| Красивая среда формирует людей, способных на красивые поступки. Русские люди всегда без лени трудились над благолепием своих храмов. Напряжением народных сил построены Московский кремль, Троице-Сергиева лавра, но не только эти символы веры и власти - прекрасными были здания торговых рядов, мосты, даже пожарные каланчи. Прекрасное обеспечивало выживание нации, обречённой постоянно воевать и бедствовать. Когда я снимал фильм о Новоспасском монастыре в Москве , один историк архитектуры предложил неожиданный ответ на вопрос: «Почему в 1930-е годы вдруг, как по волшебству, прекратилось разрушение храмов?» Он сказал: «Дело шло к войне, и Сталин понял, что, если продолжать в том же духе, никому не захочется умирать за эту обезображенную землю». Чтобы люди защищали свою территорию, на ней должна жить красота. Русский человек к этому предрасположен: несмотря на бедность, он всегда стремился украсить своё жилье, сделать свой «красный угол». Посмотрите, сколько вкладывалось старания, вкуса в оконные наличники, в ткани, в предметы быта. Зачем эти «заморочки», узоры и «петухи»? Зачем усталому, тяжело работающему человеку за столом ложка с изображением птички? Не проще ли кое-как набить утробу «и на перины пуховые в тяжёлом завалиться сне»? Нет, он твёрдо знал, что красота его утешит, вернёт силы, а сила надоумит и с ближними поступать как человек, а не как голодное животное. Любой человек, привносящий в мир красоту, обеспечивает и самому себе человеческое отношение со стороны своего племени. Если будем окружать детей чем-то красивым, а не уродливым, не выморочным «артхаусом» - то и сами сможем рассчитывать на понимание и добро. Беседовала Людмила Селиванова Источник: " Вестник Архангельской митрополии " , Опубликовано на сайте Архангельской епархии Заметили ошибку? Выделите фрагмент и нажмите " Ctrl+Enter " . target="" > Поделиться РНЛ работает благодаря вашим пожертвованиям. Комментарии Закрыть Закрыть Сообщение для редакции Закрыть Закрыть Организации, запрещенные на территории РФ: «Исламское государство» («ИГИЛ»); Джебхат ан-Нусра (Фронт победы); «Аль-Каида» («База»); «Братья-мусульмане» («Аль-Ихван аль-Муслимун»); «Движение Талибан»; «Священная война» («Аль-Джихад» или «Египетский исламский джихад»); «Исламская группа» («Аль-Гамаа аль-Исламия»); «Асбат аль-Ансар»; «Партия исламского освобождения» («Хизбут-Тахрир аль-Ислами»); «Имарат Кавказ» («Кавказский Эмират»); «Конгресс народов Ичкерии и Дагестана»; «Исламская партия Туркестана» (бывшее «Исламское движение Узбекистана»); «Меджлис крымско-татарского народа»; Международное религиозное объединение «ТаблигиДжамаат»; «Украинская повстанческая армия» (УПА); «Украинская национальная ассамблея – Украинская народная самооборона» (УНА - УНСО); «Тризуб им. |
| Россия во все времена являла собою даже внешне образ презираемого мира: нигде не был так разителен контраст деревенских изб, даже городских домиков и домишек с высокими, чаще всего белыми каменными храмами. В храме «блистание» – позолота, роспись, дорогая утварь; здесь православные служат Богу, а в избах и домишках люди живут; тут «тлен земной», теснота и небрежение. Правда, в избе и в домишке всегда есть «красный угол», но зато три остальных угла безнадежно черны. Внешнее это обличье России было символом внутреннего строя народной жизни: светилась лампадой часть души, обращенная к Богу, часть праздничная, а человек к человеку подходил в будничной темноте, часто в грехе. Была жалость к человеку, особенно сострадание к несчастному, даже к преступному, но уважения не было. «Образа и подобия Божия» русский человек всегда искал только на иконе, а в людской душе он замечал «образ и подобие» лишь в том случае, если видел перед собою святого и праведного, аскетизмом своим уподобляющегося угоднику на иконе. Мирская беспомощность и безнадежность создавала к греху двойственное отношение. С одной стороны, грех страшен, ибо он ведет к вечной погибели и адским мукам, а с другой стороны, он неизбежен и даже привычен, как «тяжкий дух» в мужицкой избе, как затертая рубаха «близкая к телу», которую «не хочется скидывать». От тяжкой жизни человек устает и подпадает слабостям. Первая и главная слабость – это пьянство. Обычный тон русской простонародной жизни всегда был суров и хмур. Веселость не в нашей природе; смех благочестивыми людьми осуждался: смеяться – значит «беса тешить». Хмурость эта порождала часто тоску, и тогда человек не выдерживал и «загуливал». Но, кроме того, и праздник, освобождавший и от тяжкого труда, и от связанной с ним угрюмости, понимался как разрешение «слабости» и превращался уже в общий «разгул», не знавший часто границ. Любовь к крайностям – наше национальное свойство, и нигде не были так резки переходы от бесшабашного разгула к строгому посту и обратно, как в России, не только у мужиков, но и в других классах общества, придерживавшихся правил исконного нашего быта. |
| Морли ушел с этой добычей, но в двадцати шагах от двери его ждала засада — бледнолицый жирный мужчина грозно воздел над ним красный кулак и громовым голосом потребовал возврата старого долга. — А, Бергман, вы ли это, старина? — сладкозвучно пропел Морли. — Я как раз нес вам деньги. Только сегодня утром получил от тетки перевод. Они там адрес перепутали, вот в чем была загвоздка. Свернемте-ка за угол, с меня кое-что причитается. Повезло, что встретил вас. Теперь не надо к вам идти. Четыре рюмки возвратили Бергману душевное равновесие. Когда Морли бывал при деньгах, он держался с таким апломбом, что даже банк Ротшильда не решился бы взыскать с него взятую до востребования ссуду. Пребывая без гроша, он блефовал на полтона ниже, но лишь немногие разбираются в полутонах. — Приходите ко мне сафтра с эти деньги, мистер Морли, — сказал Бергман. — Эсфините, что я так на вас напаль. Но я не видеть вас уже три месяц. Прозит! Когда Морли удалился, кривая улыбка блуждала на его бледном, чисто выбритом лице. Его насмешил доверчивый, падкий на выпивку немец. Двадцать девятой улицы впредь надо будет избегать. Он и не знал, что Бергман ходит иногда этой дорогой. Пройдя два квартала к северу, Морли остановился у дверей особняка с тщательно занавешенными окнами и постучал особым манером. Дверь приоткрылась ровно настолько, насколько позволила шестидюймовая цепочка, и в просвете возникла надменная черная физиономия африканца стража. Морли впустили. В густом дыму комнаты на третьем этаже он минут десять проторчал над вращающимся крутом рулетки. Потом неверными шагами сошел вниз и был выброшен на улицу надменным стражем. Сорок центов серебром, все, что осталось от пятидолларового капитала, бренчали в его кармане. На углу он в нерешительности замедлил шаги. В ярко освещенных окнах расположенной через дорогу аптеки ослепительно сверкали никелем и хрусталем сатуратор и стаканы. К этому учреждению направлялся пятилетний малец, выступая так важно, что не оставалось сомнений: ему поручена ответственная миссия, быть может, знаменующая вступление в пору зрелости. Он что-то сжимал в кулачке, крепко, всем напоказ, гордо, демонстративно. |
| Но и приятное говорил редко, тем самым придавая ему особенную ценность, а больше молчал, внимательно прислушивался ко всему, что говорится, и думал о чем-то. Размышляющий Иуда имел, однако, вид неприятный, смешной и в то же время внушающий страх. Пока двигался его живой и хитрый глаз, Иуда казался простым и добрым, но когда оба глаза останавливались неподвижно и в странные бугры и складки собиралась кожа на его выпуклом лбу, – являлась тягостная догадка о каких-то совсем особенных мыслях, ворочающихся под этим черепом. Совсем чужие, совсем особенные, совсем не имеющие языка, они глухим молчанием тайны окружали размышляющего Искариота, и хотелось, чтобы он поскорее начал говорить, шевелиться, даже лгать. Ибо сама ложь, сказанная человеческим языком, казалась правдою и светом перед этим безнадежно-глухим и неотзывчивым молчанием. – Опять задумался. Иуда? – кричал Петр, своим ясным голосом и лицом внезапно разрывая глухое молчание Иудиных дум, отгоняя их куда-то в темный угол.– О чем ты думаешь? – О многом,– с покойной улыбкой отвечал Искариот. И, заметив, вероятно, как нехорошо действует на других его молчание, чаще стал удаляться от учеников и много времени проводил в уединенных прогулках или же забирался на плоскую кровлю и там тихонько сидел. И уже несколько раз слегка пугался Фома, наткнувшись неожиданно в темноте на какую-то серую груду, из которой вдруг высовывались руки и ноги Иуды и слышался его шутливый голос. Только однажды Иуда как-то особенно резко и странно напомнил прежнего Иуду, и произошло это как раз во время спора о первенстве в царствии небесном. В присутствии учителя Петр и Иоанн перекорялись друг с другом, горячо оспаривая свое место возле Иисуса: перечисляли свои заслуги, мерили степень своей любви к Иисусу, горячились, кричали, даже бранились несдержанно, Петр – весь красный от гнева, рокочущий, Иоанн – бледный и тихий, с дрожащими руками и кусающейся речью. Уже непристойным делался их спор и начал хмуриться учитель, когда Петр взглянул случайно на Иуду и самодовольно захохотал, взглянул на Иуду Иоанн и также улыбнулся,– каждый из них вспомнил, что говорил ему умный Искариот. И, уже предвкушая радость близкого торжества, они молча и согласно призвали Иуду в судьи, и Петр закричал: |
| 1) Принадлежа к секте совершенно тайной, притом правительством недозволенной, хлысты, как и скопцы, ввиду необходимости совершения своих религиозных собраний и молений, называемых «радениями», стараются строить свои жилые помещения таким образом, чтобы посторонний глаз не мог ничего видеть и ничье ухо не могло слышать, что творится в их собраниях, обыкновенно сопровождаемых бешенной пляской и верчением, а иногда и диким разгулом животных страстей. С этою целью сектанты обыкновенно обносят свои усадьбы, особенно со стороны улицы, высокой стеной с глухими воротами и калитками, причем дома стараются строить в глубине двора, подальше от улицы или окнами во двор. Высокие ворота и глухие калитки в усадьбах сектантов вечером всегда заперты на крепкие запоры, а необыкновенно злые дворовые и цепные собаки не скоро пропустят во двор хлыста кого бы то ни было из посторонних. Впрочем, на случай появления обхода, сельских или полицейских властей в домах хлыстов, где бывают их радения, устраивается целый лабиринт комнат, с несколькими выходами из дома, с этою-же целью всегда имеются совершенно, по-видимому, лишние калитки в сад, или огород, или во двор соседа – хлыста. 2) Если вы войдете в дом хлыста или скопца, где, по слухам, происходят тайные собрания сектантов, направьтесь прямо в нежилое, обыкновенно более просторное, помещение, предназначаемое у простонародья для гостей. Пол в этой комнате, именуемой у сектантов «сионом», «сионской горницей», «собором», почти всегда дощатый (иногда и паркетный), чтобы легче «работать», т. е. совершать религиозные пляски, и чтобы во время их меньше было пыли и грязи от падающего на пол пота с танцующих. Стульев в «сионской горнице» обыкновенно не бывает, а для экономии места ставятся длинные скамьи. Тут же в «сионе», где, собственно говоря, и не должно быть много сору, находится всегда несколько больших особого типа веников; это – для подметания сора в промежутках плясок и после угощений за общей трапезой по окончании «радений». Войдя в нежилую комнату, где, предполагаете, устраиваются хлыстовские или скопческие «радения», обратите внимание на красный угол. |
| С чем только не сталкивалась я за восемнадцать лет моей церковной жизни. Какие только истории не происходили у меня на глазах… Смешные, трагические, удивительные… Чего только не отчебучивали «эти православные»… Но ТАКОЕ я вижу впервые. Не то чтобы прямо умереть не встать. Бывало и вообще неподвластное человеческому разуму. Однако такого водевиля не было еще ни разу. И, зная героев, для меня это правда «умереть не встать». С согласия всех участников, включая обалдевшего батюшку, рассказываю, что там у них произошло. Только имена изменю – на всякий случай… Люди же вокруг разные. Короче говоря, у одной моей знакомой «престарелой» семьи недавно случился второй медовый месяц Короче говоря, у одной моей знакомой «престарелой» семьи недавно случился второй медовый месяц. Престарелыми они сами себя называют. Так что – за что купила, за то и продаю. Но они и правда не юнцы. Елене (пусть будет в этом рассказе моей тезкой) – пятьдесят один. Мужу Алексею – пятьдесят три. И семеро детей. Шесть девочек и один мальчик. Четырнадцатилетний Иван. Гордость и любовь отца! Старшая дочь замужем уже, свой сын имеется. Младшей – три с лишним года. Поздний ребенок, родила Лена ее в сорок восемь. «Последыш», как они любят говорить по старой доброй русской традиции. Они вообще очень традиционные и православные. Сплошной семейный патриархат и типикон. Он – с бородой, она – в платке и юбке в пол. Он – глава семьи, она – помощница. Каждый угол в квартире – красный, увешанный с потолка до пола иконами. Включая пятый, который время от времени ищут домочадцы, когда отец решает заняться среди них проповедью правильного уклада христианской жизни. Но последнее не часто и не смертельно – больше на словах. А так это прекрасная, воцерковленная, верующая семья. И все у них всегда было как положено. Венчание, двое в плоть едину, «брак честен и ложе непорочно», правило утренее-вечернее ежедневное, посты-праздники, службы регулярные, исповедь-причастие… И все это по зову сердца, а не обязаловка или ролевые игры какие. Вера в Бога, конечно же. Семь детей – это вам не шутка, тут без веры никак. Ну, или без денег больших. Последнего, правда, у них не было, но и не бедствовали. |
| – Принимай гостей, Парамон Петрович! – закричал, слезая с облучка и похлопывая рукавицами, мой заиндевевший извозчик... – Добро , добро пожаловать! – приветливым голосом заговорил дед. – Кого только Бог прислал, не разберу... Голос-то, как будто, и знакомый, а поличья – не разгляжу... – Неужели Ивана из Князьков не узнаешь? – А, Иванушка! Здравствуй, брат, здравствуй! – как бы обрадовавшись, заговорил старик. – Давно не бывал... А с кем едешь? – Барина везу в город... Да вот заночали... А вишь, какая пурга поднялась? – Еще с вечера стала она подвивать, – заметил Парамон.... – А теперь разошлась совсем в непутевую.... Пока происходил этот разговор между извозчиком и стариком, я вылез из кибитки и стал разминать свои затекшие ноги... – Барин добрый, Божий человек, – пожалуй на хату.... Вот здесь, здесь... по лесенке-то... Да не оступись... Я сейчас огничка вздую, – приглашал меня старик и, сняв в сенях висевший на стенке фонарь, зажег его и осветил мне им дорогу... Когда я растворил дверь избы и вошел в нее, то свет и теплота после холодного воздуха приятно охватили все мое тело. Сняв шубу, я присел возле весело трещавшей железной печки и начал осматриваться. Передний, «красный» угол избы весь уставлен был иконами, которые помещались в божнице, – как назывался довольно широкий ящик, устроенный в виде треугольника. По стенам висели картины духовного содержания: Георгий Победоносец, копьем поражающий чудовищного змея, гора Афон с ее многочисленными скитами, изображение Саровского старца Серафима стоящим на камне во время молитвы. Мне, знакомому с историей и хронологией нашего старообрядчества, присутствие здесь последней картины показалось странным. – «У раскольника… и вдруг старец Серафим?! Это что-то необычное», – подумал я... Вскоре за мной в хату вошел и ямщик... – А что, старина, лошадкам-то пожевать у тебя найдется? спросил он караульщика... – Есть, родной, есть... – засуетился тот и вместе с ямщиком вышел во двор... Вскоре послышался скрип отворяющихся ворот и колокольчик, как-то в разбивку, издал несколько глухих ударов. Очевидно, тройку продергивали во двор под навес. Через несколько времени дверь снова отворилась, и в облаках холодного пара появились ямщик с Парамоном. |
| Торопливо подошел Траубе. Он наклонился над Бестужевым, покачал головой и медленно выпрямился. – Ну что, как? – спросил Лобов. – Выстрел в сердце. Траубе начала судорожно вытаскивать из кармана большой красный платок. Слезы текли из-под очков по круглым щекам лекаря. – Перевяжите его, – сказал Киселев. – Что? – тонко крикнул Траубе, и щеки его задрожали. – Может быть, я ослышался? – Он повернул к Киселеву бледное пухлое лицо. – Вы не смеете мне приказывать. Вы не смеете ничего говорить. Вы убийца, и с вас сорвут за это погоны. Киселев отвернулся и пошел к лошадям. – Да, да! – кричал ему вслед Траубе. – Я подаю в отставку. Я не тюремщик и не мясник! Киселев, делая вид, что не слышит слов лекаря, быстро сел в сани с Курочкиным и тронул лошадей. Лобов, Траубе и швед подняли мертвого Бестужева и перенесли в сани. Водовозная кляча оглянулась, мотнула головой и неохотно зашагала по снегу. Секунданты шли рядом. Кляча часто останавливалась, и ее приходилось понукать. Бестужева привезли в лазарет и положили в мертвецкой рядом с Семеном Тихоновым. А через час в лазарет прибежала Анна. – Он не умер, неправда, – твердо сказала Анна лекарю и посмотрела мимо него пустыми глазами. – Он скоро очнется. – Ах, Боже мой, Боже мой! – прошептал лекарь, вышел в соседнюю комнату и долго топтался около стеклянного шкафа с лекарствами. – Что делать? Он налил в стакан ландышевых капель и разбавил их кипяченой водой. Он делал это долго, расплескивал воду и прислушивался. Ему было страшно оставаться наедине с Анной. Анна молчала. Потом она вскрикнула. Траубе со стаканом в руке вошел в мертвецкую. Анна трясла Бестужева за плечи, затем подняла его голову, прижала к груди и посмотрела на лекаря впалыми сухими глазами. – Уйдите! – сказала она хрипло. – Уйдите все, мне ничего не нужно. Траубе протянул ей стакан с лекарством. Анна взяла его и швырнула в угол комнаты… – Анна… – сказал Траубе, и голова его затряслась. – Анна, прошло уже много часов, как вы плачете здесь, в этой комнате. Уже вечер. Я прошу вас, я заклинаю вас, пойдите домой на несколько часов. Я посижу пока с ним. |
| – Ах ты, нищая, с голодухи мы тебя и в дом-то взяли! – А я не просила, – ответила меньшуха, – у ворот не стояла. Я вот тут одна с мужем, а ты в шесть ложек ешь! Меньшуха сказала, другие молчали, но словно стали коситься и замечать, что Степанида-большуха в шесть ложек ест. И день ото дня стало все хуже и хуже. Раз пришли на пожню. Взяла большуха, как водится, батожок, разделила на шесть полос, чтобы каждый свое дело знал. А меньшуха тоже взяла батожок, отделила шесть частей большухе, а одну – для себя. – Вот, – сказала она, – тебе шесть частей, у тебя шесть ложек. – Да как ты смеешь? Я тебя косой! Но меньшуха как сказала, так и сделала: скосила свою часть, а потом легла на сено и пролежала так до вечера. Тут уж все подумали: «Не жить вместе». Пришли домой, сели паужинать молча. Словно гроза собиралась. Протянул было Мишутка большухин ложку к ухе, а меньшуха как его по руке ударит! Всех так и взорвало. Стали ругаться, кричать, собрались в кучу, не расходятся. У кого в руках кочерга, у кого скалка, у кого нож. – Начинай! – Нет, ты начинай! – Ну, тронь! – Тронь ты! Стали по судам ездить, жалобы за жалобой. А раз чуть большака не убили. Пошла Степанида коров посмотреть, слышит – в избе крик и шум. Прибежала назад к избе, а дверь заперта. Смекнула, в чем дело, бросилась к дровам, захватила охапку поленьев, стала швырять в окно поленьями и разогнала мужиков. Бывало и так, что схватят двое-трое одного и тянут в разные стороны. Раз люльку с ребенком в окно вышвырнули, так что ребенок на всю жизнь остался с кривым ртом. И много было всякого греха. Наконец решили делиться. Разделили соленое лосиное мясо, рассыпали рожь, развесили муку, поделили скот, сено, солому, горшки, – все разделили. Неразделенным остался только дом, потому что зимой нельзя строиться. После этого стали жить в шесть семей в одной избе. В одном углу поместились Гавриловы, в другом – Семеновы, третий угол занят печью, четвертый красный. Остальные четыре семейства разместились на лавках, на кроватях. Один уголок парусом завесили. Решили так и коротать зиму. |
| Например, одна из его любимых присказок: «Не бойся сильного грозы, а бойся нищего слезы». Если об этом как следует подумать, то очень много можно чего надумать. А у него все было очень простое по одной простой причине: он не был юродивым, но он видел духовную реальность так же четко, как и физическую. С годами, потому что с возрастом человек как-то меняется, он видел это все отчетливее и отчетливее. И для меня эти черты юродства – если говорить о том, что кого-то пугает его язык, с одной стороны, простонародный, а, с другой стороны, он допускал то, что мы называем «непечатные выражения», но это никогда не обращалось в бытовой речи. Он мог что-то сказать, рассказывая очередные байки, притчи, он очень любил детские сказки. Я думаю, что он сам не понимал, что иногда у него грубоватая лексика проскальзывала. А проскальзывала эта лексика по одной простой причине: во-первых, он был человек самый простой, родившийся в определенной среде, прошедший лагеря – и это естественно определяло эту лексику. Но при этом здесь есть, как я думаю, очень важное нам указание на то, чтобы мы никогда не старались сделать из него того, кем он никогда не был и не хотел быть. Он был настоящий, живой, духовный человек, и если мы сейчас будем видеть во всех его разговорах, проповедях, воспоминаниях, которые о нем сохранились, чудачества и юродства, мы таким образом исказим не только его духовный облик, мы исказим тот путь, которым он шел к Богу, и нас при этом старался вести. Поэтому, если говорить обо мне, я категорически не согласна с тем, что он был юродивый. Я никогда не думала, если речь идет о ненормативной лексике, что это кого-то смущает, меня это никогда не смущало. И теперь я понимаю, что это для того, чтобы его нельзя было «произвести» ни в какие «почетные» и «непочетные» «великие духовные люди». Я теперь понимаю, что это от Бога нам дано было такое указание, чтобы мы не смели к нему подступать со стремлением сразу его наградить какими-то регалиями, поместить в красный угол и таким образом исказить все то, что он нес в жизни. |
|
|
