| И всей власти капитана Нелидова было: срочно послать в Государственную Думу надёжного унтера, чтобы сейчас прислали сюда автомобиль со своим конвоем – и переняли бы Степанова под арест туда в Таврический. Еле успел автомобиль. 482 Сегодня Агнесса с Адалией под ручку пошли смотреть, как впервые пустят трамваи. И зрелище стоило того! Сперва появилось несколько служебных вагонов, обтянутых красной бязью, к одному были прицеплены две открытые платформы, на них сидела воинская музыкантская команда и всё время не переставая играла марсельезу! Этот трамвайный поезд ходил по городу под одни сплошные овации. Все прохожие останавливались и любовались. На Невском и на больших улицах население встречало манифестацию трамваев обнажёнными головами. А потом пошли уже обычные пассажирские трамваи, но все с плакатами: «Земля и воля» – «В борьбе обретёшь ты право своё!» – «Да здравствует демократическая республика!» А из некоторых вагонов марсельеза доносилась изнутри. Агнесса и Адалия, украдкой друг от друга, вытирали слёзы. Открыто, по Невскому, под общее ликование – «В борьбе обретёшь ты право своё!»… Как это описать? А кому не выпало дожить? Святые герои! За то, чтобы мы теперь могли жить, они отдали своё самое драгоценное! Прекрасный сон! Искупаются все мученики за свободу! На некоторых остановках вокруг трамваев собирались митинги, и трамвай тогда задерживался. Отходил трамвай – митинг рассып а лся. Но умилительно было смотреть на гражданский сознательный порядок, как вся публика, не исключая и военных, повиновалась милиционерам, иногда совсем юным, не дородным псам старого режима, и устанавливалась в единую очередь, и все садились с задней площадки, никто не толкался локтями, не лез с передней, – общее доброжелательное солидарное настроение, коллективная радость, когда все друг друга любят – дух революции! – и вот отчего так хорошо, как не могло достичься при старом режиме никаким принуждением. Вот, уже и наступает всеобщее братство! А день – белоснежный, после мятели на понедельник, морозный, солнечный, радует небо голубое. Сестры отшагивали, иногда приходилось под музыку. Неужели – свершилось ?… |
| Медленно добрался он до хребта, и хотел было осмотреть остров, но тучи спустились ниже, и море тумана катилось ему навстречу. Он сел и оглянулся назад. Теперь он был высоко, залив казался крошечным, а море расстилалось на много миль. Затем туман – густой, но не холодный, – подступил к нему со всех сторон и, найдя хорошее место, Юстэс растянулся на траве поудобней, чтобы отдохнуть всласть. Но он не отдохнул, ему вообще не стало лучше. Внезапно, пожалуй – впервые в жизни, он почувствовал себя одиноким. Потом его стало беспокоить, не опоздает ли он. Кругом стояла полная тишина. Ему пришло в голову, что он лежит здесь много часов, а на корабле готовятся к отплытию. Может быть, они нарочно позволили ему уйти в горы, чтобы бросить его одного? Юстэс в панике вскочил и бросился вниз. Слишком торопясь, он поскользнулся на жесткой траве, потерял равновесие и проехал несколько футов по склону, не разбирая дороги. Испугавшись, как бы его не занесло влево (он видел, когда лез наверх, что там пропасть), он вернулся на вершину, туда, где он только что лежал, и начал спуск снова, взяв на этот раз правее. Дела пошли несколько лучше, хотя спускался он очень медленно и осторожно, так как видел не больше, чем на ярд. Вокруг по-прежнему клубился туман, царила полнейшая тишина. Ему стало не по себе, а какой-то голос непрестанно подгонял: «Быстрей! Быстрей! Быстрей!» Мысль, что его нарочно оставили на острове, никак не уходила. Знай он получше Каспиана, Эдмунда и Люси, ему бы и в голову это не пришло. Но ведь он убедил себя в том, что они – просто звери в человеческом облике, хамы и дураки. – Наконец-то! – воскликнул Юстэс, когда, соскользнув по каменной осыпи, оказался на ровном месте. – Где же эти деревья? Вон там что-то темное. Тумана вроде бы нет… Действительно, с каждой минутой становилось светлее. Туман поднялся вверх. Юстэс стоял в совершенно незнакомом месте. Моря отсюда видно не было. Глава 6. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮСТЭСА В это самое время оставшиеся на берегу умывались в реке после работы, собираясь поесть и отдохнуть. Три самых метких стрелка успели подняться на гору и вернулись с добычей – двумя дикими козами, которые жарились теперь на костре. Каспиан велел доставить на берег бочонок доброго вина и разбавить его водой, чтобы хватило на всех. Работа была тяжелой, обед – веселым, и только после второй порции Эдмунд спросил: |
| — Вы стали директором института? — Да, как ни смешно. Случилось это как-то само собой. Мой близкий друг, когда его спрашивают, как становятся режиссерами (а он известный кинорежиссер), всегда объясняет так: «Представьте себе, собрались люди выпить-закусить, стол накрыт, водка налита, а тут какая-то тихая пауза возникает. Вот тут, кто первым не выдержит и со словами: «Давайте выпьем», – поднимет рюмку, тот и есть режиссер». Примерно так я и стал директором. — Ваша молодость попала на период так называемого застоя, вы ощущали этот период, как застой или как-то по-другому? — Безусловно, как застой. В то же время, мне хорошо понятно, почему о нем многие из ученого сословия сейчас вспоминают как о хорошем периоде жизни. Жизнь во всяких академических институтах, особенно гуманитарных, отчасти напоминала русский XIX век: если ты не рождался крепостным крестьянином, а происходил, пусть из бедной, но дворянской семьи, как, к примеру, Петруша Гринев, то твоя жизнь была расчислена буквально по годам. Так и в советской академической науке: ты приходил, если везло, в научный институт, становился сначала младшим, потом старшим научным сотрудником, защищал диссертацию, одну, другую, и в общем, если не оказывался вовсе тупицей или не лез на рожон, то неуклонно поднимался до старшего научного сотрудника, доктора наук, получал приличную зарплату, что-то в меру научных сил сочинял – статьи, книги. При этом рядом с тобой работали люди, которые попросту ничего не делали. В Институте востоковедения были поименно известны те, кто за полвека службы не написали буквально ни строчки, но вполне благоденствовали. Однако, что касается душевной или духовной перспективы, то это было, конечно, очень тяжелое время. Многие теряли профессию, кинорежиссерам не давали снимать фильмы, художникам – выставляться, писателям – печататься. Застой пришел после оттепели, какой бы она ни была, но все-таки люди во что-то поверили, стали писать какие-то книги, стали собирать какие-то конференции, стали подписывать какие-то письма. Тот же Институт востоковедения в какой-то момент оказался даже на переднем крае, там выступал Солженицын, еще не яростно травимый, но уже неугодный властям. |
| Беда Ставрогина, как и Свидригайлова, – широта натуры при внутреннем бессилии; его демон, как и черт Ивана Карамазова, – демон срединной пошлости: «это просто маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся». Его беда в том, что он, обладая природою внутренне бессильною, лез однако в сильные люди, хотя и не признался в этом Кирилову. Снова скажем, совсем не в степени силы или бессилия тут дело, – он все-таки был очень сильный человек, – а в том, что его претензии превосходили его силу, что он искусственно, с надрывом, строил свою жизнь. Он жил не по природе, а по ретортным рецептам, рассудочно смешивал разные части. И поэтому он не имел непосредственности чувства, не отдавался всецело ни в ту, ни в другую сторону. Кирилов говорил о нем: – Ставрогин если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует. (То же можно сказать и об Иване Карамазове). Ставрогин имеет своего демона и свои «галюсинации»; имеет он и своего лакея, свою «обезьяну» – Петра Верховенского, как Иван Карамазов – Смердякова. Петр Степанович Верховенский решительно на все способен: для него убить человека то же, что зарезать курицу. Он на все способен по страшной душевной пустоте, по деревянной бесчувственности, по ужасному подлому легкомыслию. Петр Степанович связан с Ставрогиным так же неразрывно и так же совершает для него (преступления, как Смердяков для Ивана Карамазова. – Я шут, говорил Верховенский Ставрогину, но вы – главная моя половина. – Вы «ладья», старая вы, дырявая, дровяная барка на слом! – Вы дрянной, блудливый, изломанный барченок! Внешняя, показная сила не отвечала внутреннему бессилию Ставрогина. Он обладал громадной физической силой и был писаный красавец, но лицо его напоминало маску. – Заговорите хоть раз в жизни голосом человеческим, молил Ставрогина Шатов. Изломанность, несогласованность внутреннего и внешнего, блудливость – таков характер Ставрогина. И он сам, извнутри, лучше чем кто-либо, знает свою слабую, смешную сторону. |
| Доктор предложил лейтенанту Шону объявить, что все укрыватели трупов будут расстреляны. Когда смертные возки громыхали по городу, солдаты кричали: " Выносите своих мертвецов, не то умрете сами " . Они же тем временем безжалостно уничтожали некоторые владения, которые Уилли отметил, как рассадники заразы. Опыт и жестокая необходимость сделали доктора жестким и энергичным. Втроем они входили в дома, очищали комнаты, рушили бамбуковые перегородки топорами, обливали керосином и устраивали погребальные костры для крыс. Улица Делателей Сетей была снесена первой. Когда они возвращались, Таллох, опаленный и испачканный сажей, все еще с топором в руке, посмотрел с сомнением на священника, устало шагавшего рядом с ним по пустынным улицам, и сказал с внезапным приливом раскаяния: — Это занятие совсем не для тебя, Фрэнсис. Ты уже так извелся, что того гляди свалишься. Почему бы тебе не подняться на несколько дней к себе, к своим ребятишкам, о которых ты до смерти беспокоишься? — Это было бы прелестное зрелище, — быстро ответил тот, — священник, отдыхающий в то время, когда город пылает. — Да кто увидит тебя в этом захолустье? Фрэнсис сдержанно улыбнулся. — Мы не невидимы. Таллох резко оборвал разговор. У входа в госпиталь он обернулся, угрюмо глядя на багровое зарево, все еще тлеющее в низком тусклом небе. — Пожар Лондона был логической необходимостью, — медленно возгласил он и вдруг сорвался: — Черт возьми, Фрэнсис, убивай себя, если уж тебе так хочется, но помолчи о причинах, побуждающих тебя к этому. Переутомление начинало сказываться на них. Фрэнсис не раздевался уже десять дней, одежда стояла на нем колом от замерзшего пота. Иногда он стаскивал с себя сапоги, повинуясь приказу Таллоха растереть ноги сурепным маслом. Но, несмотря на это, большой палец правой ноги был отморожен и воспалился и причинял ему ужасные мучения. Фрэнсис смертельно устал, но всегда было что-то еще, что необходимо было сделать… и еще… и еще… У них не было воды, только талый снег — колодцы промерзли до дна. Готовить пищу было почти невозможно. Однако Уилли настоял, чтобы они ежедневно сходились в полдень для общей трапезы, — это должно было служить противодействием против страшного кошмара, каким стала их жизнь. В этот час доктор упорно лез из кожи, стараясь быть веселым, иногда заводил им фонограф, который он привез. У него был неистощимый запас анекдотов и смешных рассказов. Таллох торжествовал, если ему удавалось вызвать слабую улыбку на губах Марии-Вероники. Лейтенант Шон совершенно не понимал шуток, но вежливо слушал, когда их ему объясняли. Иногда Шон немного запаздывал к еде. И хотя они догадывались, что он развлекал какую-нибудь хорошенькую женщину, которая, подобно им, пока уцелела, все же его пустой стул непроизвольно сильно действовал им на нервы. |
| – Да неужто ж это Татьяна Павловна вам сказала?! – воскликнул я. – А ты почему узнал? – с некоторым удивлением взглянул Версилов. – Да я по лицу Татьяны Павловны угадал: она вдруг так дернулась. Я угадал случайно. Фраза эта действительно, как оказалось потом, высказана была Татьяной Павловной Версилову накануне в горячем разговоре. Да и вообще, повторяю, я с моими радостями и экспансивностями налетел на них всех вовсе не вовремя: у каждого из них было свое, и очень тяжелое. – Ничего я не понимаю, потому что все это так отвлеченно; и вот черта: ужасно как вы любите отвлеченно говорить, Андрей Петрович; это – эгоистическая черта; отвлеченно любят говорить одни только эгоисты. – Неглупо сказано, но ты не приставай. – Нет, позвольте, – лез я с экспансивностями, – что значит «выстрадать право на суд»? Кто честен, тот и судья – вот моя мысль. – Немного же ты в таком случае наберешь судей. – Одного уж я знаю. – Кого это? – Он теперь сидит и говорит со мной. Версилов странно усмехнулся, нагнулся к самому моему уху и, взяв меня за плечо, прошептал мне: «Он тебе все лжет». Я до сих пор не понимаю, что у него тогда была за мысль, но очевидно, он в ту минуту был в какой-то чрезвычайной тревоге (вследствие одного известия, как сообразил я после). Но это слово «он тебе все лжет» было так неожиданно и так серьезно сказано и с таким странным, вовсе не шутливым выражением, что я весь как-то нервно вздрогнул, почти испугался и дико поглядел на него; но Версилов поспешил рассмеяться. – Ну и слава Богу! – сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, – а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет? – Тем-то и безнравственна родственная любовь, мама, что она – не заслуженная. Любовь надо заслужить. – Пока-то еще заслужишь, а здесь тебя и ни за что любят. Все вдруг рассмеялись. – Ну, мама, вы, может, и не хотели выстрелить, а птицу убили! – вскричал я, тоже рассмеявшись. |
| 2. В девять месяцев каким-то образом выломал прут из кроватки и воткнул обломок себе под подбородок. Наложили три шва. 3. В год и один месяц опрокинул на себя кастрюлю с горячим супом, которая стояла на плите. Месяц в ожоговом отделении. 4. В год и восемь месяцев играл с дверцами тумбочки, на которой стоял телевизор. Огромный телевизор рухнул на пол и разбился вдребезги. Только открытая дверца тумбочки уберегла ребенка от верной гибели. 5. В два года и три месяца перерезал ножницами с неизолированными ручками проводку, по которой шел ток. Получил легкую контузию. Никакие попытки вразумления на гипердинамических детей, как правило, не действуют. У них все нормально с памятью и пониманием речи. Просто они не могут удержаться. Своими глазами мне довелось видеть трехлетнего ребенка, который со словами: «нельзя Ване в шкаф лазить, нельзя вазочку брать. Разобьется!» – лез в посудный шкаф и доставал оттуда ту самую упомянутую вазочку. Совершив очередную каверзу или разрушительное деяние, гипердинамический ребенок сам искренне расстроен и совершенно не понимает, как это получилось. «Она сама упала!», «Я шел, шел, залез, а потом – не знаю…», «Я это и не трогал совсем!» – так или приблизительно так звучат их оправдания в ответ на возмущенные или испуганные сетования родителей. Довольно часто у гипердинамических детей наблюдаются различные нарушения развития речи. Некоторые начинают говорить позже сверстников, некоторые – вовремя или даже раньше, но вот беда – их никто не понимает, потому что они не произносят две трети звуков русского языка, заменяют слово «собака» словом «ва», а слово «самолет» словом «силт». Непрерывная болтовня таких детей с «кашей во рту» очень утомительна для окружающих и требует вмешательства логопеда. Иногда, впрочем, родители научаются сносно понимать их «язык» и очень удивляются и даже обижаются, что в садике или в поликлинике никто ребенка не понимает. Гипердинамические дети с самого начала не ходят, а бегают. Когда говорят много и бестолково размахивают руками, переминаются с ноги на ногу или подпрыгивают на месте. |
| Сам я в эту их идиллию не лез, поскольку единственным желанием у меня было взять всю эту странную компанию за шиворот, спустить с крыльца и не подпускать к калитке ближе, чем на двести метров. Вместо милых гитарных песенок Сергея Никитина в доме тогда зазвучал всесокрушающий «Сектор Газа» вперемешку с «АС/DC». На заборе появились таинственные руны, начертанные краской из баллончика. Соседи стали поглядывать в нашу сторону со страхом и отвращением. Естественно, мне все это не нравилось. Но воевать с домашними панковскими посиделками я все же не стал, чему сейчас очень рад. Все закончилось через пару лет само собой, тихо и без эксцессов. Мои мальчишки стали ренегатами: из панков в одночасье переквалифицировались в фанатичных спортсменов — адептов здорового образа жизни. Панки какое-то время на них обижались, но потом привыкли и успокоились. С тех пор прошло уже лет восемь. Олег женился на чудесной интеллигентной девушке, каждое воскресенье водит к причастию троих своих малышей. Его брат вернулся из армии спокойным собранным парнем, без всяких контркультурных и сатанистских завихрений, устроился на работу в кузнечный цех. Остальные ребята из их тусовки тоже нашли свое место в социуме, который они столь яростно отвергали в подростковом возрасте. Вспоминая ту пору, я до сих пор благодарю Господа за две вещи: за ту чуткость, любовь и поистине духовный разум, который Он дал моей супруге в общении с этими непростыми ребятами. И еще — за то, что удержал меня от всяких решительных глупостей, которые меня так и подмывало тогда совершить. Любовь в самом деле долготерпит и не раздражается. А всякий человек, действительно, да будет скор на слышание, медлен на слова, медлен на гнев. Ибо гнев человека не творит правды Божией. «За что меня так больно жрешь?» Еще одна из непременных подростковых фишек — музыка. И тут для меня ситуация была очень скользкая. Я ведь хотя и очень бывший, но все-таки — музыкант. Каково же было мне, с юности привыкшему к изыскам британского art rock, fusion и прочих прогрессивных стилей, слышать у себя дома композиции колхозного панка Юры Хоя в стиле: «А ты, моя ядрена вошь, за что меня так больно жрешь?» Постоянно хотелось ворваться к детям в комнату и заорать: «Вы что, с ума посходили тут все? Вы же совсем еще недавно “Арию” слушали. Музыкальную школу по классу фортепиано худо-бедно, но закончили. Как же теперь вы можете восхищаться этим трехаккордовым бредом?» |
| Он там и оглянуться не успел, как его вместе с другими прямо с поезда загнали в мебельный фургон. Ни протесты, ни ссылки на болезнь – ничто не помогло. Оцепили весь перрон, и волей-неволей пришлось лезть в ожидавшую у вокзала машину. Некоторые взбунтовались, подняли было крик, но конвойные стояли как истуканы. Финк опасался за свое токайское – его начальник был тонким знатоком вин и человеком очень щепетильным в вопросах чести. Можно не сомневаться, что он дал слово Брессену в воскресенье распить с ним бутылку-другую токайского. Наверно, даже час назначил. Но сегодня четверг, пожалуй, даже пятница, светает уже – они едут к югу, и вряд ли он теперь доберется до Линца в воскресенье к вечеру. Финку было страшно, он боялся своего начальника, да и полковника тоже. Не нравился ему этот полковник. Он знал о нем кое-что… Но кому об этом скажешь? Кто поверит? Такая мерзость! И сам бы не поверил, если бы не видел своими глазами, очень хорошо видел. Он знал, что ждет его, если полковник заметит, что он это видел. По нескольку раз в день он заходил в палату полковника, приносил ему еду, что-нибудь выпить, иногда книги. Брессена в госпитале всячески ублажали. Однажды вечером он вошел к нему, не постучавшись, и тут, в полумраке, он и увидел это, увидел отвратительную гримасу на бледном старческом лице В тот вечер Финку кусок не лез в горло. У них дома, если поймают мальчишку за таким делом, его тут же окатят холодной водой – и помогает… Финка опять потянули за ногу, и он крикнул вниз, что видел пушки, батарею, ведущую огонь. В фургоне завопили. Постепенно тьма поглотила отблески орудийного огня, и гром выстрелов, еще недавно ужасающе близкий, казался теперь далеким, как раньше разрывы снарядов, в полосу которых они теперь въезжали. Машина шла дальше – мимо танков, мимо остановившихся танковых колонн, а потом у колодца он увидел другую батарею, здесь пушки были поменьше. В резких и скупых вспышках выстрелов, будто темная виселица, поднимался над колодцем журавль. И опять на время дорога опустела, потом показалась еще одна батарея… Потом Финк услышал трескотню пулеметов: они ехали как раз в ту сторону, откуда доносились пулеметные очереди. |
| «К Наташе бесом подольстился... «Уговорил ее бежать! «Старушки плакали и вскоре «Одна из них скончалась в горе; «Другая просьбу подала, «Чтоб ей Наташу возвратили... «Но сердце девочки смутили «Твои коварства... вновь ушла «Она к тебе: вас разлучили: «Тебе судом определили «Три года жить в монастыре. «Тринадцать лет Наташе было, «И в ту же осень в октябре, «Наташи бедной тело всплыло..., «Нашли у Бабья городка.... «Вот как ей стала жизнь сладка! «А кто виновник, кто причина «Беды, постигнувшей ее?» Странник. « Ее несчастная судьбина «Я не ответчик за нее!» Варлаам «Ну, так: а время покаянья, «Сам знаешь, как ты проводил: «Игумну был ты в наказанье «И младших братий развратил! Странник. «В чем стал винить! Вольно же было «Меня насильно посылать «Уху вонючую хлебать? «Меня вся братия любила, «За что игумен и теснил.. . «Да уж и я ему солил!» Варлаам «Полковник старый жил с женою. «Прекрасной, молодою: «Он жил в Москве и счастлив был... «Господь супругов наградил «Сынком и дочкой наделил. «Ты, наущенный сатаною, «У старика, жену отбил, «В нее влюбленным притворился... «Полковник был в решеньях скор. «Его убил жены позор, «Не вынес он.... и застрелился... «Его жена с ума сошла, «Сироток бабушка взяла... «Ну, тут кого винить прикажешь «И в оправдание что скажешь?» Странник. «Виню жену, – за чем пошла «За ветерана пожилого, «Нашла б себе не старика ... «Виню и мужа – дурака: «Чего смотрел он? Молодого «К себе гвардейца принимал... «Ну, вот, в ловушку и попал...» Варлаам «В Москве, в Таганке, жил богатый, «Известный именем купец, «Лишь года с два всего женатый, «Красавец, видный молодец. «Жена в дворянство захотела, «В чужие сани с глупу села: «Попала в руки патронес, «Туда и муж за нею влез. «Жене театры, да пирушки, «А мужу почесть, побрякушки... «И скоро нее пошло вверх дном: «Подряды, лавки и весь дом; «Доходы стали плоховаты. «А приумножилися траты. «Муж в гору лез, благотворил: «Жена рядилась, пировала. «И деньгам глазки протирала. «А ты их денежки сорил. «Подряды лопнули; именье |
|
|
