| На бегу он услышал голос Агустина, кричавшего ему: «Buena caza, Ingles. Buena caza!» — и подумал: «Удачной охоты, да, как же, удачной охоты», — и в ту же минуту он услышал у дальнего конца моста третий выстрел Ансельмо, от которого звон пошел по стальным переплетам ферм. Он обогнул тело часового, лежавшего посреди дороги, и побежал на мост, с рюкзаками, раскачивавшимися на бегу. Старик уже бежал ему навстречу, держа в одной руке карабин. — Sin novedad! — кричал он. — Ничего не случилось. Tuve que rematarlo. Мне пришлось прикончить его. Бросившись на колени посреди моста, раскрывая рюкзаки, вытаскивая материалы, Роберт Джордан увидел, как по щекам Ансельмо в седой щетине бороды текут слезы. — Ja mate uno tambien, — сказал он Ансельмо. — Я тоже одного убил, — и мотнул головой в тот конец моста, где, скрючившись, подогнув под себя голову, лежал первый часовой. — Да, друг, да, — сказал Ансельмо. — Нужно убивать, вот мы и убиваем. Роберт Джордан уже лез по фермам моста. Сталь была холодная и мокрая от росы, и он лез осторожно, находя точки опоры между раскосами, чувствуя теплые лучи солнца на спине, слыша шум бурного потока внизу, слыша выстрелы, слишком много выстрелов со стороны верхнего поста. Он теперь обливался потом, а под мостом было прохладно. На одну руку у него был надет виток проволоки, у кисти другой висели на ремешке плоскогубцы. — Давай мне динамит, viejo, только не сразу, а по одной пачке, — крикнул он Ансельмо. Старик далеко перегнулся через перила, протягивая ему продолговатые компактные бруски, и Роберт Джордан принимал их, вкладывал в намеченные места, засовывал поглубже, укреплял. — Клинья, viejo! Клинья давай! — Вдыхая свежий древесный запас недавно выструганных клиньев, туго забивал их, чтобы заряд динамита держался плотнее в переплете ферм. И вот, делая свое дело, закладывая динамит, укрепляя, забивая клинья, туго прикручивая проволокой, думая только о взрыве, работая быстро и искусно, как опытный хирург, он вдруг услышал треск перестрелки со стороны нижнего поста. Потом ударила граната. Потом еще одна, покрывая грохот несущейся воды. Потом в той стороне все стихло. |
| Сначала это, разумеется, произвело общий переполох, и все присутствующие бросились в перепуге к отцу Флавиану… Зрелище, открытое дверью, действительно было самое неожиданное: на последней ступеньке лестницы в двери стоял сам Сафроныч, или бес, принявший его обличье. Последнее, конечно, было вероятнее, тем более что привидение или лукавый дух хоть и хитро подделался, но все-таки не дошел до оригинала; он был тощее Сафроныча, с мертвенною синевою в лице и почти с совершенно угасшими глазами. Но зато как он был смел! Нимало не испугавшись кропила, он тотчас же подошел к отцу Флавиану, подставил горсточку и сам ждал, чтобы тот его покропил, что отец Флавиан и исполнил. Тогда Сафроныч приложился к кресту и, как ни в чем не бывало, пошел здороваться с семейными. Марья Матвеевна волей-неволей должна была признать в этом полумертвеце своего настоящего мужа. — Где же ты был, мой голубчик? — спросила она, исполнясь к нему сострадания и жалости. — Там, куда меня бог привел за наказание, там и сидел. — Это ты и стучал? — Должно быть, я стучал. — Но зачем же ты швырялся? — А вы зачем девчонку обижали? — А ты зачем же сам вниз не лез? — Как же я мог против определения… Вот когда я многолетний глас услыхал, я сейчас и спустился… Чайку мне, чайку потеплее, да на печку меня пустите, да покройте тулупчиком, — заговорил он поспешно своим хриплым и слабым голосом и, поддерживаемый под руки батраком и женою, полез на горячую печь, где его и начали укутывать тулупами, меж тем как дьякон Савва этим временем обходил с кропилом весь чердак и не находил там ничего особенного. Понятно, что после такого открытия о большом угощении уже нечего было думать; появление Сафроныча в этом жалостном виде заставило свертеть все это кое-как, на скорую руку, и Флавиан удовольствовался только горячим чаем, который кушал, сидя в широком кресле, поставленном возле печки, где отогревался Сафроныч и кое-как отвечал на шабольно предлагаемые ему вопросы . Все последние события представлялись Сафронычу таким образом, что он был где-то, лез куда-то и очутился в аду, где долго беседовал с Жигою, открывшим ему, что даже самому сатане уже надоела их ссора с Пекторалисом, — и все это дело должно кончиться. Не противясь такому решению, Сафроныч решил там и остаться, куда он за грехи свои был доставлен, и он терпел все, как его мучили холодом и голодом и напускали на него тоску от плача и стонов дочки; но потом услыхал вдруг отрадное церковное пение и особенно многолетие, которое он любил, — и когда дьякон Савва помянул его имя, он вдруг ощутил в себе другие мысли и решился еще раз сойти хоть на малое время на землю, чтобы Савву послушать и с семьею проститься. |
| Я — фарисей Набираешь бонусов, чтобы ими защищаться от обвинений. Как в карточной игре: есть козырь – есть чем покрыть 5 февраля, 2017 Набираешь бонусов, чтобы ими защищаться от обвинений. Как в карточной игре: есть козырь – есть чем покрыть «Фарисей на самом деле вовсе не хвастается перед Богом, подумалось мне. Фарисею страшно. И он припоминает то, что закон научил его считать «добрыми делами», проверяет средства защиты» — священник Сергий Круглов к сегодняшнему евангельскому чтению о мытаре и фарисее. Люди, которые давно в Церкви, чувствуют весну еще и так: вот Крещение прошло, а вот и «Покаяния двери» на Всенощной запели , значит, всё, дело к весне. Как с ледяной горки: долго лез на нее, лез, долез – и вот сел на санки, оттолкнулся, и эххх!.. Хоть и морозы еще, а быстрее времечко полетело, в сторону Великого поста, а там и Пасха ближе близкого. И Неделя о мытаре и фарисее – как первая кочка на этом стремительном пути, первое напоминание: тряхнет, не даст забыть о главном. «Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, чтó приобретаю» (Лк. 18, 11-12)… В первые годы своего пребывания в Церкви я читал разные толкования этой притчи и навык, как, наверное, и многие, держать в уме, что мытарем быть хорошо, фарисеем – плохо. В соединении с тем, что я еще и священник, это осознание прежде всего было для меня предметом проповеди, то есть жанра, в котором наиболее употребительно обтекаемое безличное «мы все»… Нехороший фарисей осуждает мытаря, гордится собой (хотя, к слову сказать, в жизни-то мы нередко видим и мытарей, сиречь закоренелых грешников, у которых гордыни не меньше, чем у фарисеев, и они умудряются вроде и раскаиваться, но при этом как-то так эффектно гордиться своими грехами, что диву даешься, взять хотя бы иного пропойцу или бабника… Ну, не о мытарях я веду сейчас речь), словом, чада, не будем же «мы все» уподобляться фарисею, вещал я когда-то народу Божию. |
| Глядя на любовь и доброту окружающих, человек и страдание будет переносить легче, и он глубже осознает их смысл. А если он будет смотреть на наше бессердечие, то к его физическим страданиям добавятся еще и нравственные. Лет семь назад меня пригласили в хоспис крестить и причастить моего бывшего старшего по опыту и по возрасту сослуживца. Он был в свое время членом партии, балагур и весельчак, который за словом в карман не лез, а теперь я увидел его немощного, находящегося при смерти. Мы его окрестили, он причастился, лежал на боку, казалось в забытьи. Но вот он открывает глаза, смотрит на стену и говорит: «Крест». Мы смотрим в ту сторону, но ничего, кроме больничной стены, не видим. А вот только что крестившийся и принявший Святое Причастие увидел крест. А теперь представьте, что священник сказал бы ему: «Ты, брат, при жизни жил как хотел, то и то делал, по жизни ты грешный человек, а еще и боль физическую пытаешься приглушить? Страдай себе для спасения души, а я к тебе не пойду». Место ли такому священнику-псевдохристианину в Церкви? Да, известно, что страданием душа очищается. Но это – процесс таинственный. Одно дело, если человек воспринимает с верой то, что Господь послал ему такое страдание – значит, так тому и быть, его надо переносить, значит, Господь так ведет тебя ко спасению. Все это человек может принять для себя только сам. И если рядом находятся добрые люди, которые на этом сложнейшем, тернистом пути спасения человеку помогают своей любовью, заботой, нежностью, лаской, состраданием, грамотной медицинской помощью, – они облегчают ему этот путь. За любовь окружающих и его любовь умножается. Так что не надо здесь мудрствований. Всё же просто и понятно. Господь говорит: «Болен был и посетили Меня» (Мф. 25:34). Что значит «посетили», себя, что ли, показали? Посетили больного, значит, постарались облегчить его страдания тем или другим способом. Ведь об этом Господь говорит. А если прошли равнодушно мимо страдающего человека, то тогда загробная участь наша незавидна. |
| Жить вместе без венца Рв и его возлюбленная не могли: попадье не позволяло семейное воспитание и благочестивое окружение. Философ мучился и не знал, что делать. Он бросился в провинциальный разврат, но и разврат его не утешил. А тут еще этот глазастый шалопай, его преследовавший на каждом шагу и как будто бы о чем-то догадывающийся, посылающий ему невнятные сигналы, так что, даже гуляя со своей недосягаемой подругой в холмах над Елицей, Рв ощущал на спине его настырный взгляд, а потом приходил на урок в гимназию и сталкивался со своим мучителем лицом к лицу. Как ему хотелось злого мальчика отодрать за уши и сказать ему: не смей шпионить, не лезь в чужую жизнь! А мальчишка все равно лез. Он скверно учился, был своей овдовевшей матерью страшно избалован; говорили, что с учеником Легкобытовым лучше не связываться, что у его семьи огромный капитал и конный завод в тридцати верстах от города, и у выросшего в нищете в заволжской Ветлуге Рва это вызывало еще большую неприязнь, а у мальчика его непонятная неприязнь — обиду и гневливость. Они кружили вокруг друг друга, как два петуха, и в конце концов все закончилось личным столкновением на уроке, хамством нераскаявшегося ученика, дерзко заявившего, что он считает себя умнее и значительнее всех в классе. — Ты, может быть, себя и умнее меня считаешь? — спросил Рв ядовито. — Вы образованнее, — ответил мальчик с дрожью в голосе. — А ты? — А я талантливей. — Чем это, позволь спросить? — усмехнулся философ. — Поведением. — Чем-чем? — захохотал учитель, но никто его смеха не поддержал. — Я б унижения от бабы не перенес. Он снова как-то странно даже не мигнул, а издевательски хлопнул медвежьими глазками, и Рва передернуло от отвращения. — Уходи из класса, кривляка! — Вам надо — вы и уходите. — Оскорбленный голос ученика натянулся как струна, а потом сорвался и лопнул. — Коз-зел! В просторном помещении, где сидело двадцать мальчишек, стало тихо. Гимназисты оторвались от проказ и запрещенных забав и тупо, как молодые бычки, уставились на двух спорщиков. Отчаянное мартовское солнце освещало их нежные, тронутые пороком возраста лица, и Рву показалось, что сейчас эти бычки замычат, поднимутся и пойдут на него всем стадом. Забьют, задавят тут же. Ему стало душно и невмоготу. |
| Когда они переставали быть внешне расхлябанными, он понимал, что дело идет на лад. Постепенно внешнее становилось внутренним: «блатная» походка вразвалочку менялась на спокойную, уверенную поступь, из речи исчезали воровские словечки; «наплевизм» (теперь говорят грубее — «пофигизм») уступал место чувству дружбы и любви. Это путь очеловечивания. Если же поощрять внешнюю расхлябанность (особенно в ее приблатненном варианте), то со временем она станет внутренней, и произойдет расчеловечивание. Недаром синоним расхлябанности — расхристанность. И это обязательно рикошетом ударит по родителям. А они, как показывает опыт, не будут готовы к столь крутому повороту событий. Глава 7. Конь-огонь, или гиперактивный ребенок Когда родители жалуются на неуправляемость своих детей, мне в большинстве случаев хочется им сказать (что я обычно и делаю): «Да вы просто не видели по-настоящему неуправляемых и потому не понимаете, как вам повезло». …Этот ребенок промчался по реабилитационному центру, как ураган. Казалось, он одновременно присутствует в 3–4х местах. Он лез повсюду, хватал все, что попадалось под руку, задавал вопросы и, не дожидаясь ответа, несся дальше. Особенно приглянулся ему черный факс, стоявший на столе у директора. Факс был новый, и директор им очень дорожил. Когда ребенок потянулся к факсу в десятый раз, директор не выдержал и прикрикнул. Малец кинулся на него с кулаками. У мамы в глазах навсегда застыл испуг, и она только страдальчески повторяла: «Валерик, не надо! Валерик, поди сюда! Валерик…» Это, конечно, крайний случай. Хотя тоже небезнадежный. Совместными усилиями с врачом-психоневрологом нам удалось достаточно хорошо скорректировать поведение несчастного мальчика. Полгода он занимался по индивидуальной программе, затем прошел занятия в психокоррекционной группе. И хотя поведение его небезупречно, это небо и земля по сравнению с тем, что было на первичном приеме. Когда он впервые появился на нашем горизонте, Валерику уже исполнилось семь лет. Он умел читать и считать, но ни о какой школе речи, естественно, идти не могло, ведь Валерик был неспособен спокойно просидеть и двух минут. |
| Первоначальной заявкой рудинской темы звучат некоторые «неспокойные» ноты в умиротворяющем пейзаже экспозиции: тихим летним утром вдруг пробегают волны «красноватой ряби» по «высокой зыбкой ржи» (6, 237). Метафорическим предварением главного героя, проспекцией его отношений с Натальей служит также «диспут» Липиной и Лежнева об огне: «- Вам всё огня нужно; а огонь никуда не годится. Вспыхнет, надымит и погаснет. - И согреет - Да... и обожжёт» (6, 240). С образом огня соотносятся имплицитные мотивы свечи, лампады, костра, жáра, золы, пепла и некоторые другие. В первый вечер у Ласунской проявляется тема огненной рудинской стихии: герой «разгорелся», говорил «горячо». Возникает ассоциативная связь с пылающим костром: «Все столпились в кружок около него» (6, 264). Рудин всех всколыхнул, оживил, как будто влил свежей крови. Более всех на «огонь» Рудина отзывается Наталья. Её «честная, страстная и горячая натура» (6, 294) внутренне созвучна этому «пламени». Сама она начинает «пылать» и «светиться»: «Наталья вся вспыхнула» (6, 307); «лицо покрылось алой краской, и взор её заблистал» (6, 265). Ещё до драматического объяснения у Авдюхина пруда, когда героиня проявила решительность своей серьёзной натуры, именно её слово готово зажечь угасшего оратора, который «так безнадёжно махнул рукою и так печально поник головою» (6, 282). Настроения печали и безнадежности соприродны Агасферу, обречённому на безысходную вечную кару. Рудин - в агасферовском ключе - вовсе не костёр, а скорее призрачный блуждающий огонёк. Если продолжить этот образно-семантический ряд, рудинский свет сопоставим со слабым свечением светлячка. Неслучайно в романе упоминается о другом насекомом - божьей коровке, которая с усилием взобралась «на конец былинки и сидит, сидит на ней, всё как будто крылья расправляет и полететь собирается - и вдруг свалится и опять полезет» (6, 358). Сходный рисунок поведения - в предсмертных мгновениях Рудина на баррикаде: он лез, «карабкаясь кверху и помахивая знаменем и саблей» (6, 368). Тело бесславно погибло, но душа вознеслась в небо, как в фольклорных заклинаниях о «божьей коровке», ко Христу - истинному пастырю «божьих коровок» - душ человеческих. |
| Этого было достаточно. В одну минуту мистер Уэллер проложил себе дорогу в толпе, остановил носильщиков и преградил путь осанистому Граммеру. – Эй, почтенный джентльмен! – крикнул Сэм. – Кого вы запрятали в это-вот сооружение? – Назад! – сказал мистер Граммер, у которого, как и у многих других людей, чувство собственного достоинства удивительно возросло благодаря незначительной популярности. – Дайте ему хорошенько, чтоб не лез, – посоветовал мистер Дабли. – Я вам очень признателен, почтенный джентльмен, – отвечал Сэм, – за вашу заботу о моих удобствах, и я еще более признателен за прекрасный совет другому джентльмену, у которого такой вид, будто он только что удрал из каравана великанов, но я бы предпочел, чтобы вы ответили на мой вопрос, если вам все равно... Как поживаете, сэр? Это последнее замечание было адресовано покровительственным тоном мистеру Пиквику, который смотрел в переднее оконце. Мистер Граммер, онемев от негодования, извлек из особого кармана жезл с медной короной и помахал им перед глазами Сэма. – А! – сказал Сэм. – Очень милая вещица, особенно корона, совсем как настоящая. – Назад! – кричал возмущенный мистер Граммер. Чтобы придать силу своему распоряжению, он ткнул медной эмблемой королевской власти в галстук Сэма и схватил его другой рукой за шиворот любезность, на которую мистер Уэллер ответил, сбив его с ног одним ударом, предварительно и весьма заботливо уложив под него одного из носильщиков. Был ли мистер Уинкль охвачен временным припадком того безумия, какое порождают оскорбленные чувства, или воодушевлен доблестным примером мистера Уэллера, неизвестно, но известен тот факт, что, едва узрев поверженного мистера Граммера, он храбро налетел на мальчишку, который стоял возле него, после чего мистер Снодграсс, действуя в истинно христианском духе и с целью никого не застигнуть врасплох, громко провозгласил, что намерен приступить к действию, и с величайшей заботливостью начал снимать сюртук. Он был немедленно окружен и обезврежен; и нужно отдать справедливость как ему, так и мистеру Уинклю, – они не сделали ни малейшей попытки ни к своему освобождению, ни к освобождению мистера Уэллера, который, после самого энергического сопротивления, был сломлен численно превосходящим противником и захвачен в плен. Затем процессия перестроилась, носильщики снова заняли свои места, и шествие возобновилось. |
| Так Звездный Мальчик стал жить в семье доброго дровосека. Он рос вместе с его детьми, вместе они сидели за обеденным столом и вместе играли на улице. С каждым годом он становился все красивее и красивее. Тяжело ступая, два дровосека возвращались домой по сосновому бору. Зимняя ночь была особенно холодна. Снег густо укутал землю и нависал большими шапками на ветрах деревьев. Мороз сковал даже тоненькие прутики. И лес вокруг был недвижим. Маленькая речка, сбегавшая с гор, замерзла и стала как каменная, когда дыхание Ледяного Князя коснулось ее. Было так холодно, что даже звери и птицы замерзли, и никак не могли согреться. «Уф! — проворчал Волк, ковыляя через чашу. Его хвост, как у побитой собаки, безвольно болтался снизу. Куда только смотрит Правительство?» «Фъить. фьить! — запикала пестрая Коноплянка. — Старушка земля умерла, и ее покрыли белым саваном.» «Земля готовится к свадьбе, и примеряет свой подвенечный наряд, — закурлыкали голуби.» Их маленькие розовые лапки стали почти синими от холода, но они чувствовали, что здесь скрыта какая- то тайна. «Чепуха! — огрызнулся Волк. — Я же сказал, — во всем виновато Правительство. А если кто мне не верит, я того съем». Волк был весьма практичен, и никогда за словом в карман не лез. «Что до меня. — сказал Дятел, а он был прирожденным философом. — то все объяснения излишни. Жизнь такова, какова она есть. А сейчас она ужасно холодна.» Действительно, жизнь с лесу стала ужасно холодна. Бельчата, жившие в дупле высокой ели, терлись друг о друга носами, чтобы совсем не замерзнуть. А Зайцы лежали, свернувшись калачиком в своей норе, и не смели даже выглянуть наружу. Только Совы были в восторге. Их перья заиндевели и торчали во все стороны, но Сов это ни мало не волновало. Они выкатывали свои большие желтые глаза, и громко перекрикивались друг с другом: «У-ух! У-хо-хо! Чудесная погодка!» Дровосеки упрямо продолжали свой путь. Они |
| Деревенский житель, не глядя, только по звуку, может безошибочно определить: кто поехал, с кем, куда и зачем! Поначалу меня это поражало, сейчас сам уже так могу. Все дело в малочисленности нашей. Вспоминаю: стал священником, только что вернулся в деревню, май месяц, почти лето, длинные дни, куча дел… А жил я тогда один, матушка ко мне присоединилась через два с половиной года, почему так – это отдельная история. За полночь падал и проваливался в сон. Просыпаюсь в пять утра от стука в окно. Думаю: затаюсь! За окном – голос нашего пастуха (а он заходил редко и только с одной целью – похмелиться): «Лёша…» – «……» (я молчу). – «Николаич…» – «……» – «Алексей Николаич…» – «……» – «Батюшка!» – «……» – «Отче наш!!!!!» Ну, тут я уже не выдерживаю, встаю и, стараясь сдерживать смех, иду открывать. Если считать это назойливостью, то, пожалуй, это было самое явное ее проявление. Люди у нас неназойливые, никто особо мне в душу не лез, да и сам я довольно открытый к общению человек. Никакого дискомфорта не испытывал. Скорее даже сам страдал от деликатности местных. Например: осень, холод, грязь, приходит гость и разувается чуть ли не на улице. Чтоб не наследить, пол не испачкать! А вот когда священник любопытный, это плохо. Трудно даются первые годы служения Священник Алексий Новиков в больничном храме – Сельский приход – каковы его особенности? – Приход наш маленький. Думаю, это особенность всех деревенских приходов, где деревни продолжают пустеть; на юге России деревни есть в сотни дворов, там ситуация другая. Маленький, но дружный; радости и скорби – общие. Хотя маленький – относительно приходов больших городов. А для деревни неплохо, 20 причастников – это как правило. А бывает и за 30. На вечернем богослужении – человек десять, редко больше. Кто любит тишину в храме, молитву – имейте это в виду! Дети – нечастые и немногочисленные наши гости, постоянно приходят 5–6 чад, им мы всегда рады. Детский говорок на Литургии ласкает слух. Трудно даются первые годы служения, когда в храме сначала один-два человека, через год – три-четыре, укрепление идет потихоньку. |
|
|
