| Если бы я хоть слегка коснулся этой стороны довольно нескладной диссертации Самуилова, то я едва ли выбрался бы из тех противоречий, которыми богата его книга. Чтобы не ходить далеко за примерами, прочтем первую страницу книги Самуилова. Здесь встречаем такую фразу: «об арианстве не только миряне, но и большинство западных епископов не имело никакого понятия. Первое смутное представление об арианской догматике является в приписке к посланию Сардикийского собора и только в 357 году» и пр. В этой фразе заключается скопление многих противоречий. Она заключает противоречия и общеизвестным фактам, и собственным воззрениям автора. Спрашивается: разве Осия, вернувшись на запад после собора Никейского, молчал об арианстве? Разве папские легаты, возвратившиеся домой после этого же собора, не привезли с собой экземпляра Никейского символа с анафематизмами? Разве, по словам самого автора, 17-летние мальчики Урсакий и Валент – жители той части Иллирика, которую автор считает латинским западом, не узнали арианского учения лично от Ария, сосланного в Иллирик в 325-м году (стр. 5)? Разве Афанасий Великий , удаленный в ссылку в Галлию еще при Константине, никому не разъяснял: что за лжеучение явилось на Востоке? Разве на соборе Римском 341 года, где заседали кроме Афанасия, некоторые епископы из Палестины и Сирии – в сонме западных епископов и пресвитеров могло и не быть речи об арианстве? Разве Восток и Запад отделены были тогда китайской стеною? Так-то написана первая страница книги Самуилова. 3419 Пользуюсь случаем указать на приключение, случившееся с указанным в тексте греческим словом. У меня оно переведено выражением: «писаниями» (как об этом предупредительно заявлено в «ответе» автора), а у г. Самуилова другим выражением: «мнениями» (в его «речи:» Хр. Чт. 1891, I, 120). Возникают вопросы: чей перевод хуже? Отчего мог происходить неправильный перевод в том и другом случае? Но хотя в том и другом случае – не опечатки, а ошибки, не станем тратить времени на разъяснение вышеуказанных вопросов – тем более, что от этих ошибок ничего не потерпела ни наука (если о ней может быть речь при сем неудобном случае), ни даже здравый человеческий смысл, а поблекли лишь ореолы сочинителей. |
| Однако же, как хотите, а фантазии вместо реальности – не абы что. Собственный мир соорудить и другим его преподнести – дорогого стоит. Я так понимаю: на том все Лысенки и Лепешинские, и прочие там Опарины, свой перекор всем учинили и себя на том превознесли. Тут, может, даже и слаще власти та сласть – свой фикциус сотворить, логическую систему для него выдумать и всё под ту систему так подвести, что и не оспоришь. Да и систем иной раз не требуется никаких, есть и попроще трюк: вместо объяснения подставить обозначение. Таково уж всеобщее наше штукарство, но те индивидуи, суть коих наихитрейшим термином обозначена: учёные – вот уж кто настрополился тот трюк проделывать. Стоит появиться непонятному чему, и в сей момент создаётся соответственная сему непонятному система знаков. И как столкнётся кто с тем непонятным – а это, говорят ему, вот что. И термин свой тут же на бочку. А он, термин тот, может, и вовсе не только чёрт знает что означает, а и совсем ничего не значит, а только пшик один. Вместо смысла слово пустопорожнее. Чем звучнее, тем лучше. И чтоб понепонятнее. Всем нравится. Все в восторге. Создан штамп для заполнения пустоты. И не в одной науке, во всём так. Вся жизнь начинает опутываться пустыми бессмысленными словами. Даже и те слова, что прежде чего-то значили, и те уж совершенно не значат ничего. Из слов, из фикций создаются ореолы, пьедесталы, самоутверждение на фу-фу. Коли светило какой научный теорию свою изобретёт (а пусть и не сам даже её выдумает, а просто и чужое примет за истину) – он за то горло перегрызёт, только замахнись. Потому если теорию ту презреть, так и сам тот светило нулём наисовершеннейшим окажется. Всякому ведь крикнуть неймётся: я здесь набольший – и всяк норовит под себя камень системы какой-нибудь покрупнее подкатить, и с камня того крикнуть всему миру: и я среди вас тоже что-то значу! Вот за что горло перегрызть можно. Ладно, просто в науке абстрактной – тут борьба честолюбий, не более порою. Но вот даже в практическом деле, в медицине даже – в газете я вычитал – то же. Иные индивидуи – годы на то убивают, чтобы не дать другим свои методы лечения утвердить, пусть даже от этого противодействия миллионы людей страданиями исходят и жизней лишаются. Ха-ха! Им исцеление, а мне итог, быть может, всей жизни – псу под хвост? Нет, пусть уж хоть и дохнут люди в муках мученических, а зато мой камень незыблем останется. |
| От ореола к углам средника обращены поясные фигуры символов евангелистов с закрытыми Евангелиями: в левом верхнем углу – ангел, в правом верхнем – орел, в левом нижнем – телец, в правом нижнем – лев. Личное у Спаса шито тонким крученым песочного цвета шелком «по форме», швом «в раскол». Черты лика, волосы и борода, контуры и детали рисунка – темно-коричневым. В одеждах – сканое золото и серебро с коричневым и голубым шелком. Нимб шит пряденой золотной нитью с незаметной прикрепой (шов «рядки»), на нем прочерчена коричневым шелком монограмма он. Ореолы шиты крученым шелком «рядками» (внешний – белым, внутренний – светло-коричневым). Фон за Спасом зашит синим шелком, по нему золотной нитью вышита монограмма іс хс. Символы евангелистов – телец и орел шиты песочным шелком «в раскол», лев – серым, одежда ангела – желтым шелком с коричневой прикрепой швом «городок». Подкрылья у ангела и орла – голубые. Обрезы Евангелий у всех символов евангелистов – красные. Сами кодексы и нимбы шиты золотной нитью, а надписи с именами евангелистов на фрагментах древней ткани – серебряной: ма(р)ка (у орла), лука (у тельца), ива(н) (у льва), ма(т)в(еи) (у ангела). Все контуры и детали изображений символов евангелистов прошиты коричневым шелком. К среднику пришиты каймы из голубого муара. Подкладка из набойки с узором белых и зеленых стеблей и листьев по красно-кирпичному фону. СОХРАННОСТЬ И РЕСТАВРАЦИЯ Изображения вырезаны по контурам и переложены с древнего фона на красный штоф с узором крупных цветов и листьев. На этот же штоф пришиты и фрагменты древней желто-песочной камки с именами евангелистов, между букв прошито новым малиновым шелком. На фигуре льва и ореолах имеются утраты шитья, золотное шитье потерто. Первоначальные каймы утрачены. Муар на позднейших каймах выцвел, сечется. Подкладка загрязнена, имеет прорывы и следы воска. На ее нижней стороне заплата из розового узорного ситца. Наверху – две петли из серебряной тесьмы. ИКОНОГРАФИЯ Изображение Спаса Вседержителя в окружении крупных символов евангелистов не характерно для сударей. |
| Так думал жизнерадостный олимпийский Гёте, величайший представитель двух последних веков. Но полная умственная противоположность Гёте, ненавистник жизни и радости, проповедник мирового отчаяния и пессимизма Шопенгауэр — такой же мистик. В материалистической Германии Бюхнера и Молешотта, среди современных естественнонаучных открытий он дерзает воскресить не более, не менее, как древнеиндийский буддизм в обновленной, метафизической форме. И эта безнадежная теория современной философской нирваны и отречения от жизни проникает в плоть и кровь XIX века, налагает на него свою трагическую, неизгладимую печать. Метафизика Шопенгауэра противоположным путем, с противоположными целями проникает в ту же мистическую глубину, как жизнерадостный пантеизм Гёте. Но вот человек, стоящий к нам еще ближе, наш современник, видевший конец века, несмотря на уединенные многолетние труды, несмотря на внешний жреческий облик, который он иногда желал принять, истинный парижанин до мозга костей, ум легкий и женственно–грациозный, недоверчивый и обаятельный, с печатью той национальности, которая подарила нам самого тонкого и пленительного из скептиков — Монтаня. Я говорю об Эрнесте Ренане; попробуйте отличить, где начинается его сомнение, где кончается его вера. Что это — конец старой религии или начало новой, неведомой, вечерняя тень или утренние сумерки? Его дерзновенное отрицание более всего похоже на самую пламенную молитву, его тонкая, неуловимая насмешка граничит с искренним благоговением. В сущности он не развенчивает ни одного идеала, он только одухотворяет ореолы мучеников и героев. Разве его Марк Аврелий не настоящий мученик? Разве его мученики не истинные герои? Он только разбивает омертвевшую, догматическую скорлупу, чтобы обнажить вечно живое идеальное зерно всех прошлых верований. И с какою нежною меланхолиею он разрушает, с каким свободным дерзновением он верит. Это новое, еще небывалое сочетание веры и сомнения, научной критики и религиозного экстаза, творчества и разрушения. Несмотря на свои колебания и переходы, несмотря на вечное «reutetre» , которое он просит читателей прибавлять к каждому слову его книг, — это самый верующий из скептиков, самый благоговейный из разрушителей, это — настоящий сын XIX века, то есть настоящий мистик. |
| Он был на грани того, чтобы сделать нерешительный жест раскаяния, когда трус подскочил в нем и закрыл ему рот. «Будь осторожным, — предостерег он его. — Ты беглец, ты не должен связывать себя». И, сдаваясь этому голосу, он сожалел о капитуляции. Он знал, что несколько секунд он был счастлив, испытывал то самое счастье, только сильнее, которое в прошлом изредка получал от музыки, от голоса Карлиона, от неожиданного чувства товарищества по отношению к другим людям. Туман из белого превращался в серый. Подступала настоящая темнота, но она не внесла явных изменений в комнату. Эндрю, чувствуя покойное тепло огня позади себя, подумал, как там Карлион в холодном и, конечно, враждебном мире. Однако был ли он таким уж враждебным? У Карлиона были товарищи по несчастью, такие же, как он, беглецы, которым он доверял. Он не был одинок. Старая жалость к себе начала вновь заползать в сердце Эндрю, пока он смотрел на неподвижную спину девушки. — Может, зажжем свечи, — спросил он, — и сделаем эту комнату более веселой? — Два подсвечника на столе, — сказала она, не отрывая лба от окна, — и два на буфете. Можешь зажечь их, если хочешь. Эндрю свернул программку, которую нашел в кармане, и поджег ее от огня. Затем он прошел от свечи к свече, заставляя стремительные языки пламени пронзать темноту. Понемногу они поднимались выше, и вокруг их вершин возникали маленькие ореолы, мягко светившиеся, как пылинки в солнечном свете. Укрытые от малейшего сквозняка окружающим туманом, они тянулись вверх, сужаясь до точки не больше острия иглы. Тени были оттеснены к углам комнаты, где они мрачно свернулись, как обиженные, получившие нагоняй собаки. Когда Эндрю зажег последнюю свечу, он обернулся и увидел, что Элизабет наблюдает за ним. И радость, и горе могли промелькнуть на ее лице, не нарушая неизменной задумчивости ее глаз, которые, казалось, смотрели на жизнь взглядом, лишенным эмоций. Свечи тронули ее лицо весельем. Она не стала цепляться за горе, которому на миг поддалась, а захлопала в ладоши, так что он с изумлением смотрел на нее, пораженный этой быстрой сменой настроения. |
| Я раздвинул головой извивающиеся ореолы, вдохнул свежего воздуха и понёсся вдогон. Подводная птица чуть просматривалась впереди, как солнце при полном затмении: тёмное пятно в полыхающем ореоле. И вдруг от пятна оторвался комочек света и пробкой взвился вверх! А потом оторвался второй и тоже, светясь и переливаясь, взлетел на «небо». Птица на глазах распадалась на части! Птица эта — чомга — непревзойдённый ныряльщик. Увидев меня под собой, она взволновалась, и чомгята привычно вскочили к ней на спину и забились в перо. Чомга нырнула вместе с детьми. Но чомгята на спине не удержались. То ли водой их смывало, то ли просто дышать стало нечем, только стали они, как воздушные пузырьки, отрываться и взлетать наверх! Наверху они стали вертеться, отыскивая глазёнками мать. Сперва приняли за мать мою голову, когда я вынырнул. Но скоро во всём разобрались и быстро поплыли к тростникам, где их мать-подводница покачивалась на волне, как чёрный поплавок. Синий луч В пронизанной светом воде всё как в тумане: неясно, расплывчато, зыбко. И когда всплываешь со света в береговую тень, то кажется, что лезешь в пещеру. Всё вдруг потемнеет и насторожится. Но, странное дело, всё станет чётким и хорошо различимым. Отдельные водоросли, коряги, камни как-то обособятся и выступят вперёд. Так бывает в подсвеченном сбоку аквариуме: тени непроглядные, блики — ослепительны, а зелёные стебли и листья — как светящиеся кораллы. И ещё тут удивительные синие лучики. Острые, как ножи: кажется, щёлкни пальцем — зазвенят! Подставишь ладонь — и на ладони золотой пятачок. Яркий, раскалённый: вот-вот зашипит и обожжёт. Осторожно пробираюсь меж синих лучей, как сквозь заросли длинных сосулек. И то я полосатый от них, как тигр, то пятнистый, как леопард. Впереди ещё один луч, но совсем особый. Яркие вспышки вокруг — как ночная пальба, как мельканье летучих светляков. Это стремительные плотвицы, вылетая из темноты, взрываются в нём праздничными ракетами! Словно бенгальский огонь: искросыпительно и ослепительно. |
| 2-е Коринф. Гл.5(3). Евгений 1 марта 2011, 21:04 Более обосновал свое мнение Григорий П. За что вам спасибо. Хотя поначалу статья вызвала во мне противоречивые чувства, но вы помогли мне понять истину, которая всегда где-то по середине. И если народ принимает эти иконы, то ничего дурного в них нет. Георгий П 28 февраля 2011, 19:32 > > Камуфляж для этого хорош только на поле боя. Кольчуга тоже. > > Нимбы мне нравятся золотые,а пустые ореолы вокруг голов святых- отвратительны. Я не очень понял, что значит «пустые ореолы»... В общем, тут настала пора подвести итоги, думаю. Тема исчерпана. Уже начинаем затрагивать излишне большой круг вопросов, каждый из которых сам по себе достаточно глубок. Если интересно мое мнение - такскать, специалиста в данной области - выкиньте из библиотеки и сознания парижскую школу «богословия» 20-го века. Идите к истокам. Первым делом — святых отцов и Дамаскина читайте. Из последних лет — И. Горбунову-Ломакс. Впрочем, для начала Дамаскина. И много, МНОГО смотрите и анализируйте средневековую живопись Византии, Балкан и Руси. На протяжении столетий иконописцы создавали шедевры, не зная ничего про Успенского, Круга и Рейтлингер. И ничего, жили. Чем меньше еретизма и мистицизма — тем чище Православие. C уважением, Георгий. Георгий П 28 февраля 2011, 19:29 > > Георгий,смена париков, стрижек, нарядов и даже паспортов не меняют человека. - Что я Вам и говорю. Суть — не меняется. Тогда зачем Вы пытаетесь искусственно создавать проблемы? Зачем эти хождения вокруг да около и сочинение Бог знает чего? Как был сятой — так и пиши. И не парь никому голову. «Да — да, нет — нет; что сверх того, то от лукавого» Мф 5,37 > > Человека меняет покаяние. А для молитвы нужен образ созданный ПО КАНОНУ, строгий,простой,в нем не должно быть ничего лишнего. - О! Дошли до самого смешного — все Успенианцы на этом запарываются — покажите мне то место, ту книгу, то собрание сочинений, где записаны эти самые пресловутые каноны. А? Открыть секрет — НЕТ ТАКОЙ КНИГИ! Говорю, как человек, для которого икона — это профессия. Вы сами признали, что не претендуете на профессионализм. Я же — как раз профессионалом и являюсь. Вы в свою очередь — упорствуете стоя на зыбких позициях, основанных на легендах, преданиях, сказках и догадках. Самое худшее — на Вашей интуиции («мне что-то претит», «хотелось бы, чтобы исторические подробности не мешали» и пр.) Неужто Ваша интуиция важнее двухтысячелетней практике иконописания? |
| – По сырой штукатурке надо работать быстро. А как же если икона большая, много фигур? – Каждую краску надо сразу класть на те места, где она должна быть. Например, нужна красная – наноси сразу везде. Не на одно только место, а потом на другое – нет, сразу на все места клади красную. – Праздники – это сложные композиции. Как возможно написать их за день? – Обычно… Например, ореолы – это желтая охра. Надо двенадцать ореолов, так на все сразу и наносим, чтобы эту краску уже убрать, если она больше не понадобится. Потом лики, руки, если в полный рост – ноги. И так раскрываем всю икону. Не по одному святому: сначала святителя, потом одного апостола, другого… Нет, пишем всю икону сразу. Невозможно писать один завершенный фрагмент. Так нельзя: работаешь, работаешь, а потом пошел отдыхать. Так будешь работать три года. Далее начинаешь работать со складками – только складки и все сразу, а не одну, думая: остальное потом, а сейчас буду писать ноги, руки. Нет, тогда будет хаос, и человек не успеет за весь день. – Многие, когда пишут икону, боятся ошибиться. Поэтому нужны макеты, черновики, прориси, переводы… – Почему иконописцы считают, что в иконе ничего нельзя исправлять, дописывать? Будто она один раз написана, и ее нельзя трогать! Кто не ошибается в мире? Кто может сделать сразу всё без исправлений? Один Бог! Человек часто ошибается, исправляет. Это нормально. – Когда смотришь на образы Спасителя, написанные в разных странах, видишь присутствие национальных черт в Его Лике. Что это? – В Хиландаре есть знаменитый образ Спасителя. Некоторые думают, что его написал серб. Как они не видят, что это писал грек?! В каждой стране свой Лик Христа. У русских Лик русский, у греков – греческий. У одного старца спросили, сколько Ликов у Христа? И он ответил: сколько народов на земле, столько и Ликов. Мы не видим себя без России, без русских. На вопрос, сколько всего сербов, раньше отвечали, что нас с русскими – 300 миллионов – Как серб чувствует себя в России? – Мы, сербы, – народ маленький, но как маленький красный перчик, мы говорим: «Попробуй нас!» Мы не видим себя без России, без русских. На вопрос, сколько всего сербов, раньше отвечали, что нас с русскими – 300 миллионов. Сейчас, наверное, поменьше. |
| В среднике по синей камке на фоне двойного ореола изображена София в виде ангела с поднятыми крыльями, в царском одеянии и короне, сидящего на престоле с двумя длинными подушками. Правой рукой ангел прижимает к груди жезл, левой – держит на коленях свиток. Ноги его покоятся на круглой подушке, под которой видно облако и семь столпов. Престол стоит на большом четырехугольном подножии. По сторонам престола на том же подножии на облаках с личинами херувимов стоят чуть повернувшись и склонив головы к Ангелу-Софии: слева – Богоматерь с поясным отвернувшимся в сторону младенцем Христом в овальном медальоне, справа – крылатый Иоанн Предтеча с зерцалом, в котором отражен лик Премудрости. На Богоматери и Предтече такие же городчатые короны, как и у Ангела-Софии. Иоанн изображен босым, из-под развевающегося плаща видна милоть. У Богоматери мафорий ниспадает справа пышными складками. Над Ангелом-Софией в двойном ореоле изображен поясной Христос с крестчатым нимбом и распростертыми благословляющими руками. Выше – круто изгибается «свиток неба» с четырьмя разворачивающими его ангелами. Поднятые крылья двух ангелов осеняют Престол уготованный с книгой и Святым Духом в виде голубя. В нижнем и в двух боковых углах на фоне облаков вышиты профильные херувимы. На фоне жемчугом вынизаны надписи: іс хс, соі, пр(д)…, мр у. Личное шито некрученым песочного цвета шелком плотно «в раскол» «по форме», без оттенений. Таким же шелком шиты волосы Софии и коричневым – волосы остальных персонажей. Коричневым шелком отмечены черты и контуры ликов и некоторые детали рисунка. Ореолы, облака и «свиток неба» шиты белым и голубым шелком. Подножие – сканым золотом с зеленым шелком, крылья Софии – с желтым. Сканым же золотом с зеленым, желтым и красным шелком шиты столпы, ножки престола, верхняя одежда Софии и подушка под ее ногами. Оплечье, омофор, ризы и обувь Софии шиты пряденым золотом так же, как престол, концы подушек, нимбы и крылья Иоанна Предтечи и ангелов (швы – «городок», «клетчатый городок», «рядки», «ягодка», «двойная ягодка», «перышки»). Короны шиты рельефно. Контуры и детали фигур, голубя и херувимов обнизаны мелким жемчугом. На каймах, обрамленных с двух сторон жемчужной обнизью, по той же синей камке, что и на среднике, жемчугом вязью шит тропарь (гл. 1) на праздник Успения Богоматери: [ в р] жеств двство схранила еси и во успении//мира не стави богродице престав ибо с//к животу мати суща животу и мо//листвами твоими избавлеши т смерти дша 674 . Надпись начинается на правой верхней кайме (две первые буквы скрыты под крючком), переходит на правую нижнюю, затем на левую верхнюю и на левую нижнюю. На первых двух каймах буквы направлены внутрь палицы, на двух других – наружу. Под палицу подложен картон. В верхнем углу палицы – серебряный крючок, украшенный тремя накладными розетками. К трем остальным углам пришиты кисти из вишневого шелка с золотной нитью и жемчужными ворворками. Подкладка из розового атласа. |
| 104. Миниатюра кодекса сирийского Евангелия 586 г. в Лаврентианской библиотеке На миниатюре легкого и светлого пошиба, изображающей (рис. 104) Сошествие Святого Духа, мы находим фигуру Богоматери, посреди апостолов, стоящую и в умилении прижавшую к своей груди руку, со сложенными на благословение перстами. Богоматерь представлена здесь в светло-лиловом мафории, поверх синего хитона, и с белым чепцом на волосах; башмаки красные, с острыми носками; длинный овал лица и светлый, чуть желтоватый, нимб; типы апостолов принадлежат еще древнехристианскому искусству, представленному, например, мозаиками церкви Констанцы в Риме. В миниатюре «Вознесения Господня» (рис. 105) мы встречаем уже другой тип Богоматери, чисто сирийский. Она является здесь юною, статною фигурой; на ней исключительно темно-лиловые одежды с бахромой. Сама она юная, статная, круглолицая; облачена во все пурпурное, и, тогда как у апостолов нет нимбов, нимб ее золотой, и вся манера письма и типа – восточная, отвечающая черноволосому типу Спасителя. Преувеличенно сильны и резки движения как апостолов, так и архангелов, стремительно подающих Спасителю венцы свои; весь пейзаж, с розовым закатом и лиловыми облаками, резко отличается от светлой иллюминовки других сцен. Но, при этом разнообразии тонов, колорита и даже типов, большие и малые миниатюры представляют одну редакцию, одну художественную манеру, сосредоточившуюся в определенном страстном движении, в порывистых и часто преувеличенных и изломанных жестах и позах. Все это назначено давать определенную религиозную экспрессию и временами ее достигает, хотя чаще только разлагает античную, рельефно покойную композицию. Несравненно удачнее результаты внешней символизации, окружающей священные образы: ореолы, круги, эмблемы и прочее. 105. Миниатюра кодекса Евангелия 586 г. в Лаврентианской библиотеке В изображении «Вознесения» (рис. 105) миниатюрист представляет Спасителя стоящим внутри овального ореола и держащим левой рукой раскрытый свиток, а правой, высоко поднятой (почти взмахнутой) рукой благословляющим; ореол несут херувимы и серафимы, а два архангела приносят венцы к подножию этой чудесной триумфальной колесницы. На земле, среди двух оживленных групп апостолов, лицом к зрителю, в торжественной позе стоит Божия Матерь, молясь и вместе славя Бога с воздетыми руками. Два архангела, обращаясь к апостолам, как к «мужам галилейским», говорят им внушительно и пророчески, – один подымая руку к небу, другой объясняя явление. В среде апостолов живые движения выражают их недоумение, страх, смятение от неожиданности и прочее, и составляют особо характерную черту сирийского стиля, выработавшегося в пятом и шестом веках. Эта черта заключается столько же в пристрастии к сильным жестам, сколько в преувеличении их пластического выражения, и помогает узнавать списки сирийских оригиналов до позднейших времен. |
|
|
