом дороге уверенно, не уворачиваясь от метели – свой. Мы вместе с ним держим путь к сердцу Свияжска, туда, откуда все началось. По пути, перекрикивая ветер, размышляем о красоте. О чем-то другом здесь – на краю неба и воды – думать трудно. А если верить, что мысли меняют вселенную, то получается – на Свияжске жило много красиво думающих людей, потому что иначе чем можно объяснить появление здесь архитектурных и живописных шедевров, причем строились и расписывались они на протяжении нескольких веков. Белокаменные, краснокирпичные, деревянные… На Свияжске жило много красиво думающих людей, иначе чем можно объяснить появление здесь архитектурных и живописных шедевров – Но меня поражает совмещение красоты и скорбности этого места, – вдруг говорит отец Варсонофий, и я понимаю, что он озвучивает сейчас то, о чем думает давно, – здесь очень много людей погибло в одном только XX веке, когда на острове была сначала исправительная колония, потом лагерь. |
| – Будем слушаться и повиноваться во всём, – сказал обрадованный царь, а за ним повторили и все окружающие. 25 июля было совершено постановление Никона на патриарший престол рукоположением преосвященного Корнилия, митрополита Казанского и Свияжского. Начало раскола К концу XV и началу XVI века постепенно исчезла независимость отдельных северорусских княжеств; на их развалинах выросло единое Московское царство. Москва стала центром политической жизни Руси. Но наряду с политическим возвышением Москва становится и центром культуры и религиозной жизни страны: здесь сосредотачиваются высшие церковные учреждения, здесь живут и высшие духовные власти. Эти изменения в жизни русского государства пробудили с одной стороны национальное самосознание русского народа, с другой – породили мысль, что Москва – это единственная хранительница заветов православной церкви, она – третий Рим. Ибо Рим настоящий впал в папизм, Византия потеряла самостоятельное значение, и её духовные руководители часто бывали под влиянием западного католичества, и только Москва сохранила в чистоте заветы древней православной церкви. Отрицательное отношение к Западу было нами получено по наследству от восточной церкви. Не зная, что такое европейская культура, мы от византийского духовенства прежде всего узнали, что Запад впал в еретичество и твёрдо усвоили ту мысль, что «латынян» нужно сторониться, как от поганых, и что всякое сближение с ними пагубно. Но усвоив эту мысль, русские люди скоро и самих греков стали подозревать в еретичестве. Этому, конечно, помогало, и то, что приезжавшие в Москву представители восточной церкви часто не были на высоте призвания и не отличались нравственной чистотой. Понемногу русский человек укрепился в мысли, что не ему нужно учиться у Запада или у византийцев, ибо «эллинская мудрость» последних – мудрость еретическая, а наоборот, Москва становится центром, где следует учиться заветам православной церкви. Нет ничего удивительного, что всякое сближение с Западом казалось подозрительными вызывало осуждение, и это осуждение относилось ко всей западной культуре. В одном из поучений того времени мы читаем: «бгомерсзостен перед Богом всяк всяк любяй геометрию, а се душевние грехи учитеся астрологии и эллинским книгам, проклинаю прелесть тех, иже зрят на круг небесный " … |
| Женщины несут какие-то продукты наперевес: в девяностые с едой было непросто. Но я не думал снять что-то социальное, мне понравилась сама сцена, ее ритм. Помню, когда началось время перестройки, появилось множество «чернушных» фотографий, в том числе с пьяными людьми — как они валяются и какой имеют свинский вид. А я принципиально не снимал подобного: людям, оказавшимся в таком положении, и так плохо, зачем же выставлять их напоказ? Жизнь — это ведь не про беспросветность, это прежде всего — про радость. -4- Стиральщица Фотография сделана в 1996 году в Свияжске, когда еще он был островом. Тогда в Свияжске была какая-то своя жизнь, даже не провинциальная, а за-провинциальная. Мужчины браконьерствовали на Волге, женщины занимались огородом, бытом. Мотив воды, большой реки мне очень близок: я родился на Волге. На фотографии как раз то место, где Свияга впадает в Волгу. Просматривается берег, где расположено свияжское кладбище. Когда на острове кто-то умирал, люди на лодках перевозили умершего к месту упокоения, а если была зима, то на санях. Когда все это знаешь, начинаешь чувствовать в сиюминутно увиденном связь с историей, вписанность конкретного момента в мир тех людей, которые жили на этом острове (теперь полуострове) и раньше. А теперь как раз на этом месте — дорога, связывающая Свияжск с Большой землей. -5- Туман Это примерно начало 90-х, тоже в родной деревне. Две женщины ведут лошадь, а впереди из тумана выступает силуэт полуразрушенной церкви. Это осень, люди как раз начинали копать картошку. В колхозе им давали лошадь для помощи в сборе урожая. Лошадь эта переходила из рук в руки, из одного двора в другой. Это очень родной, близкий для меня пейзаж. Туман создает особую атмосферу. А еще фотография получилась про русскую жизнь — в более глобальном смысле, непростую жизнь, в которой много красоты, чего-то настоящего. Каждый человек, который попадает в объектив, становится мне дорог. Невозможно снимать людей и смотреть на них свысока, отстраненно, без любви. Никакая самая продуманная композиция не сделает равнодушную фотографию живой. |
| Известие об этом предположении дошло до шакирдов, и они единогласно решили не являться на собрание в мечеть. Тогда чрез короткое время самовольно в здание Айтугановского медресе вошла толпа именитых мусульман, приблизительно в количестве человек пятидесяти, бывших на собрании в мечети, и некоторые из них осыпали шакирдов бранью за то, что они сближаются с русскими и т. п. 124 . Против всяких нововведений в жизнь, взятых от христиан, особенно восстают муллы, которых во множестве поддерживает невежественная масса татарского населения. Иногда возбуждение против всего, идущего несогласно с укоренившимися обычаями доходит до крайности и приводит даже к преступным средствам. Так в деревне Старой Ибрайкиной два муллы составили даже заговор против прекословившего им татарина Хуснутдинова и убили его 125 . Особенно татары фанатики стараются уничтожить все то, что вошло в жизнь их единоплеменников из русских народных обычаев, имеющих какую-либо христианскую окраску. Так один образованный татарин, Ахмиров, рассматривая разные обычаи татар, взял под свою защиту народный татарский праздник Сабан, языческого происхождения, так как, по его словам, старинные татарские обычаи нужно не уничтожать, а поддерживать. „Народ, забывающий свои обычаи, со временем утрачивает свой национальный облик и сливается с другими народами. Это может случиться и с татарами, если они не будут заботиться о сохранении своих обычаев, как празднование „Сабантуя“. Но тот же Ахмиров сильно восстает против празднования мусульманами некоторых русских праздников. Так в Свияжском уезде жители деревни Утяк празднуют день Тихвинской Божией Матери. В селе Индырчах мусульмане празднуют Петровки. Деревень 20–30 Тетюшского уезда празднуют Покров. В Елабужском уезде в дер. Биктау в рождественские праздники мусульмане ходят друг к другу в гости, пользуясь взаимным угощением. Дело в том, что в эти престольные праздники в упомянутых местностях бывают ярмарки, на которые собираются русские и мусульмане. В силу совместной жизни, постоянных сношений и деловых знакомств с русскими, мусульмане и усвоили обычай праздновать означенные праздники. |
| Царь послал приказание свияжскому наместнику, князю Петру Шуйскому, разыскать между горными людьми, кто из них разбойничал. Шуйский отправил для розыску воеводу Бориса Солтыкова; тот перехватал разбойников, числом 74 человека; одних повесили на месте, других – у Свияжска, имение их отдали истцам. Казанский наместник, князь Горбатый, доносил, что он также перевешал 38 человек казанцев и вотяков, замышлявших было дурное дело, что ясак собирается успешно. В конце 1552 и в два первые месяца 1553 года насчет Казани, следовательно, могли быть спокойны в Москве; но 10 марта пришла дурная весть: князь Горбатый писал, что луговые люди изменили, ясаков не дали, сборщиков ясака убили, прошли на Арское поле, стали все заодно и утвердились на высокой горе у засеки; воеводы послали на них козаков и стрельцов, те разошлись по разным дорогам и побиты были наголову; стрельцы потеряли 350, а козаки – 450 человек, после чего мятежники поставили себе город на реке Меше, в 70 верстах от Казани, землею стену насыпали и положили тут отсиживаться от русских. Через две недели пришла другая весть из Свияжска, еще хуже: мятежники, черемисы и вотяки, пришли войною на Горную сторону; князь Шуйский отпустил против них известного уже нам Бориса Солтыкова с детьми боярскими и горными людьми, но Солтыков потерпел поражение, был взят в плен; кроме него русские потеряли 250 человек убитыми и 200 пленными. По этим вестям из Москвы отправился с детьми боярскими в Вятку Данила Федорович Адашев, родной брат Алексея; ему велено было искать изменников по рекам Каме и Вятке; сверху по Волге шли на помощь Адашеву козаки. Адашев все лето ходил по трем рекам – Каме, Вятке и Волге, на перевозах во многих местах бил казанцев и ногаев и переслал в Казань 240 человек пленных. В сентябре отправились из Москвы воеводы: князь Семен Микулинский, Петр Морозов, Иван Шереметев и князь Андрей Курбский; зимою 1554 года начали они военные действия, сожгли город на Меше, который построили мятежники, били их при всякой встрече, воевали четыре недели, страшно опустошили всю страну, вверх по Каме ходили на 250 верст, взяли в плен 6000 мужчин, 15000 женщин и детей, следствием чего было то, что арские и побережные (прикамские?) люди дали клятву быть неотступными от Казани и давать дань государю. |
| – Так мы можем рассчитывать на вас, граф, на следующий съезд? – сказал Свияжский. – Но надо ехать раньше, чтобы восьмого уже быть там. Если бы вы мне сделали честь приехать ко мне? – А я немного согласна с твоим beau-frere, – сказала Анна. – Только не так, как он, – прибавила она с улыбкой. – Я боюсь, что в последнее время у нас слишком много этих общественных обязанностей. Как прежде чиновников было так много, что для всякого дела нужен был чиновник, так теперь все общественные деятели. Алексей теперь здесь шесть месяцев, и он уж член, кажется, пяти или шести разных общественных учреждений – попечительство, судья, гласный, присяжный, конской что-то. Du train que cela va все время уйдет на это. И я боюсь, что при таком множестве этих дел это только форма. Вы скольких мест член, Николай Иваныч? – обратилась она к Свияжскому. – Кажется, больше двадцати? Анна говорила шутливо, но в тоне ее чувствовалось раздражение. Дарья Александровна, внимательно наблюдавшая Анну и Вронского, тотчас же заметила это. Она заметила тоже, что лицо Вронского при этом разговоре тотчас же приняло серьезное и упорное выражение. Заметив это и то, что княжна Варвара тотчас же, чтобы переменить разговор, поспешно заговорила о петербургских знакомых, и, вспомнив то, что некстати говорил Вронский в саду о своей деятельности, Долли поняла, что с этим вопросом об общественной деятельности связывалась какая-то интимная ссора между Анной и Вронским. Обед, вина, сервировка – все это было очень хорошо, но все это было такое, какое видела Дарья Александровна на званых обедах и балах, от которых она отвыкла, и с тем же характером безличности и напряженности; и потому в обыкновенный день и в маленьком кружке все это произвело на нее неприятное впечатление. После обеда посидели на террасе. Потом стали играть в lawn tennis. Игроки, разделившись на две партии, расстановились на тщательно выровненном и убитом крокетграунде, по обе стороны натянутой сетки с золочеными столбиками. Дарья Александровна попробовала было играть, но долго не могла понять игры, а когда поняла, то так устала, что села с княжной Варварой и только смотрела на играющих. Партнер ее Тушкевич тоже отстал; но остальные долго продолжали игру. Свияжский и Вронский оба играли очень хорошо и серьезно. Они зорко следили за кидаемым к ним мячом, не торопясь и не мешкая, ловко подбегали к нему, выжидали прыжок и, метко и верно поддавая мяч ракетой, перекидывали за сетку. Весловский играл хуже других. Он слишком горячился, но зато весельем своим одушевлял играющих. Его смех и крики не умолкали. Он снял, как и другие мужчины, с разрешения дам, сюртук, и крупная красивая фигура его в белых рукавах рубашки, с румяным потным лицом и порывистые движения так и врезывались в память. |
| «Мне сказали, что у вас есть седло, – писала она ему. – Надеюсь, что вы привезете его сами». Этого уже он не мог переносить. Как умная, деликатная женщина могла так унижать сестру! Он написал десять записок и все разорвал и послал седло без всякого ответа. Написать, что он приедет, – нельзя, потому что он не может приехать; написать, что он не может приехать, потому что не может или уезжает, – это еще хуже. Он послал седло без ответа и с сознанием, что он сделал что-то стыдное, на другой же день, передав все опостылевшее хозяйство приказчику, уехал в дальний уезд к приятелю своему Свияжскому, около которого были прекрасные дупелиные болота и который недавно писал ему, прося исполнить давнишнее намерение побывать у него. Дупелиные болота в Суровском уезде давно соблазняли Левина, но он за хозяйственными делами все откладывал эту поездку. Теперь же он рад был уехать и от соседства Щербацких и, главное, от хозяйства, именно на охоту, которая во всех горестях служила ему лучшим утешением. XXV В Суровский уезд не было ни железной, ни почтовой дороги, и Левин ехал на своих в тарантасе. На половине дороги он остановился кормить у богатого мужика. Лысый свежий старик, с широкою рыжею бородой, седою у щек, отворил ворота, прижавшись к верее, чтобы пропустить тройку. Указав кучеру место под навесом на большом, чистом и прибранном новом дворе с обгоревшими сохами, старик попросил Левина в горницу. Чисто одетая молодайка, в калошках на босу ногу, согнувшись, подтирала пол в новых сенях. Она испугалась вбежавшей за Левиным собаки и вскрикнула, но тотчас же засмеялась своему испугу, узнав, что собака не тронет. Показав Левину засученною рукой на дверь в горницу, она спрятала, опять согнувшись, свое красивое лицо и продолжала мыть. – Самовар, что ли? – спросила она. – Да, пожалуйста. Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. |
| Так я понимаю… – Да почему же? Если оно рационально, то вы можете наймом вести его, – сказал Свияжский. – Власти нет-с. Кем я его буду вести? позвольте спросить. «Вот она – рабочая сила, главный элемент хозяйства», – подумал Левин. – Рабочими. – Рабочие не хотят работать хорошо и работать хорошими орудиями. Рабочий наш только одно знает – напиться, как свинья, пьяный и испортит все, что вы ему дадите. Лошадей опоит, сбрую хорошую оборвет, колесо шинованное сменит, пропьет, в молотилку шкворень пустит, чтобы ее сломать. Ему тошно видеть все, что не по его. От этого и спустился весь уровень хозяйства. Земли заброшены, заросли полынями или розданы мужикам, и где производили миллион, производят сотни тысяч четвертей; общее богатство уменьшилось. Если бы сделали то же, да с расчетом… И он начал развивать свой план освобождения, при котором были бы устранены эти неудобства. Левина не интересовало это, но, когда он кончил, Левин вернулся к первому его положению и сказал, обращаясь к Свияжскому и стараясь вызвать его на высказывание своего серьезного мнения: – То, что уровень хозяйства спускается и что при наших отношениях к рабочим нет возможности вести выгодно рациональное хозяйство, это совершенно справедливо, – сказал он. – Я не нахожу, – уже серьезно возразил Свияжский, – я только вижу то, что мы не умеем вести хозяйство и что, напротив, то хозяйство, которое мы вели при крепостном праве, не то что слишком высоко, а слишком низко. У нас нет ни машин, ни рабочего скота хорошего, ни управления настоящего, ни считать мы не умеем. Спросите у хозяина, – он не знает, что ему выгодно, что невыгодно. – Итальянская бухгалтерия, – сказал иронически помещик. – Там как ни считай, как вам всь перепортят, барыша не будет. – Зачем же перепортят? Дрянную молотилку, российский топчачок ваш, сломают, а мою паровую не сломают. Лошаденку расейскую, как это? тасканской породы, что за хвост таскать, вам испортят, а заведите першеронов или хоть битюгов, их не испортят. И так все. Нам выше надо поднимать хозяйство. |
| – К осени будет все готово. Внутри уж почти все отделано, – сказала Анна. – А это что же новое? – Это помещение для доктора и аптеки, – отвечал Вронский, увидав подходившего к нему в коротком пальто архитектора, и, извинившись перед дамами, пошел ему навстречу. Обойдя творило, из которого рабочие набирали известку, он остановился с архитектором и что-то горячо стал говорить. – Фронтон все выходит ниже, – ответил он Анне, которая спросила, в чем дело. – Я говорила, что надо было фундамент поднять, – сказала Анна. – Да, разумеется, лучше бы было, Анна Аркадьевна, – сказал архитектор, – да уж упущено. – Да, я очень интересуюсь этим, – отвечала Анна Свияжскому, выразившему удивление к ее знаниям по архитектуре. – Надо, чтобы новое строение соответствовало больнице. А оно придумано после и начато без плана. Окончив разговор с архитектором, Вронский присоединился к дамам и повел их внутрь больницы. Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верху уже почти все было отделано. Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с господами. – Это приемная, – сказал Вронский. – Здесь будет пюпитр, стол, шкаф и больше ничего. – Сюда, здесь пройдемте. Не подходи к окну, – сказала Анна, пробуя, высохла ли краска. – Алексей, краска уже высохла, – прибавила она. Из приемной они прошли в коридор. Здесь Вронский показал им устроенную вентиляцию новой системы. Потом он показал ванны мраморные, постели с необыкновенными пружинами. Потом показал одну за другою палаты, кладовую, комнату для белья, потом печи нового устройства, потом тачки такие, которые не будут производить шума, подвозя по коридору нужные вещи, и много другого. Свияжский оценивал все, как человек, знающий все новые усовершенствования. Долли просто удивлялась не виданному ею до сих пор и, желая все понять, обо всем подробно спрашивала, что доставляло очевидное удовольствие Вронскому. |
|
|
