| — Мы, мы, это мы, — выдавил наконец мсье Пьер, повернув к Цинциннату меловое лицо, причем желтый паричок его с комическим свистом приподнялся и опал. — Это мы, — проговорил неожиданным для него фальцетом Родриг Иванович и густо загоготал снова, задрав мягкие ноги в невозможных гетрах эксцентрика. — Уф! — произнес мсье Пьер, вдруг успокоившись; встал с пола и, обивая ладонь о ладонь, оглянулся на дыру: — Ну и поработали же мы, Родриг Иванович! Вставайте, голубчик, довольно. Какая работа! Что же, теперь можно и воспользоваться этим превосходным туннелем… Позвольте вас пригласить, милый сосед, ко мне на стакан чаю. — Если вы только меня коснетесь… — прошелестел Цинциннат, — и, так как с одной стороны, готовый его обнять и впихнуть, стоял белый, потный мсье Пьер, а с другой, — тоже раскрыв объятия, голоплечий, в свободно висящей манишке, — Родриг Иванович, и оба как бы медленно раскачивались, собираясь навалиться на него, то Цинциннат избрал единственно возможное направление, а именно то, которое ему указывалось. Мсье Пьер легонько подталкивал его сзади, помогая ему вползать в отверстие. — Присоединяйтесь, — обратился он к Родригу Ивановичу, но тот отказался, сославшись на расстройство туалета. Сплющенный и зажмуренный, полз на карачках Цинциннат, сзади полз мсье Пьер, и, отовсюду тесня, давила на хребет, колола в ладони, в колени кромешная тьма, полная осыпчивого треска, и несколько раз Цинциннат утыкался в тупик, и тогда мсье Пьер тянул за икры, заставляя из тупика пятиться, и ежеминутно угол, выступ, неизвестно что больно задевало голову, и вообще тяготела над ним такая ужасная, беспросветная тоска, что, не будь сзади сопящего, бодучего спутника, — он бы тут же лег и умер. Но вот, после длительного продвижения в узкой, угольно-черной тьме (в одном месте, сбоку, красный фонарик тускло обдал лоском черноту), после тесноты, слепоты, духоты, — вдали показался округлявшийся бледный свет: там был поворот и наконец — выход; неловко и кротко Цинциннат выпал на каменный пол, — в пронзенную солнцем камеру мсье Пьера. |
| А из берлоги Медведь тут как тут. Как увидел Медведь Дарью, зубы оскалил, высунул красный язык, вытянул лапы с когтями и говорит: — Хочешь моей женой быть, а не то я тебя съем. Согласилась Дарья. Осталась у Медведя. Вот живет она себе, поживает, ходит с Медведем по лесу, показывает ей Медведь разные диковины. У Медведя терем. В терему три клети. Раскрыл Медведь первую клеть, а в ней серебро рекой льется. Раскрыл Медведь вторую клеть, а в ней живая вода ключом бьет. Говорит Медведь Дарье: — Третью клеть я не покажу тебе, и ходить в нее я не велю, а не то я тебя съем. Целый день нет Медведя, уйдет куда на добычу, а Дарью одну оставит. Ходит Дарья у запретной клети, заглянуть смерть хочется. А сторожил клеть Зайчик Иваныч. Пробовала Дарья с Зайчиком Иванычем заговаривать, да отмалчивался бесхвостый, — хвостик Зайцу Медведь для приметы отъел, — отмалчивался Зайчик, поводил малиновым усом, уплетал малину. И не раз вгорячах пхала Дарья Зайчика по чем ни попало, таскала за серебряные заячьи ушки. А отляжет сердце, примется целовать Зайца, а то и в пляс пустится. Зайчику — потеха, мяучит. И сам когда-то горазд был, да лапки уходились — не выходит. Раз Зайчик Иваныч и прикурни на солнышке, заметила Дарья да в клеть. Отворила Дарья дверцу и чуть не убилась — в глазах помутнело: в огромной клети кипело настоящее золото. И захотелось Дарье потрогать золото, сунула она палец, и стал палец золотым. Пришел Медведь, принес малины. Сели за стол. Пьют чай. Медведь говорит Дарье: — Что это, Дарья, у тебя палец-то золотой? — Да так себе, — отвечает Дарья, — золотой сделался. Тут Медведь из-за стола встал и съел Дарью, а косточки в угол бросил. 2 Тосковали сестры. Рыскали по лесу, по-птичьи кликали, звали сестрицу. Хоть бы голос подала, — не слышит. И год прошел, и другой прошел. Ни духу ни слуху. Как-то середняя Агафья подметала избу, сронила клубок. Покатился клубок. Пошла за клубком Агафья. Шла-шла и забралась в самую гущу. Остановился клубок. Глядь — Медведь. Стал на дыбы Медведь, щелкнул зубами и говорит Агафье: |
| Таким образом, в 1918-м году вполне реальной была перспектива создания антибольшевицкого фронта под монархическими знаменами. Если бы Добрармия стала бы " звеном " этого фронта и ее лидеры сделали бы выбор между " непредрешенчеством " и " монархизмом " . Однако потенциал данного фронта зависел не столько от провозглашенного монархического лозунга, сколько от: 1) реального финансового и военного потенциала; 2) от быстроты формирования воинских частей. Оба эти условия складывались для антибольшевицкого сопротивления на Юге России неблагоприятно. Немецкая поддержка, как это будет показано далее, сводилась, по сути, к благим пожеланиям со стороны военных, а быстрота формирования, увы, - лишь к быстроте получения кредитов на создание " бумажных " воинских частей и столь же быстрому их " проеданию " в киевских и ростовских ресторанах. Показательно, что финансирование армий из Берлина проходило через посредство правительственных структур П.П. Скоропадского и П.Н. Краснова, что подтверждало известные слова донского атамана об " отмывании " оружия и снаряжения, направлявшегося в Добрармию из Ростова и Новочеркасска в " донской воде " . На практике создание Южной и Астраханской армий свелось лишь к образованию штабов будущих полков и немногочисленных кадровых частей, включенных, позднее в состав Вооруженных сил Юга России. Самостоятельной роли сыграть им было не суждено. Многие современники склонны были считать причину неудачи в " реставрационной программе " . Но разве монархические лозунги вызвали у части чинов армий стремление " отсидеться в тылу " ? Слабость дисциплины, отсутствие требуемой боевой подготовки, пороки тыла не зависели он цветов шевронов, проявлялись как среди тех, кто носил на рукаве бело-сине-красный угол, так и у тех, кто носил черно-желто-белый. Однако, неудачи формирования " монархических армий " не затронули авторитета Келлера. Он продолжал оставаться притягательной фигурой. Открывшаяся в октябре-ноябре 1918 года перспектива возглавления графом Северо-Западного фронта, могла принести заметный успех Белому делу, как в региональном, так и в общероссийском масштабе. Как показали события 1919 года, Северо-Западный фронт имел важное геополитическое значение, в плане возможно быстрого освобождения бывшей столицы России. В случае создания антибольшевицкого фронта на Северо-Западе, Келлер, признанный Деникиным, имел бы поддержку " монархической общественности " в лице представителей Совета обороны Северо-Западной области. Федор Артурович видел в этом назначении свое призвание, а его вынужденная задержка в Киеве в ноябре 1918-го, объяснялась оформлением в германской комендатуре пропуска (в условиях оккупации пропуска требовались, например, для проезда из Ревеля в Нарву, не говоря о более дальних расстояниях), а вовсе не политическими " колебаниями " . |
| Многие крестьяне занимаются охотой и рыбною ловлей. Есть охотники за белками, зайцами, горностаями, лисицами, иногда за медведями и лосями; мясо лосей употребляется в пищу; шкуры и меха отвозятся на ярмарку в Тихвин. Осенью охотятся за рябчиками, тетеревами и глухарями, весной – за утками; дичь бьют из ружья, а чаще ловят петельками на ягоды. Рыбу ловят весною, по рекам и ручьям, а осенью – в озерах: Тянегощ и Каменном. Торгуют только произведениями домашнего хозяйства, каковы напр.: сено, солома, овес, творог, лопаты, лейки на суда, дровни, сани, корыта, льняное семя, клюква, дичь и пр. В трех деревнях прихода есть мелочные лавки, где продаются: чай, сахар, мука, крупа, соль и пр. 11-го июня бывает в Ленине ярмарка, где продают ножи, косы, серпы, лыко, крендели и красный товар. Домашний быт – общий всему северному населению. Избы строятся из бревен Вологодскими плотниками; окна в них небольшие, без всяких украшений; в верхнем этаже – жилье, в нижнем, с маленькими окнами, кладовая. Избы строятся высокие и окна жилых комнат делаются высоко от земли. Рядом с жилым домом, состоящим из одной или двух изб, пристраивается другой, под одною крышею. В нижнем этаже этого дома – хлев, конюшня, помещение для овец и чистый двор для саней и телег, в верхнем – сеновал, с которого идет бревенчатый спуск прямо на улицу. В каждой избе по две печи: одна – русская, другая – железная. Избы, большею частью, покрыты соломой; по стенам изб – деревянные лавки; у русской печи – ход вниз, в кладовую. Изба делится на две или на три части досчатой перегородкой; иногда передний угол или вся изба – оклеиваются обоями. Избы ставятся рядами, посадами и во избежание пожара, ставятся на 4 и более сажени одна от другой. Бани и риги строятся у реки или ручья; улицы окопаны канавами и обсажены деревьями. Избы застрахованы в страховом земском обществе. Одежда у мужчин – холщовая рубашка, шаровары, серый полукафтан, или армяк, зимою – овчинный полушубок, белой кожи сапоги, летом – лапти из бересты. В праздники надевается красная рубашка, суконные брюки с высокими голенищами, франтоватые сапоги, у женщин – цветные атласные сарафаны, шелковые платки на головах, зимою – меховые пальто и кофты. |
| Впрочем, бывали и счастливые неслучайности. Однажды вечером мне позвонили. В роддоме, который я окормляю уже несколько лет, случились экстренные роды. Вечер был уже поздний, а родственники мамы, приехавшей на обследование и внезапно вошедшей в роды, просили о крещении незамедлительно. Я созвонился с врачами - в критической ситуации оказался не только ребенок, но и сама мама. И если мама в скором времени поправилась, то мальчик до утра мог не дожить. Собирался я предельно быстро, по дороге нужно было еще добраться до храма и взять все необходимое для таинства. Где-то в одиннадцать вечера состоялось Крещение. Уходя, я попросил своего нового крестника побороться за жизнь. Постараться. Я шел из реанимации вниз, проходил сквозь темный холл, в котором где-то в другом конце горела настольная лампа дежурной медсестры. И хотя жизнь мальчика еще оставалась под вопросом, возникло физическое ощущение того, что мгла отступает. Молитвами и усилиями многих людей мальчик выжил, и сегодня ему уже больше двух лет. Я уверен - нам с ним необходимо было встретиться в тот необычный час. Бабушка Валя из Максимовки Почти весь минувший год, на все двунадесятые праздники мне приходилось ездить служить в Храм Покрова Пресвятой Богородицы (снова Покрова!) в селе Максимовка Базарно-Карабулакского района. Удивительный храм, переделанный из сельского магазина, причем в самом здании не осталось ни единого упоминания о магазине, как будто бы на этом месте с ноля возвели новый храм, прекрасная, дружная община, люди, удивительной внутренней красоты. Ну и само село находится в необыкновенном по красоте месте. Если приходилось оставаться на ночлег, всегда находился человек, который соглашался приютить на ночь священника. Таким человеком в Максимовке является бабушка Валя. Попав к ней домой, я подумал, что оказался в этнографическом музее. Чистый опрятный дом с русской печью в полкухни, деревянные полы, старая ухоженная мебель, красный угол с иконами - все в идеальной чистоте, хотя и живет бабушка Валя уже давно одна. Вечерние беседы за чаем, рассказы о жизни, вопросы. У нее уже подрастают правнуки. Почти что гоголевские старосветские помещики, тихий, спокойный закат в полноте жизни, добрые и немного печальные глаза, окающий говор. Все это уносило куда-то далеко в чье-то почти книжное идеальное детство: деревня, большущий старый, но крепкий дом, настоящая печь, тихая добрая бабушка. Удивительно, но все настолько нереально и прекрасно в таком покое, что за сутки в этом тихом селе успеваешь отвыкнуть от грохочущих ритмов вечно спешащего города. |
| Мать-воробьиха, однако, ее не притесняла, а сама все ждала и дождалась – сынок-жиробей пригарцевал к подножью родного дерева, воздел крылья и прилетел домой. Там его встретила сытным обедом воробей-мамаша, а потом повела по угодьям знакомиться с запасами. И сказала при этом, что чихать хотела на весь воробьиный свет, что со всеми рассорилась. – Мы проживем и вдвоем, – заключила мамаша, а вот сын, навостривши рожки, стоял и смотрел, вертя длинной шеей, и смотрел он ни на кого другого, как на бедную божью слоновку, которая была хорошо видна благодаря ярко-красной спинке. – Какая ягодка, – заметил жиробей. – Я ее пасу, – откликнулась мать, – запасла нам на зиму. Но сын-жиробей прихорошился, облизал морду, одернул перышки, пристукнул копытами и со словами «Я вам тут не помешал» опустился возле хорошенькой божьей слоновки. Короче говоря, мы за действия того неумного волшебника не отвечаем и не беремся предположить, какие последствия могут возникнуть от знакомства жиробья и божьей слоновки. Только представить себе шестиногого лопоухого воробья, который помахивает хоботом, летает на прозрачных крыльях и имеет рога, причем сам весь красный в черных и в желтых пятнах. И он трубит, и клыки торчат из его клювика, и шея стоит столбом, а сзади болтается хвост веревочкой, а на каждой из толстых ног по четыре коготочка, а бабка-воробьиха, няньча внука, говорит: «Не в меня удался, не в нашу породу». – Ну и ладно, – говорит она, – родился, так пригодился. Называться он будет примерке так: Божислав Жиробеевич Слоковьев, уменьшительно Славик. Кот, который умел петь Жил-был Кот, который умел петь и пел вечерами для своей знакомой кошки. Но его знакомая кошка не обращала на него никакого внимания и не выходила гулять, а целыми вечерами сидела и смотрела телевизор. Тогда кот решил сам спеть по телевизору. Он пришел на телевидение петь, но ему там сказали: – Мы с хвостами не берем. Кот сказал: – Это пара пустяков. Он зашел за угол, подвязал хвост к поясу и снова пришел на телевидение. Но там ему опять сказали: |
| — И всё? — прошептал Маугли. — Если это может сделать детёныш — нечего бояться! Он обогнул угол дома, встретил мальчика, вырвал у него из рук чашку и скрылся в тумане. А мальчик громко кричал и плакал от ужаса. — Они очень похожи на меня, — сказал Маугли, раздувая угли, как при нём это делала женщина. — Эта вещь умрёт, если я не покормлю её, — и он подбавил сухих веток и коры в красные угли. На половине горного склона Маугли встретил Багиру; капли утренней росы сверкали на её чёрной шерсти, как лунные камни. — Акела промахнулся, — сказала пантера, — его убили бы в эту ночь, но им нужен также ты. Тебя искали на горе. — Я был среди вспаханных земель. Я готов. Смотри! Маугли поднял чашку. — Хорошо. Слушай: я видела, что люди опускают в эту красную вещь сухие ветки и тогда на них расцветает Красный Цветок. Тебе не страшно? — Нет, чего бояться? Теперь я помню (если это не сон), как раньше, чем я сделался волком, я лежал подле Красного Цветка и мне было так тепло и приятно. Весь этот день Маугли просидел в пещере, он смотрел за углями, опускал в чашку сухие ветки и наблюдал за ними. Одна ветка особенно понравилась мальчику, и когда вечером в пещеру пришёл Табаки и довольно грубо сказал ему, что его требуют на Скалу Совета, он засмеялся и хохотал так, что Табаки убежал. Всё ещё смеясь, Маугли пошёл к месту собрания стаи. Акела лежал подле своего бывшего камня в знак того, что место вожака открыто, а Шер Хан со своей свитой волков, питавшихся остатками его пищи, не скрываясь, расхаживал взад и вперёд. Ему льстили, и он не боялся. Багира легла подле Маугли, который зажал между своими коленями чашку. Когда все собрались, заговорил Шер Хан; он не осмелился бы сделать этого во времена расцвета силы Акелы. — Он не имеет права говорить, — прошептала Багира Маугли. — Скажи это. Он собачий сын. Он испугается! Маугли поднялся на ноги. — Свободный Народ, — громко прозвучал его голос. — Разве Шер Хан водит стаю? Какое дело тигру до места нашего вожака? — Ввиду того, что это место ещё свободно, а также помня, что меня просили говорить… — начал Шер Хан. |
| – Ох-хо-хо, – говорит он, встает, крестится на красный угол, на огонек лампадки и подходит к морозному окну. Последнее на сегодня солнечное сияние розоватит морозные узоры. Тихо в селе. Из труб выходят сине-серые столбики дыма. «Так и молитвы наши, – думает батюшка, – яко дым кадильный». Он возвращается к столу и записывает: «Благодатная жизнь возникает по мере оскудения греха». «Нет, надо проще, – думает батюшка, но тут же возражает себе: – Но куда проще говорил Господь Каину, а тот умножал свои грехи. Праведный Ной разве не призывал покаяться? То же и праведный Лот. И не слушали. И на горы приходили воды, и огненная сера падала на Содом и Гоморру. Проходили воды, смывавшие нечестия, но проходил и страх гнева Божия, опять воцарялся порок, плясали вокруг золотого тельца – опять все сначала. Господи, как же ты терпелив и многомилостив! Строили столп вавилонский, чтобы увековечить себя, свою гордыню. Господь смешением языков посрамил гордыню человеческую, они же стали воздвигать башни в себе. И опять Господь попустил свободу их сердцам, чтобы сердца их сами увидали гибель. Нет, не увидали. Через Моисея дал законы и обличил немощь человеческую – и опять: разве послушали?» Батюшка снова встает, снова крестится, кладет три поклона и уже не замечает, что говорит вслух: – Пророки говорили и умолкли, дал время Господь выбрать пути добра и зла, жизни и смерти. Всегда-всегда был готов Господь спасти, но люди сами не хотели спастись. И когда прииде кончина лета, кончина обветшавших дней, послал Господь Сына Своего Единороднаго в палестинские пределы. Мысли батюшки улетают в Вифлеем. За всю жизнь батюшка так и не смог побывать на Святой земле, может, оттого так обостренно и трогательно он старается представить всю ее: и Назарет, и эти ступени, которые вели к источнику Благовещения, и ступени к пещере, в которой, повитый пеленами, лежал Богомладенец и куда вела звезда, и неграмотных пастухов, и образованных волхвов, и ступени на Голгофу. Батюшка всегда плачет, когда представляет Божию Матерь, стоящую у Креста. Сын умирал на Ее глазах. Сын! Господи, только по Его слову сердце Ее не разорвалось – еще много Ей предстояло трудов. |
| Мы все довольно торжественно прошли с своими приношениями через маленькую гостиную и коридорчик и вступили в комнату новорожденной. Комната эта была вся освежена и глядела олицетворением девственного праздника Мани. На окнах были новые белые кисейные занавески с пышными оборками наверху и с такими же буфами у подвязей; посередине окна, ближе к ясеневой кроватке Мани, на длинной медной проволоке висела металлическая клетка, в которой порхала подаренная бабушкой желтенькая канарейка; весь угол комнаты, в котором стояла кровать, был драпирован новым голубым французским ситцем, и над этою драпировкою, в самом угле, склоняясь на Манино изголовье, висело большое черное распятие с вырезанною из слоновой кости белою фигурою Христа. Вся девственная постелька Мани, ничем, впрочем, не отличавшаяся от постели Иды Ивановны, была бела как кипень, и в головах ее стоял небольшой стол, весь сверху донизу обделанный белою кисеею с буфами, оборками и широкими розовыми лентами по углам. На этом столе посредине помещался на большом подносе очень хороший торт с латинскими буквами M и N. Около торта размещались принесенные сегодня пастором: немецкая библия в зеленом переплете с золотым обрезом; большой красный дорогой стакан с гравированным видом Мюнхена и на нем, на белой ниточке, чья-то карточка; рабочая корзиночка с бумажкою, на которой было написано «Клара Шперлинг», и, наконец, необыкновенно искусно сделанный швейцарский домик с слюдовыми окнами, балкончиками, дверьми, загородями и камнями на крыше. На чистом липовом ящике, из которого домик этот был вынут и в который он снова мог вдвигаться, на дощечке было тщательно выписано имя Германа Вермана, а ниже год, месяц и число настоящего празднества. Рядом с этим белым столом стоял роскошный, ажурный рабочий столик, отделанный внутри зеленою тафтою. Это был подарок матери. На этом столике лежало бархатное пальто, принесенное Бертой Ивановной, и сюда же Шульц положил соболевый воротник и муфту. Я положил сочинения Пушкина к стене на белом столике, а Истомин поставил на эти книги свою картину. |
| Для чего нам “святыньки” на стеллажах Один из вопросов, о котором надо думать христианину 10 мая, 2017 Один из вопросов, о котором надо думать христианину Как без святынек — помогают же! Священник Сергий Круглов Один из частых вопросов, которые в храме задают священнику: «Батюшка, а вот у меня просфорки заплесневели, святая вода зацвела… Что с ними делать?» Нередко рядом с батюшкой, который уже открыл рот, дабы выдать в ответ на такой вопрос поучение, неслышно чистит подсвечник (протирает икону) какая-нибудь смиренная работница храма, которая чутко прислушивается к разговору, не выдерживает и вставляет: «Что же вы, женщина (мужчина), с такими простыми вопросами батюшку беспокоите! Спросили бы у прихожан, все знают: просфорки надо сжечь, а святую воду – излить в место, не попираемое ногами! Верно же, батюшка?» Верно-то верно, говорит батюшка. А еще вернее – не коллекционировать просфорки и прочие святыньки. Просфорки надо съесть, святую воду – выпить или покропить жилье. Коллекционирование святынек – дело вообще сомнительное, вполне попадает в категорию «мшелоимства», которое есть грех. Но как же без святынек, недоуменно скажет совопросник. Как же без них, какое же это православие! Вот у меня весь красный угол в святыньках: просфорки из разных монастырей, земелька с разных святых могилок, цветочки от того и веточки от этого, иконочки разные, к мощам приложенные! (Добавлю от себя: чего там «иконочки», в гостях у одной прихожанки я видел и коллекцию мощей самых разных святых, в пакетиках, целый стеллаж. Откуда их берут? Не знаю, говорят, просто по интернету выписать можно…). Так что главный вопрос – такой: а для чего вам все эти святыньки? Но как же, отвечают мне, они ведь ПОМОГАЮТ! По вере! Нет, не думайте, мой собеседник – не полуязычник, который сегодня поехал к старцу, а завтра – к знахарке, прижимает «святыньку» к больному месту, бормоча при этом данную ему молитву не как молитву, а как заклинание, умеющий «прикладываться» к Евангелию, но никогда его не читавший. Этот знаменитый полуязычник, которого мы, священники, так любим обличать в проповедях: « Народ мол сей невежда в Законе, проклят он», а равно в статьях, книгах, на интернет-форумах и в пастырских застольях, давно стал типажом. Ну, вот как у атеистов – «поп толстопузый», так у нас – «суеверный полуязычник»… |
|
|
