| Католики, признавая в своей Церкви, т. е. в Папе развитие конченным, полное сознание, требовали такого же сознания от каждого лица, совершающего таинства, иначе считали его недействительным. Вы были совершенно правы, приписывая такое учение католицизму. Так думали схоластики; в этом духе формулирован Канон XI, из VII засед. Тридент. Собора. Si quie dixerit, in ministris, dum sacramenta conficiunt et conferunt, non requiri intentionem, saltem faciendi quod facit Ecclesia, anathema sit. Итак православное учение о таинстве вытекает из мысли о развитии. Объяснение католического догмата, высказанного в XI Каноне, кажется мне верным, впрочем я не стою за него. Вот моя мысль. Есть еще некоторые частности в вашей статье, с которыми я не могу согласиться, но я пропускаю их, потому что они прямо не идут к делу и увлекли бы в сторону. В последнее наше свидание, мы свели или лучше самый спор свелся на один общий вопрос о сознании. Сколько я мог понять из немногих слов, вы различаете два момента в сознании, принимая это слово еще в новом значении, против обыкновенного. Если по прочтении моей статьи вы найдете, что точно на этом вертится наш спор, я буду просить вас изложить хотя кратко вашу мысль; но отвечать на нее не буду, боясь вступить в сферу философии, почти для меня чуждую. В заключение, мне остается повторить вами же недавно сделанное замечание о том, что высказанное противоречие сближает людей. Я с своей стороны вполне в этом убедился. Письмо Оптинскому старцу Макарию, 1852 г. 52 . (1852 г.). Милостивый Государь, сердечно уважаемый Батюшка! Это письмо, вероятно, придет к Вам в Светлый праздник: потому прошу Вас принять мое искреннее поздравление – вместе с радостным приветствием: Христос воскресе! – Я вчера отправил к Вам по почте мою статью, с перерывом в середине (ибо эти листы были в типографии), и не успел притом написать к Вам ни слова. Я прошу Вас, Милостивый Батюшка, когда Вы будете по благосклонности Вашей ко мне читать статью мою, то возьмите на себя еще и тот труд, чтобы исправить в ней то, что Вы найдете требующим исправления. |
| Индифферинтизм 40 Из письма к N «Не в том важность, – говорите Вы, – буду ли я православный, или римский католик, или протестант, но главное дело – быть христианином. Различие исповеданий принадлежит к школьным вопросам; настоящая существенность заключается в жизни человека». Но, рассуждая таким образом, Вы забываете, кажется, что только в Божественной истине может быть живительная сила и что, какая бы ни была наружность жизни вне истины существенной, – эта жизнь непременно обманчивая и ложная в самом корню своем. В истории язычества и магометанства Вы найдете много примеров людей с похвальною нравственностью, но разве из этого позволите заключить, что магометанство ведет к спасению или даже что магометанство не мешает спасению человека? Магометане похвальной нравственности вели хорошую жизнь вопреки ложности их учения, а не вследствие этой ложности. Противоречие между правдою их жизни и ложью их убеждений могло быть только вследствие недостатка в них внутренней цельности; этот же недостаток внутренней цельности может быть причиною дурной жизни человека с истинными убеждениями. Из этого, однако же, не вправе мы вывести, чтобы убеждения были вещию совершенно постороннею для жизни. Та жизнь слепая, которая нейдет по убеждениям, а совершается по безотчетным стремлениям, не связанным в единство сознания. Внутренняя темнота такой жизни не позволяет назвать ее нравственною, как бы чиста она ни казалась снаружи. Нравственное достоинство действий заключается не в самом действии, а в намерении: нравственное достоинство намерения определяется только его отношением ко всей цельности самосознания. Потому там, где нет этой цельности, где вместо цельности лежит внутреннее противоречие, – там не может быть и речи о нравственном достоинстве. Нет качеств в человеческом сердце, которые бы были безусловно добродетельны; самые прекрасные, самые возвышенные движения души: бескорыстная любовь, несокрушимая твердость воли, великодушное самопожертвование, верность слову, геройство самопожертвования – все, чему удивляется человек в человеке, все, что своим ярким появлением возбуждает радостный трепет сочувствия и восторга, – все получает свое настоящее значение от того корня, из которого оно происходит, от того основного побуждения, которое лежит на дне человеческого сердца и определяет всю совокупность его внутреннего бытия. |
| – Слава Богу, этот период кончился и с ним канул в вечность весь иностранный период русской истории. С 80-го года мы уже видим крутой поворот в общественной мысли, точно будто общество проснулось после 1-го марта, проснулось после долгой спячки, увидело, что натворило, и ужаснулось. Совесть и сердце подсказали то, чего не мог подсказать еще блудный ум. Началась проверка того, что привело русское общество к самому краю бездны. – Критический анализ коснулся того, что прежде считалось священным и авторитетным. Западные идеалы, западная жизнь сделались объектом беспристрастной критики. Отсюда начался поворот общественной мысли от Запада к Востоку. Отсюда получило силу и народничество, которое до того времени было незаметно, теперь же сразу окрепло и завоевало внимание общества. Факт, что народничество в такой быстрый срок окрепло и выросло в грозную для западничества силу, – ясно указывает, что это новое направление имеет хорошие соки в обществе, тогда как западничество уже сохнет и чахнет на виду у всех. А так как самое народничество имеет только отрицательное значение, то значит общество быстро идет в сторону, противоположную западничеству. Где же до сих пор было славянофительство? Что оно делало? Где его практические успехи и заслуги? Трудные вопросы. Ничего заметного оно не делало и не могло делать. Непонятое, осмеянное, освистанное с первых дней своего появления оно все время стояло в стороне от быстрого и победоносного течения общественной мысли и жизни. Оклеветанные обществом, славянофилы высказывались в полголоса намеками, урывками. Волей-неволей пришлось им сомкнуться в тесный кружок и жить отдельною от общества умственной жизнью. Тем не менее, славянофильство исполнило свою историческую миссию; благодаря своему особенному положению, оно превратилось в школу и до сих пор сохранило за собой все великое значение школы. Да, славянофильство есть школа. Таково его значение. Школа эта дала такого общественного деятеля как Юрий Самарин, такого публициста как Иван Аксаков, а главным образом таких мыслителей, как Достоевский, Хомяков и Киреевский. |
| Другая писательница, известная в литературе нашей под тем же именем, уже несколько лет, кажется, забыла свою лиру. Это тем больше жаль, что и ей также природа дала дарование не подложное. На минуту только блеснула она на горизонте нашей поэзии, – и уже один из первоклассных поэтов наших говорил ей: Вы знаете, как в хоры сладкогласны Созвучные сливаются слова, И чем они могучи и прекрасны И чем поэзия жива; Умеете вы мыслью своею Чужую мысль далеко увлекать, И, праведно господствуя над нею, Ее смирять и возвышать.... Так как я уже начал говорить о наших сочинительницах, то мне хотелось бы еще поговорить с вами о той писательнице, которая особенно замечательна в литературе своею остроумною перепиской с остроумнейшим из наших поэтов, и которая, может быть, не меньше замечательна вне литературы непринужденною любезностью своего разговора; – о другой писательнице, которой таинственное посланье к Пушкину должно было так мучительно и вместе так приятно волновать самолюбивое любопытство поэта; о блестящей переводчице одного из наших известных, религиозно-печальных поэтов, которая знаменита красотою именно того, чего недостатком знаменит поэт, ею переводимый; – о любопытной, необыкновенной переписке, которая началась было в одном из наших литературных листков между одним литератором и неизвестною, без именною писательницею, обещающею талант, если можно судить о таланте по нескольким стихам; – о сочинительнице Сновидения, которой стихи замечательны какою-то молодою безыскусственностью, благородством чувств, и еще тем, что внушили другой писательнице несколько мило-грациозных стихов; – обо всем этом хотел бы я поговорить с вами подробно, если бы не боялся продолжить письма до бесконечности. Талант почти красота. Где бы он ни являлся нам, в мужчине или в женщине, в образованном или в невежде, и какой бы он ни был, – даже самый бесполезный, – таланта всегда заключает в себе что-то магнетическое. Мне всегда хочется поклониться везде, где я встречаю талант. Но женщина с талантом имеет в себе что-то особенно привлекательное. Живописец ли она, или музыканта, или поэт, – все равно; если только природа дала ей дарование неподложное, если занятие искусством раскрыло ей душу к изящному, настроило ее воображение поэтически и воспитало в ее сердце другую, лучшую жизнь, то вокруг всего существа ее разливается какая-то невыразимая прелесть. Поэт-мужчина принадлежит миру изящного одним воображением; поэт-женщина принадлежит ему всем существом своим. От того часто, смотря на нее, кажется, будто голова ее окружена чем-то блестящим, похожим на сияние; посмотришь ближе: это сияние – мечта, воздушная диадима из слов и звуков, возбужденных ею и на нее же отражающихся. |
| В статье о «Горе от ума» усмотрена неприличная выходка против живущих в России иностранцев. Цензор С.Т. Аксаков получил строгий выговор и вскоре отставлен от службы, журнал запрещен, а издатель признан человеком неблагомыслящим и неблагонадежным. Быть может, дело по отношению к Киреевскому не ограничилось бы даже этим, если б не Жуковский. Узнав о беде, которая стряслась над Иваном Васильевичем, этот неизменный друг тотчас же принялся хлопотать за него, но даже и ему, тогда уже воспитателю наследника, пришлось употребить все свое влияние, чтобы спасти Киреевского. Другой, быть может, колебался бы, но Василию Андреевичу не в первый раз было забывать о себе... Мы позволяем себе привести все письма Жуковского к Киреевскому об этом деле, как потому, что они рисуют время, так и еще более потому, что в них чрезвычайно живо выступает перед нами высокий образ мыслей самого Жуковского, так сильно отразившийся, как мы знаем, на Киреевском. «Очень огорчило меня то, что случилось с тобою, мой милый Иван Васильевич. Я уверен в чистоте твоих мыслей, они так же чисты, как и вся твоя жизнь до настоящей минуты. Но в статье твоей «Девятнадцатый век» находят под выражениями явными тайный смысл и полагают, что она написана с худой целью. Обвиняют и в статье твоей о комедии «Горе от ума» твою выходку против любви к иностранцам, полагая, что ты разумеешь под именем иностранцев и тех русских, кои нося фамилию не русскую, принадлежат к русским подданным, то есть жителей наших немецких провинций. Ни этой мысли, ни худых тайных намерений ты не мог иметь: в этом я более, нежели кто-нибудь, уверен. Но правительство думает иначе, журнал твой запрещен, по тебе не запрещено оправдываться. Напиши к его высокопревосходительству Александру Христофоровичу Бенкендорфу письмо, в котором изъясни просто и цель своего журнала, и намерение, с каким написана первая статья, и настоящий смысл твоего мнения об иностранцах. Письмо должно быть написано коротко и просто, доставь его ко мне, я вручу его генералу Бенкендорфу. Твое оправдание будет, конечно, уважено. Обнимаю тебя и всех вас». |
| Ср. в переносном значении: «Купер приводит вас смотреть на те же страсти, на того же человека, но вне очерка, обведенного вокруг нас общежитием...» (Вяземский, «Старая записная книжка»). У А. Н. Вульфа в «Дневнике» (15 декабря 1829 г.): «Остальное все потонуло в море обыкновенных случаев и посредственности – два волшебных очерка, из которых я напрасно старался и стараюсь выйти» (Вульф, с. 242). Естественно, что и в живописном и в литературном смысле слово очерк становится более употребительным, чем очертание, в значении «эскиз, контуры». Например, у И. В. Киреевского в «Обозрении русской словесности за 1829 год»: «Если Карамзин... ограничился преимущественным изложением политических событий и недосказал многого в других отношениях, то это ограниченье было единственным условием возможности его успеха; и нам кажется весьма странным упрекать Карамзина за неполноту его картины тогда, когда и с этой неполной картины мы еще до сих пор не можем снять даже легкого очерка, чтоб оценить ее как должно» (Киреевский, 1861, 1, с. 27). У А. Н. Вульфа в «Дневнике» (21 марта 1842 г.): «Так и у Лермонтова страсти пылкие отражались в больших, широко расставленных черных глазах, под широким нависшим лбом и в остальных крупных (не знаю, как иначе выразить противоположность ”тонких“) очерках его лица» (Вульф, с. 383). У Н. И. Греча в «Воспоминаниях юности»: «Вам стоит засесть, задуматься, забыться, – и в воображении вашем явится ряд светлых, небывалых, но милых, возможных и понятных призраков, которые, как действием дагерротипа, ложатся стройными очерками на белую бумагу» (Греч 1930, с. 248). «Вышесказанного достаточно для легкого очерка; но для живого портрета нужны краски фактов» (Жуковский, «Иосиф Радовиц», 1850). «Первые 30 лет жизни моей были резки в очерках и пестры красками...» (Даль, «Вакх Сидоров Чайкин, или...»). Как эти горы, волны и светила И в смутных очерках она любила Своею чуткой, любящей душой... (Тютчев, «Memento») «Стены все были исписаны углем и мелом. В этих очерках видно было фантастическое своеволие» (Полевой, «Мечты и жизнь», ч. 2). «Было время, – говаривал Албрехт, – от которого нам не осталось ни звука, ни слова, ни очерка: тогда выражение было не нужно человечеству...» (В. Ф. Одоевский, «Русские ночи. Ночь восьмая. Себастиян Бах»). «Разнотенные облака носились по горизонту, и представляли мне фантастические очерки, в которых воображение мое искало отблеска тех предметов, которые живут в душе моей невыразимыми чертами» (Н. Греч, «Путевые письма...», ч. 1, гл. 1). «По общему впечатленью особенно близки к Помпеянскому стилю, и очерками и колоритом, миниатюры, где изображаются языческие храмы...» ( Ф. И. Буслаев . Соч., 1). |
| Я знаю, что если ты что-нибудь предпримешь важное, то это будет не легкомысленно обдумано, и потому сообщение твоих мыслей об этом центральном вопросе нашего времени, будет для меня не только любопытно, но может быть и полезно. Я с удовольствием поспешу перенять у тебя то, что найду для себя удобоисполнимым и согласным с моими понятиями об этом предмете. Начиная с дворовых, я желал бы знать, откупаются ли они у тебя, или отпускаешь ты их по контрактам? В первом случае я желал бы знать, поскольку они тебе платят? а во втором, какого рода эти контракты, и какую гарантию имеешь ты для их исполнения? Также прошу тебя сказать мне, каким образом поступаешь ты с теми, которые не хотят идти на волю или не могут, по летам, по здоровью и пр.. В отношении к крестьянам я совершенно разделяю твою мысль, что легче их сделать свободными, чем обязанными. И не только легче, но и выгоднее для обеих сторон и для целого государства. Права будут яснее и последствия перемены существеннее. Но на каком основании думаешь ты это сделать? Мое мнение в этом случае таково, что так как их отпустить без земли не позволит правительство, ни Опекунский Совет, а дать им пятидесятинную пропорцию земли было бы совершенное разорение помещика, то остается одно средство: дать им некоторое количество земли вместе с переводом на них некоторой части долга Опек. Сов. Десятинная пропорция на душу кажется будет в этом случае очень достаточное количество, ибо оно будет довольно важною поддержкою для крестьянина, и вместе поставит его в необходимость искать посторонней работы, без чего все поля помещиков остались бы необделанными, по известному свойству Русского народа искать работы только до тех пор, покуда она необходима для его пропитания. Какая же часть долга Опек. Сов. должна за то лежать на крестьянах? Мне кажется, справедливее всего было бы в этом случае: во первых, взять в соображение те цены, за которые продается обыкновенно душа на своз в той или другой губернии, и потом к этой цене прибавить пятую часть долга, выдаваемого на пятидесятинную пропорцию. |
| Книги еще не раскрывал никакой. Только смотрел хозяйство, уставал от жару, и ленился. В жизни деревенской есть что-то душное и грустное, по крайней мере для меня. Точно пробкой по стеклу водят. В Москве может быть уединение; здесь самые сухия заботы, без малейшей надежды на какой-нибудь удовлетворительный успех. Если бы я имел твои убеждения о возможности и пользе скорой эмансипации, тогда бы мне было отраднее; но я, по несчастью, так ясно вижу, что от этого теперь может произойти только огромный вред, без всякой настоящей пользы, и может быть даже вред неисправимый, – я это вижу так ясно, что не могу обманывать себя утешительными мечтами, как бы ни было приятно им предаваться. Что твоя политическая экономия? и согласен ли ты со мной в том, что я говорю о Росси? Получил ли Хомяков ответ от Норова? Имеешь ли известия о нашем деле? И не думаешь ли побывать в Оптине? Там очень хорошо. Мы проезжали через него и останавливались там на два дня. Там в самом деле душа отдыхает. Обнимаю тебя и дружески кланяюсь твоей жене. Преданный тебе И. К. Письмо А. И. Кошелеву, 4 июля 1828 г. 20 . 4 Июля 1828. Москва. Письмо твое доставило мне такое же наслаждение, какое получает скупой, когда пересматривает свои сокровища, и, хотя никогда не сомневался в их целости, но, несмотря на то, все-таки чувствует неизъяснимое удовольствие пересчитывать их беспрестанно и снова убеждаться в их невредимости. Те не знают тайн дружества, которые говорят будто оно чуждается слов, и конечно они не испытали прелести дружеских уверений, простых, но крепких, как рукожатие. Когда время очистит наши чувства, и воспоминание отделит радость от горя, восторг от скуки, поэзию от прозы, – тогда слова дружбы соберутся в одном углу сердечной памяти вместе с лучшими событиями жизни. Болезнь твоя меня не беспокоит, но ты, как кажется, считаешь ее чем-то важным, и напрасно: вся неприятность крапивной лихорадки ограничивается скукою чесанья, и то не больше трех или четырех дней, после которых она проходит безо всяких последствий, кроме большего здоровья. |
| Также противно церкви, когда она поставляется в какую-нибудь зависимость от мирского устройства государств, когда духовенство обращается в чиновничество и т. п. Но все это противно церкви христианской только тогда, когда она находится во всей чистоте православия. Римской же церкви, как я сказал, это не только не противно, но прямо требуется ее характером светско-духовным. От нее то, от римской ереси, распространились эти смешанные понятия, вместе со многими другими заблуждениями, в некоторых и православных странах. Но ревность к чистоте веры должна требовать, вместе со многими другими, очищения и этих понятий, касающихся отношений церкви к государству. Н теперь именно пришло время, когда это очищение наших понятий от еретических примесей особенно необходимо, потому что натиск иноверия и безверия так силен, что уже почти не осталось ни одной мысли общественной, политической, нравственной, юридической или даже художественной, которая бы более или менее не была запачкана и измята неправославными руками, в которых она побывала. Потому, если с этой точки рассматривать книгу Vinet, т. е. как противодействие тем ложным понятиям об отношениях церкви и государства, которые распространились из Римской церкви, даже ко многим лицам православного исповедания, то, конечно, нельзя не сказать, что в этом отношении чтение этой книги может быть очень полезно. Также, я думаю, весьма полезно может быть чтение этой книги у нас и потому, что возбудит в умах такой вопрос, который спит и которому пора, очень пора проснуться. Но этим должно ограничиться то, что я могу сказать в пользу Vinet. Кажется, этого не мало, и ты можешь быть доволен. Я надеюсь, что ты, видя как охотно я отдаю справедливость твоему приятелю в отношении практического применения, захочешь и мне отдать справедливость в том, что я не могу согласиться с ним в тех основных началах, из которых он выводит свои требования. Или, лучше сказать, не могу я согласиться с ним не потому, чтобы его основные начала противоречье моим, но потому, что основных начал у него не нахожу никаких, твердых, определенных, ясно согласных. Нахожу у него смешение всяких начал, смотря по тому, что ему для его декламации кажется на ту минуту эффектнее. Так, не поставив ясного определения ни церкви, ни государству, как я сказал в прошедшем письме, он говорит иногда, как вещь общехристианскую, то, что может относиться к одному виду протестантства. Иногда относит к государству вообще то, что можно отнести только к государству слепленному из разнородных кусков, как Соединенные Штаты. Во многих местах декламирует он о том, как вера должна проникать во все отношения людей, и потом, рядом с этими возгласами и как бы забывая их, декламирует против того, чтобы государство находилось в каком-либо определенном отношении к вере, господствующей в народе. |
| Вот одно правило, которое я всегда почитал истинным, в которое верю еще и теперь, ибо понимаю его ясно и необходимо; вот оно: если сегодня я страдаю невинно, то верно вчера я был виноват в том же безнаказанно и способен был сделаться виновным завтра, а наказание только предупредило, вылечило меня наперед, как горькое кушанье, исправляя желудок, предупреждает его близкое расстройство. Ибо Провидение несправедливо быть не может, а способность к дурному или хорошему для него равнозначительна с действительным поступком. Ибо время, которое разделяет семя от плода, для него прозрачное зеркало, воздух. Вот отчего, если хочешь узнать себя, то разбери свою судьбу, и перемени ее в желанную, внутренним переобразованием самого себя. Но повторяю, только люди могут воспитать человека! Ищи их, и знай, что каждый шаг, сближающий тебя с недостойным, тебя отдаляет от достойных. О сочинении твоем я не говорил и не скажу никому. Пушкину очень понравился твой Иван 44 и он обещал писать и послать тебе кое-что. Все здешние тебе кланяются. Жуковский благодарит за память. Кстати покуда ты не узнал всех утонченностей того чувства, которое называют приличием, то из тебя никогда не будет проку. Не хорошо бы кончить так, но бумаги нет. Письмо М. П. Погодину, нач. 4846 г. 45 (Начало 1846 г.). Любезный Погодин! Честь тебе и слава, и благодарность ото всех, кто дорожит памятью Карамзина и славою России. Я прочел твое Слово 46 с истинным наслаждением. Давно ничто литературное не производило на меня такого впечатления: Карамзин явился у тебя в своем истинном виде, и таким образом речь твоя воздвигает ему в сердце читателя великий памятник, лучше Симбирской бронзы. Замечаний, которых ты от меня требуешь, я сделал не много. Оттого ли, что большие красоты заслонили от меня мелкие недостатки, или оттого, что их нет, только вот все, что я заметил: 1. Согражданина вашею. Он не Симбирский, а Русский гражданин, и следовательно – согражданин всех нас. Эту честь нам уступать нельзя. Не лучше ли сказать: согорожанина вашего, нашего общего согражданина... |
|
|
