| Говоря о русских адвокатах, которые, защищая своего клиента, решаются иногда с помощью изворотливого ума называть черное белым, Достоевский говорит: «Что ж, неужто я посягаю на адвокатуру, на новый суд? Сохрани меня Боже!» «Я ищу святынь, я люблю их, мое сердце их жаждет», «но все же я хотел бы святынь хоть капельку посвятее; не то стоит ли им поклоняться!» («Дн. Пис.», 1876). Достоевский высоко ценит русский народ именно за то, что путеводною звездою для него служит настоящая святыня, Христос. «Пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем есть неоспоримо — это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере (и не в идеале только, а в самой заправской действительности) никогда не принимает, " «Записные тетради Ф. М. Достоевского», подготовка к печати Е. И. Коншиной, «Академия», 1935, стр. 203. не примет и не захочет принять своего греха за правду! Он согрешит, но всегда скажет, рано ли, поздно ли: я сделал неправду. Если согрешивший не скажет, то другой за него скажет, и " правда будет восполнена» («Дн. Пис.», 1881). Святость есть подлинный идеал русского народа. Поэтому, задумав роман «Житие великого грешника», Достоевский хочет вывести в нем «величавую, положительную, святую фигуру» Тихона Задонского. «Это уж не Костанжогло–с, — пишет он Майкову, — и не немец (забыл фамилию) в Обломове. Почем мы знаем: может быть, именно Тихон-то и составляет наш русский положительный тип, который ищет наша литература, а не Лаврецкий, не Чичиков, не Рахметов и проч. и не Лопуховй, не Рахметовы. Правда, я ничего не создам, я только выставлю действительного Тихона, которого я принял в свое сердце давно с восторгом» 346,. 25. Ш. 1870). Замысел этот так дорог Достоевскому и столь интимно близок ему, что он умалчивает о нем в письме к Страхову и сообщает его только А. Н. Майкову. Смесь добра и зла в земной жизни есть только временное состояние человека. Можно думать, что мысли Ставрогина в беседах с Шаговым, намеченные в «Записных тетрадях» к «Бесам» " , в значительной мере принадлежат самому Достоевскому: «Мы, очевидно, существа переходные, и существование наше на земле есть, очевидно, (процесс) беспрерывное существование куколки, переходящей в бабочку»; «я думаю, люди становятся бесами или ангелами». |
| Момент молитвы для меня предполагает осознание, вновь пробужденное осознание того, что и этот «реальный мир», и «реальное я» — далеко не предельная реальность. Пока я во плоти, я не могу уйти со сцены, отправиться за кулисы или усесться в партере. Но я могу помнить, что такие вещи существуют. Кроме того, я способен помнить, что под гримом выдуманного героя — клоуна или супермена — скрывается настоящая личность с реальной жизнью. Выдуманный герой не мог бы ходить по сцене, если бы за ним не скрывался реальный человек; если бы настоящее и неведомое «я» не существовало, я бы даже не мог ошибаться, думая о воображаемом «я». В молитве это подлинное «я» пытается, наконец, высказаться от самого себя, обращаясь не к другим актерам, а… как мне Его назвать? К Автору — Он всех нас придумал? К Режиссеру — Он всем руководит? К Зрителю — Он смотрит спектакль и будет судить о нем? Я не пытаюсь убежать из пространства, времени и своего положения твари. Задача гораздо скромнее: снова пробудить осознание всего этого. Если получится, не нужно будет куда — то уходить. В каждое мгновение может явиться Бог — вот святая земля, и куст горит, не сгорая. Конечно, здесь возможен любой успех и любой провал. Молитва начинается со слов: «Пусть говорит подлинное „я“, и пусть оно говорит именно с Тобой». Бесчисленны уровни, на которых мы молимся. Эмоциональной силе не всегда сопутствует духовная глубина. Если нам страшно, мы можем молиться искренне, но честная эмоция — иногда только страх. Один Бог способен черпать из нашей глубины. С другой стороны, Бог всегда действует как иконоборец, из милости сокрушая каждое наше представление о Нем. Лучший результат молитвы — мысль «я и не подозревал… мне и в голову не приходило». Наверное, именно в такой миг Фома Аквинский сказал о своем богословии: «Оно — как солома». XVI Я не хочу сказать, что «яркое пятно» — это все мое понятие о Боге. Просто нечто подобное возникает, когда я начинаю молиться, и не исчезает, если я не прилагаю усилий. «Яркое пятно», конечно, не лучшее описание. Но такую расплывчатую вещь хорошо не опишешь. Хорошее описание будет и неверным. |
| —537— чина твоей смерти, так как, если б я был другими человеком, если б у меня не было недостатка в жизненных основах, то на тебя не обрушились бы потрясения, которые убили тебя. Это я понял во время последних минут твоей жизни, – понял и поклялся идти за тобой... Если ты умерла вследствие моего «не знаю», то, как же я могу остаться здесь жить?». Так неразрывно связаны между собой догмат и жизнь, жизнь и догмат, и этот синтез их настолько прочен, неразделим, что, если бы мы спросили: – Чем же грозит жизнь без догмата? – сама жизнь и ее дубликат, литература, отвечают нам: – Смертью! Догмат вообще есть, таким образом, необходимый элемент, логический постулат жизни. Вопрос веры и неверия догмата и скепсиса не есть только вопрос истины и лжи, а, прежде всего, жизни и смерти, полноты и скудости, а отсюда – сладости и безвкусия, если не горечи, существования. Это признают даже два таких позитивиста по складу своего научного мышления, как проф. Ле-Дантек и Джемс; один – знаменитый биолог, другой – еще более знаменитый психолог; первый, по собственной откровенной исповеди, – атеист, другой – мистик по вере. Вот что говорит Ле-Дантек в своем «Атеизме» – сочинении, излагающем иррелигиозное credo автора. «Если нет Бога, справедливость есть не более, как наследие предков, как и доброта, как и логика», т. е. все условно, абсолютного нет ничего. Правда совесть не обязательна для атеиста, потому что, как и все, она наследственна, но без совести даже и атеист представлял бы собой тип уж слишком патологический и уродливый. «Я утверждаю, – заключает Ле-Дантек, – что общество логических последовательных атеистов невозможно, потому что, даже признавая заблуждением понятие абсолютной ответственности, это понятие все же остается заблуждением социально необходимым. Наоборот, общество атеистов, обладающих совестью, представляется мне вполне возможным, но на условии, чтобы они не рассуждали и без обсуждения принимали бы данные их совести». Это – выводы социального —538— характера, а личного, индивидуального еще тяжелее. Последовательный атеист не может долго жить, они неизбежно приходить к самоубийству по невыносимой тяжести своих страданий Ле-Дантек сознается, что не раз, и он сам покушался утопиться, но каждый раз его спасала какая-нибудь непоследовательность: жалость к семье или что-нибудь другое в том же роде. «Смерть это – триумф неверия!» – восклицает автор «Атеизма». Атеист не боится смерти, потому что он не верит ни в бессмертие, ни в суд. Однако он чувствителен к страданиям и хуже верующего вооружен к перенесению их. Не застрахован он и от унаследованных, подобно совести, страхов перед неизвестным будущим. «Ни цели, ни желания, ни интересов», – такова психология неверия. «Истина, раскрываемая неверием, есть ужас наводящая истина, обесценивающая жизнь и сменяющая жажду существования желанием положить конец не зависящему от нас бессмысленному и бездельному процессу» 913 . |
| «Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменён по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и всё, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь» (41-42). Опыт православной жизни, разумеется не в счет, к общему закону человечества Православие отношения не имеет. Вывод Чаадаева непреложен: необходимо отказаться от Православия: «Итак, если эта сфера, в которой живут европейцы и в которой в одной человеческий род может исполнить свое конечное предназначение, есть результат религии и если, с другой стороны, слабость нашей веры или несовершенство наших догматов (выделено мною.— М.Д.) до сих пор держали нас в стороне от итога общего движения, где развивалась и формулировалась социальная идея христианства, и низвели нас в сонм народов, коим суждено лишь косвенно и поздно воспользоваться всеми плодами христианства, то ясно, что нам следует прежде всего оживить свою веру всеми возможными способами и дать себе истинно христианский импульс, так как на Западе всё создано Христианством. Вот что я подразумевал, говоря, что мы должны от начала повторить на себе всё воспитание человеческого рода» (45). Откровеннее не скажешь. Нет смысла опровергать заблуждения Чаадаева относительно исторической бесплодности русской жизни, ибо кто ничего не видит, тот просто слеп. Нет смысла доказывать абсолютное совершенство догматов Православия: такое постигается на уровне веры, а не рациональной философичности. Нужно лишь согласиться с Чаадаевым, что мы часто— и вплоть до сего времени— перенимали на Западе лишь «обманчивую внешность и бесполезную роскошь». Но при взаимодействии с чуждой системой ценностей иного и быть не может. Урок, который русская жизнь может дать истории, не заключается ли в том, что никаких общих законов социальной жизни просто не существует? Их универсализм порождён рассудком человеческим, придавшим некоторым частным закономерностям в одной какой-либо сфере жизни— свойство всеобщих установлений глобального характера. Собственно, «Царство» в чаадаевском понимании на Западе устанавливается как будто. Но ещё великая русская литература XIX столетия показала: в тех условиях, в которых западный человек испытывает полное довольство и к каким стремится всеми усилиями, русский человек томится и недоумевает: «чего мне ждать! тоска! тоска!». |
| Сегодня нужна серьезная фильтрация. И как раз один из таких очистительных фильтров — это литература. И в особенности Чехов, который задает нам совершенно другой ритм, совершенно другой душевный настрой. — Каково Ваше главное послание в этом фильме? — Что нельзя жить без любви. Понимаете, мы все время оправдываем себя тем, что чувства не вечны, что им на смену приходит суровая правда существования, что надо просто пытаться сохранить хоть какую-то видимость взаимного уважения, а чувства… оставим их тем, кто молод, здоров и красив. Я не собираюсь спорить с тем, что жизнь не так проста и радостна, как нам хотелось бы, и уж тем более, что пытаться сохранить уважение, мирные отношения с нашими ближними — это хорошо. Я переживаю о другом: нельзя состояние без любви считать нормой. Да, пусть вы не чувствуете ее сейчас, но не говорите: так и должно быть, это реальность! Нет, речь не о том, чтобы предавать тех, кто рядом, и пытаться искать ярких впечатлений где-то еще — если любовь не прижилась здесь, то с чего бы ей взяться там? Вопрос любви решается внутри тебя, и ты сам должен искать способы ее взрастить, никуда не сбегая. Молиться. Делать дела любви, даже пока не ощущая ее. Верить. И не важно, сколько тебе лет — двадцать или шестьдесят. — Вы согласны с тем, что Чехов — беспросветный писатель? Или Вы видите свет в его пьесах? — Нет, я не считаю его беспросветным. Читая его произведения, мы, конечно же, должны учитывать, кем был сам Чехов, какими были обстоятельства его жизни — и тогда мы поймем, почему его произведения кем-то воспринимаются как беспросветные. Но ведь мы не оказываемся после прочтения Чехова в тупике! Наоборот, у нас возникает много вопросов. Чехов не загоняет нас в угол, не уничтожает нас, он все-таки оставляет свет и надежду. Удивительная вещь: когда я работал над «Тремя сестрами», я открыл для себя, что по просьбе МХАТа Чехову пришлось сократить финальный монолог Маши Прозоровой. Я прочел этот монолог, и для меня все встало на свои места. В конце пьесы сестры говорят, что, кажется, еще немного — и мы узнаем, зачем живем, зачем страдаем… Раньше я не мог понять этого финала, реплики сестер казались мне просто высокопарными, образными, пафосными словами: «надо жить», «надо работать», «никаких не будет тайн», «если бы знать»… Но оказывается, из заключительной сцены были вычеркнуты слова Маши, имеющиеся в рукописи. Глядя вверх, она должна была говорить: «Над нами перелетные птицы, летят они каждую весну и осень, уже тысячи лет, и не знают, зачем, но летят и будут лететь еще долго, долго, много тысяч лет — пока, наконец, Бог не откроет им тайны». Вот так написал Чехов. И насколько я знаю, ни в одной стране мира эту фразу не возвращали обратно, а мы возвращаем. |
| — А 50ю вы шутите? — Вы не шутя и дайте. — Я здесь не живу, я не прихожанин. Как только детей поместил в военную гимназию, — я переселился в Москву. Помогать попам, — дело прихода. — Но у вас 3000 дес. земли, сами вы выехали отсюда всего года три-четыре и теперь, всё-таки, живёте каждое лето месяца по два? — У меня только земля, ну, и пусть его ходит по ней, сколько его душе угодно. — Приятнее было бы услышать от вас и мне, и священнику вашему, если б вы сказали: ну, и пусть его косит и берёт дров, сколько ему угодно. У него одна коровёнка, сена нужно ему пудов 200, т. е. восемь крестьянских возов; а лесу у вас полторы тысячи десятин. — Тысяча шестьсот сорок десятин. — Что же стоит для вас дать двадцать деревьев валежнику, подгнившего и сломленного ветром? У вас гниёт там не одна тысяча деревьев. — Этого нельзя, никак нельзя! Вы не знаете хозяйства. У меня в лес нет следу. Я не пускаю ни за грибами, ни за ягодами. Проезжай кто-нибудь, проложи тропинку и повалят лес со всех сторон, и не укараулить; сами объездчики будут красть. Ныне народ какой? Вор на воре. Бывало, как чуть что, так велишь влепить ему полтораста, так обкрадывать барина в другой раз и не захочет. А ныне он тебя обкрадёт, да он же и говорит: полный расчёт давай, а то к мировому! Нет, батюшка, нельзя, нельзя! — У вас сотни возов можно набрать по опушке, не делая и следа в лес. — Нельзя, я сказал вам, нельзя! Да какой я прихожанин! Там много без меня. Барин мой стал сердиться, и я бросил разговор о священнике. Укажите нам, после этого, способы «поднять уважение к духовенству» в таких людях! Можно ли строго, после этого, осуждать священника, если б он стал притеснять своих прихожан в плате при требоисправлениях?! «Нужно позаботиться о создании такого положения, чтобы священник стал сам уважать себя и сознавать, что он имеет право на это уважение». Потрудитесь! Вы большую принесли бы пользу и церкви, и духовенству, и обществу. «А для этого есть только две меры: или пусть государство окончательно признает факт кастового состояния духовенства, санкционирует его (каста тут не причём!) и примет на полное своё попечение всё духовенство, положив ему такое жалованье, чтобы оно могло существовать не только безбедно, но и устроиться с некоторым комфортом. Тогда не будет тех близких, сердечных отношений между духовенством и народом, какие были бы желательны (а наши епископы, законоучители, священники при посольствах, миссионеры? Выпускать их из виду нельзя), но за то не будет и вражды. Духовенство станет в официальное отношение к народу. Священник будет чиновником, но чиновником приличным, который взяток не берёт, тем более не прибегает к вымогательству, не занимается кулачеством и вообще никакими, компрометирующими священный сам способами наживы». |
| - Что Вам известно о генерале Евгении Питовранове? Некоторые специалисты его называют серым кардиналом, виновным в развале СССР... - Я не большой ценитель людей, сочиняющих по вопросам, которых они не знают. Будучи сотрудником разведки, ни в какой другой структуре КГБ я не работал, мне совершенно не известно о том, что творилось в других управлениях. В КГБ же было 15 управлений. Я слышал что-то о нем у коллег в столовой. О Питовранове я имею не большее представление, чем те люди, которые читали о генерале в литературе. Думаю, что там масса правды и часть лжи, но я не могу их различить, - не подтвердить и не опровергнуть. Мы строго соблюдали компартментализацию. Были как в подводной лодке. Кто-то из нас был на аккумуляторах, кто-то на торпедных аппаратах, не зная, что делают другие. - Восточная пословица гласит: «Тяжелые времена рождают сильных людей, а хорошие времена - слабых людей«. Согласны с ней? - В какой-то мере согласен, а в какой-то нет. Пословица эта не совсем точна. Моя точка зрения состоит в том, что лучшие времена в Советском Союзе были при Никите Хрущеве. Фигура Хрущева у нас оплевана. Ботинки какие-то припоминают, мол, «кукурузник». Это все пропаганда. Хрущев на самом деле был очень интересным политиком. Если бы у нас было демократическое руководство в партии и государстве, из Хрущева мог был получиться выдающийся деятель. Он - единственный, кто поставил вопрос о сменяемости власти за все время существования советской власти. Имеются в виду генеральные секретари, первые секретари, руководители обкомов и крайкомов. Хрущев внес в устав партии предложение о двух сроках выборов. Он это сформулировал после развенчания культа личности Сталина - на одном из ближайших съездов. Об этом никто не говорит сейчас, будто бы и не было никогда. В то время мы в Мексике как-то сидели в кабаке с Алексеем Аджубеем. Я был его переводчиком. Он жаловался мне на тестя, что, мол, два срока по выборам - и в члены ЦК уже не попадешь. Аджубей очень хотел пожизненно остаться членом ЦК. |
| Другой вопрос, что такая «дерридианская» диалектика не совпадает с гегелевской: она не кончается чем-то вроде примирения, окончательной тотальностью и т. п. Если диалектика хочет уловить движение реальности, само временение времени, то она не может быть тотальной, поскольку и сама реальность, само время не тотально, а всегда открыты грядущему. Тут Деррида неожиданно предстает как экзистенциалист: «философ без экзистенциально-этической проблематики мне мало интересен» . Кьеркегор — великий христианский мыслитель — занимает особое место в мышлении Деррида, как мы читаем во «Вкусе к секрету». «Субъективное» противостояние символизирующей тотализации, противостояние конкретного существования системе — это, конечно, кьеркегоровская тема i . И если обвинение Деррида в сведении философии к литературе в каком-то смысле и оправдано, то только в том случае, если понимать «литературу» как имя опыта конкретного существования, сингулярности, но притом — подчеркивает Деррида — выходящего за понятие автобиографичности, психологизма, то есть имеется в виду философия экзистенциального опыта: несводимость «кто» к «что». Кьеркегор и Деррида учат, что система никогда не будет достроена, хотя бы потому, что в строительстве системы мы уже всегда опоздали сами к себе, потому мы — в нашей конкретности, сингулярности, субъективности — не попали в систему, и не можем в нее попасть, система априори игнорирует такие вещи. Система никогда не будет достроена еще и потому, что она учитывает только то, что есть, а грядущего — нет, его невозможно учесть, но оно будет. Система никогда не будет построена, потому что ее строит мышление с помощью языка, а язык всегда больше мышления: понятие хочет быть точным захватом реалии, тождественным реалии, но реалия всегда больше — своей конкретностью, временность, сингулярностью, самой своей несводимой на слова реальностью — и, таким образом, попадание в реальность обеспечено не мыслью, а ее промашкой, языковым избытком, не тождественным мышлению. И поэтому любое, сколь угодно «строгое» понятие есть не более чем метафора. |
| Никакой искренней своей мысли не высказала она, не обнаружила желания, кроме одного, которое высказала категорически, — это быть свободной, то есть чтобы ее оставляли самой себе, не замечали за ней, забыли бы о ее существовании. «Ну, вот — это исполнено теперь: что ж дальше? ужели так всё и будет? — говорил он. — Надо поосторожнее справиться!..» Он добился, что она стала звать его братом, а не кузеном, но на «ты» не переходила, говоря, что «ты», само по себе, без всяких прав, уполномочивает на многое, чего той или другой стороне иногда не хочется, порождает короткость, даже иногда стесняет ненужной и часто не разделенной другой стороной, дружбой. — Ну, довольна ты мной? — сказал он однажды после чаю, когда они остались одни. — Что такое, чем? — спросила она, взглянув на него с любопытством. — Как чем? — с изумлением повторил он, — а переменой во мне? — Переменой? — Да! Прошу покорно! Я работал, смирял свои взгляды, желания, молчал, не замечал тебя: чего мне это стоило! А она и не заметила! Ведь я испытываю себя, а она… Вот и награда! — Я думала, вы и забыли об этом! — сказала она равнодушно. — А ты забыла? — Да, и это награда и есть. Он с изумлением смотрел на нее. — Хороша награда: забыла! — Да, я забыла, что вы мне надоедали, и вижу в вас теперь то, чем вам следовало быть сначала, как вы приехали. — И только? — Чего же вы хотите? — А дружба? — Это дружба и есть. Я очень дружна с вами… «Э! так нельзя, нет!..» — горячился он про себя — и тут же сам себя внутренно уличил, что он просит у Веры «на водку» за то, что поступал «справедливо». — Хороша дружба: я ничего не знаю о тебе, — ты ничего мне не поверяешь, никакой сообщительности — как чужая… — заметил он. — Я ничего никому не говорю: ни бабушке, ни Марфиньке… — Это правда: бабушка, Марфинька — милые, добрые существа, но между ними и тобой целая бездна… а между мною и тобой много общего… — Да, я забыла, что я «мудрая», — сказала она насмешливо. — Ты развитая: у тебя не молчит ум, и если сердце еще не заговорило, то уж трепещет ожиданием… Я это вижу… |
| Так, вся природа, по Гирну, распадается на два царства: живое и не живое, вселенную одушевлённую и неодушевлённую. Последняя, в сущности, остаётся неизменной (закон сохранения вещества и сил), но живые существа размножаются, анимический элемент увеличивается. Как происходит это умножение психики? Гирн не оставляет этот вопрос без ответа. Анимический элемент, душа, не может создать другой души, это противоречит принципу nihil ex nihilo, не может душа произвести другой души и путём самоделения, её нельзя представлять как что-то геометрически делимое. Остаётся одно предположение, что анимическое начало при известных условиях входит в материю откуда-то извне. «На оплодотворённое яйцо, говорит Гирн, отнюдь нельзя смотреть, как на акт творения, совершаемый двумя существами, это есть только акт призыва, обращаемого к особому анемическому элементу со стороны элементов неодушевлённой вселенной, соединённых известным тоже особым образом» (479). «Обращается ли призыв к анимическим единицам, уже предсуществующим и созданным в тоже время, или к самой творческой мощи, так что каждая анимическая единица начинает своё существование с момента своего появления в этом мире, – об этих тайнах мы не можем составить себе никакого понятия» (482). Из теории Гирна следует, что души детей не происходят от душ родителей и что вообще между ними нет генетической связи. За всем тем отцы ответственны за детей и своими качествами обусловливают качества их потомства. Они приготовляют зачаток жилища для своих потомков, и этот зачаток – конечно, так или иначе влияет на потомство. Затем и в создаваемый зародыш они привлекают анимическое начало, которое в известных пределах соответствует им. Но за всем тем, всегда ли необходимы родители и всегда ли дети должны быть повторением своих родителей по виду и роду их, т. е. другими словами: возможны ли самозарождение и изменчивость видов? Гирн не видит оснований отрицать ни того ни другого учения. Он признаёт, что учение о самозарождении не имеет за собой никаких, а теория изменчивости видов лишь очень слабые доводы, но с другой стороны он не видит в этих учениях ничего противного религии и морали и не считает их более непонятными, чем учения о происхождении подобных организмов от подобных. Только с происхождением подобного от подобного мы постоянно имеем дело в опыте, противоположного нам не приходится наблюдать. Но отсюда только следует, что если самозарождение и существует, то оно происходит в ограниченной сфере и в особых случаях, и если изменчивость и имеет место в истории мира, то она совершается с крайней медленностью и постепенностью. Таким образом, мы можем только ограничивать самозарождение и изменчивость, но не отрицать их. Это Гирн и находит самым разумным. По такому взгляду вселенная преобразуется постепенно и непрерывно, в сущности, значит, происходит постоянное творение, и Гирн заметно склоняется к мысли, что «каждая анимическая единица начинает своё существование с момента своего появления в этом мире». |
|
|
