| III. Сколько б ни пытались золотом заполнить, Драгоценным камнем жадную пучину, Не наполнить бездны. Невозможно это. Жемчуг хоть – на шее, и отары – тучны, Не избыть заботы, смертного грызущей, И не взять с собою в мир иной богатства. III.4. Но говорят, что высокие чины приносят почет и уважение тому, кому достаются. Неужели магистратские должности обладают силой наделять добродетелью души людей их занимающих, и устранять пороки? Ведь им более свойственно не искоренять порок, но делать его явным. Вследствие этого случается, что мы негодуем, когда высокие чины нередко достаются дурным людям. Еще Катулл называл Нонния злым наростом 155 , хотя тот и восседал в курульном кресле. Разве ты не видишь, сколько бесчестья приносят почетные должности злым? Ведь менее заметна низость тех. Кто находится в тени. Могли ли тебя побудить опасности, сколь угодно великие, нести магистратуру вместе с Декоратом 156 , если ты видел в нем беспутного льстеца и предателя? Ведь нельзя же из-за того, что они занимают почетные должности, считать заслуживающим уважения тех, кого мы полагаем недостойными самих почетных должностей, и наоборот, если ты видишь кого-то, наделенного мудростью, можешь ли ты счесть, что он недостоин уважения или той мудрости, которой он наделен? – Нет. – Добродетели присуще собственное достоинство, которое она непременно изливает на сопричастных ей, а поскольку воздаваемые народом почести не обладают такой способностью, то ясно, что они не имеют собствен6ной красоты и достоинства. При этом следует обратить внимание на то, что чем более кто-нибудь низок, тем большее число людей карает его презрением. Поэтому нельзя сделать достойными уважения тех, чью низость обнажают почетные должности, делающие их еще более ужасными, но не безнаказанно. Ибо нечестивые люди в равной степени отплачивают почетным должностям, оскверняя их своей причастностью им. Я хочу, чтобы ты понял: истинное уважение не имеет ничего общего с чинами, обладающими лишь видимостью достоинства... Посуди, если кто-нибудь многократно исполнявший обязанности консула, случайно попадет к варварским народам, приобретет ли он благодаря консульству уважение варвара? А ведь если бы этот дар был от природы присущ почетной должности, то она не потеряла бы значения ни у одного народа, подобно тому. |
| Все залетные птицы и хитроумные лисицы нашли для себя приют, а Сын Человеческий не имел, где приклонить голову ( Мф.8:20 ). Однако то, чего нельзя было отыскать для Него среди людей, нашлось среди животных. Взору [путников] предстала пустая пещера неподалеку от города, свободная и доступная для бездомных. Есть множество красивых пещер в Палестине, где живут люди или куда загоняют скот, однако ни одна из них не была такой скромной, как этот вертеп в Вифлееме. Пещеры в штате Колорадо по сравнению с ней – настоящие хоромы. А пещера вифлеемская располагалась в подземелье, собственно под землей. В нее и теперь сходят по отвесным ступеням, высеченным в скале. Низкая она и мрачная, однако углубленная, словно рукой скульптора в огромном валуне, навеки неподвижном. Единственное удобство сей самой убогой из всех пещер заключалось в том, что в жару и зной там царила прохлада, а зимой сохранялось тепло. Не могли пастухи в этой пещере держать свои стада, как обычно думают, потому что слишком тесна она и для малой отары. Но, разумеется, на время загоняли сюда кучку окотившихся овец с ягнятами. Ведь [тут же] и говорится, что пастухи в ту святую ночь содержали ночную стражу у стада своего ( Лк.2:8 ). Было это в поле, на некотором расстоянии от пещеры. И[бо] в то время года, зимой накануне Рождества, овцы еще не начали приносить потомство и пещера была пустой. А если бы святые гости из Назарета прибыли туда весной, когда овцы рождают ягнят, то не нашли бы места для ночлега и в этом неприглядном вертепе. Значит, и это было устроено наперед, в согласии с небесной логикой. В этом необычном, нечеловеческом «жилище» Дева Мария родила Сына Своего Первенца ( Лк.2:7 ). Да, Первенца и любимого Сына, одного и единственного. Ибо, родив Солнце, было бы смешно продолжать рожать метеоры. И спеленала Его, и положила Его в ясли ( Лк.2:7 ). Без врача и повивальных бабок, без прислуги, и лекарств, и сосок – без чего в нашей цивилизации мало какая мать осмелится рожать детей. Но [все произошло] так совсем просто, по-крестьянски. Сама родила Она Его, без чьей-либо помощи, Сама искупала, обмотала пеленками, накормила молоком из собственной груди и положила на солому в ясли, чтобы уснул Он, дабы и Сама Она, вознеся благодатную молитву к Богу [могла наконец] опуститься на землю у подножья яслей и немного отдохнуть. |
| В Грузии закалать жертвенных животных принято во время церковных и народных праздников (во время храмовых – преимущественно на территории церквей, во время народных — преимущественно за пределами больших городов). Один из самых «жертвообильных» праздников – День святого Георгия, покровителя Грузии – овечья кровь 23 ноября и 6 мая льётся рекой. Верующие семьи (более – традиционные, реже – европеизированные), считают делом чести всенародно продемонстрировать, что у них есть возможность принести в жертву барана или овцу, что свидетельствует об определённом достатке. На «майского» святого Георгия в жертву приносится баран, самец возрастом чуть более года – рождённый в прошлом феврале или марте, таких называют тохли. Но также не возбраняется заколоть и ягнёнка (изображения жертвенных ягнят на полотнах Пиросмани являются шедеврами мирового изобразительного искусства). И если на иные праздники из мяса жертвенных животных принято готовить такие изумительные блюда как чакапули, каурма, хинкали и даже шашлыки, то в день святого Георгия – только хашламу (варёное кусками мясо без всяких приправ и подлив). Почему баран-самец считается наиболее угодным для жертвоприношения животным? Не говоря уже о сакральном символе Колхиды – Золотом руне, в Грузии барашек всегда считался существом, сопряжённым со всеми формами земного счастья. Кроме того, в Грузии овечьи отары испокон веков были основой жизненного уклада, источником благосостояния, а пастушество – одной из популярнейших и достаточно доходных, хотя и тяжёлых отраслей деятельности. Завидными женихами были пастухи – родители знали, что у их дочери и её потомства не будет проблем с вкусной и здоровой пищей. Правда, современные диетологи считают баранину мясом, тяжёлым для пищеварения и даже вредным для здоровья, но пусть они тогда объяснят, каким образом горцы демонстрировали и демонстрируют завидное долголетие, уходя из жизни в полном сознании и расписывая режиссуру собственных поминок? При этом питаясь исключительно свежей бараниной (редко говядиной и почти без свинины), а в качестве питья считая оскорбительным утолять жажду водой, есть же вино. |
| — А что, Дениска, догоним нынче обозы? — спросил Кузьмичов. Дениска поглядел на небо, приподнялся, стегнул по лошадям и потом уже ответил: — К ночи, Бог даст, догоним… Послышался собачий лай. Штук шесть громадных степных овчарок вдруг, выскочив точно из засады, с свирепым воющим лаем бросились навстречу бричке. Все они, необыкновенно злые, с мохнатыми паучьими мордами и с красными от злобы глазами, окружили бричку и, ревниво толкая друг друга, подняли хриплый рев. Они ненавидели страстно и, кажется, готовы были изорвать в клочья и лошадей, и бричку, и людей… Дениска, любивший дразнить и стегать, обрадовался случаю и, придав своему лицу злорадное выражение, перегнулся и хлестнул кнутом по овчарке. Псы пуще захрипели, лошади понесли; и Егорушка, еле державшийся на передке, глядя на глаза и зубы собак, понимал, что, свались он, его моментально разнесут в клочья, но страха не чувствовал, а глядел так же злорадно, как Дениска, и жалел, что у него в руках нет кнута. Бричка поравнялась с отарой овец. — Стой! — закричал Кузьмичов. — Держи! Тпрр… Дениска подался всем туловищем назад и осадил гнедых. Бричка остановилась. — Поди сюда! — крикнул Кузьмичов чебану. — Уйми собак, будь они прокляты! Старик-чебан, оборванный и босой, в теплой шапке, с грязным мешком у бедра и с крючком на длинной палке — совсем ветхозаветная фигура — унял собак и, снявши шапку, подошел к бричке. Точно такая же ветхозаветная фигура стояла, не шевелясь, на другом краю отары и равнодушно глядела на проезжих. — Чья это отара? — спросил Кузьмичов. — Варламовская! — громко ответил старик. — Варламовская! — повторил чебан, стоявший на другом краю отары. — Что, проезжал тут вчерась Варламов или нет? — Никак нет… Приказчик ихний проезжали, это точно… — Трогай! Бричка покатила дальше, и чебаны со своими злыми собаками остались позади. Егорушка нехотя глядел вперед на лиловую даль, и ему уже начинало казаться, что мельница, машущая крыльями, приближается. Она становилась всё больше и больше, совсем выросла, и уж можно было отчетливо разглядеть ее два крыла. Одно крыло было старое, заплатанное, другое только недавно сделано из нового дерева и лоснилось на солнце. |
| Язык и хунну и гуннов был тюркским, хотя сам этноним «тюрки» относится, конечно, уже к более позднему времени; в разное время высказывались предположения о монголоязычии хунну и гуннов или о том, что гунны говорили на одном из тунгусских или угро-финских языков – повод к подобным версиям дает действительное присутствие в гуннской орде монгольских и угрофинских племен, возможно также самодийских и динлинских, то есть кетских кланов и родов. Резюмируя сведения о хунну, почерпнутые из китайских источников, видный тюрколог Эдуард Паркер писал: «Кочевой народ хунну жил на коне. “Их страной была лошадиная спина». Они переезжали с места на место, перегоняя свои стада и отары в поисках новых пастбищ. Лошади, крупный рогатый скот и овцы – вот их обычное имущество... Время от времени в их стадах появлялись верблюды, ослы, мулы... Хунну не строили городов и других поселений подобного рода, но, хотя они и не задерживались подолгу на одном месте, каждому племени отводилась определенная территория... У каждого шатра, или семейства, был свой персональный участок земли. У хунну не было письменности, и потому все приказы и прочие административные акты передавались изустно. С самого раннего детства хунну учились ездить верхом на овцах и охотились на крыс или птиц при помощи крошечного лука и стрел. По мере взросления объекты охоты менялись, теперь целью охотников были лисы и зайцы. Каждый взрослый мужчина, способный натянуть лук, становился воином. Все, стар и млад, питались мясом и молоком. В качестве одежды они использовали шкуры убитых животных, а поверх набрасывали войлочные накидки. Полные сил воины всегда получали лучшее, старых и немощных презирали, им доставались крохи. На протяжении тысячи лет... процветал обычай, по которому к сыну переходили жены умершего отца (за исключением родной матери) а в наследство младшим братьям доставались жены старших... Каждый мужчина был готов к сражению или набегу. Отступление перед врагом не считалось позором... Тактика ведения боевых действий заключалась во внезапных, плохо согласованных набегах, ложных маневрах и засадах. |
| — Так объясни мне, — продолжал гость, — чем так дороги тебе тринадцать бусин? — Дороги платой, за них заплачено не одной головой, — ответил отец. Бог помог умнику, он уверовал. IV Дом для людей! Рассудку ли тебя строить? Кто способен построить тебя как цепочку логических заключений? Ты — реальность, но ты — нереальность тоже. Ты есть, и тебя нет. Сущность твоя — разнородность, и для того, чтобы ты появился, нужно тебя сотворить. Тот, кто, желая понять сущность дома, разбирает его, видит кирпичи, черепицу, но не находит ни тишины, ни уюта, ни прохлады, которым служили кирпичные стены и черепичная крыша. Кирпичи, черепица — чему способны они научить, если распался замысел зодчего, который объединил их воедино? Камень нуждается в сердце и душе человека. Логика привела нас к кирпичу, к черепице, но ничего не сказала ни о душе, ни о сердце, которые соединили их и преобразили в тишину. Душа и сердце вне логики. Они не подчиняются математическим законам. Вот почему необходим я и мой произвол. Я — зодчий. Душа и сердце. Я прихожу и берусь за окружающий меня материал. Всё вокруг — глина, и я начинаю трудиться, подчиняя её творческому замыслу, рождённому во мне Господом, а не логикой. Я творю своё царство, одержимый духом, который воплотится в нём, творю так же, как пишутся стихи, не давая никому отчёта, почему переставил запятую, почему заменил слово, — дух, открывшийся сердцу, ищет сказаться и ведёт. Я — правитель. Я предписываю законы, учреждаю празднества, требую жертв. Отары овец и коз, дома и горные кряжи я превращаю в царство, похожее на замок моего отца, где каждый шаг был осмыслен. Как распорядились бы они без меня доставшейся им кучей кирпича? Перетащили бы справа налево, чтобы вовсе забыть о порядке? Но я взял в свои руки бразды правления, и я осуществил выбор. Выбрал за всех, и все теперь могут молиться в тишине и прохладе, сотворённых мной из бессмысленной кучи кирпичей. Кирпичей, которые я подчинил замыслу, рождённому моим сердцем. Я веду. Я — вождь. Я — мастер. Я отвечаю за созидание. |
| Пещеру темну озаряла, Где пленник бедный мой лежал, Он весь промок и весь дрожал… (II, 32) Всё это черты отнюдь не романтического героя. Лермонтовского пленника отличает бездейственность, немая покорность своей участи. («Он слышал слово “навсегда!” И обреченный тяжкой долей, Почти дружился он с неволей» (II, 25).) Лермонтов делает героем своей поэмы человека, в котором нет основополагающей черты романтического персонажа: его пленник лишен инстинкта борьбы. Кавказский пленник сломлен как личность, лишен веры в свое освобождение и основанной на этой вере потребности действовать. В нем нет стремления найти выход из создавшегося положения. Он расписывается в своей обреченности и настроен влачить цепи позорного рабства до конца своих дней. Он даже поначалу отказывается от побега, предложенного черкешенкой, и говорит своей освободительнице: Ах нет! оставь восторг свой нежный, Спасти меня не льстись надеждой; Мне будет гробом эта степь; Не на остатках, славных, бранных, Но на костях моих изгнанных Заржавит тягостная цепь! (II, 34) И даже смерть пленник приемлет в абсолютном молчании, как нечто должное, без протеста, отчаянной мольбы или горького упрека судьбе за явную к нему несправедливость. О герое сказано, что он «пустился в край неизвестный» и, как подчеркивает автор, «всё в краю том погубил». Не только свою прежнюю жизнь, но и ту веру в себя, которая делает человека внутренне свободным даже в самом тяжелом заключении. Это неверие героя в возможность побега, в возможность возврата к прежней жизни говорит об утрате им чего-то гораздо большего, чем внешней свободы. Он лишен той внутренней одушевленности, той непосредственной жизненной силы, которая присуща обитателям черкесского аула. Он как будто не хочет освобождения, словно ему не для чего пользоваться своей свободой. В этом — существенное отличие лермонтовского кавказского пленника от пушкинского, тоже опустошенного, но все-таки жаждущего избавления («Свободы жаждет он» — сказано у Пушкина). Вглядываясь в ночной мрак, пушкинский пленник «ждет, не крадется ль казак, рабов отважный избавитель» . Лермонтовский узник Кавказа ничего не ждет от жизни. Его заточение — это нечто вроде плена посреди самой жизни. (Именно поэтому, кстати сказать, кавказский узник не отрезан от жизни черкесского аула тюремной решеткой, а удерживается автором на расстоянии непосредственной близости к ней. Он — пастух черкесской отары и, следовательно, наблюдатель вольнолюбивой жизни черкесов.) В «Кавказском пленнике» Лермонтов впервые и, может быть, не вполне осознанно, создает облик героя, утратившего свое «я». |
| Потом, в первые месяцы войны, мы ходили на большак, но причина была иная: по нему уводили на запад советских военнопленных. Женщины – наши мамы, а с ними и мы, мальчишки, носили им хлебушек и водичку... Свяжешь в узелок и бросишь... Как же они нас благодарили! А конвоиры (на машинах!) смотрели на нас зло и не подпускали близко. В дальнейшем жизнь становилась всё труднее и опаснее, особенно, когда начало развиваться партизанское движение, когда под вражьими сапогами в буквальном смысле горела земля. Как это отразилось на нас? А вот как. Партизаны минировали все дороги – продвигаться врагам становилось всё труднее и труднее. Чтобы себя обезопасить, они бросили на мины население. Каждое утро, а иногда и в другие часы, в порядке очерёдности мы должны были прогонять по дорогам отары своих овец. Заставляли применять и другой способ: прицеплять к лошадям бороны (в сельском хозяйстве употреблялись для рыхления почвы) и гонять по большаку. Но партизаны пропускали овец и лошадей, а затем опять ставили мины... Очень тяжёлым было во время немецкой оккупации двоевластие: днём управляли нами немцы, а ночью – партизаны. И одни, и другие угрожали оружием и говорили подобное: «если вы служите партизанам» или «если вы служите немцам» – «расстреляем». И расстреливали. Партизаны – ночью, а немцы – днём. Но бывало, что убивали днём и партизаны. В нашем селе (Комайске) днём расстреляли несколько семей сразу – детей, стариков – и тела побросали в нечистые места. За что? За то, что их родственники служили в г. Докшицах, где стоял немецкий гарнизон. Немцы поступали с мирным населением по некоему жестокому шаблону: собирали население деревни якобы для решения общих вопросов, запирали в сарае и поджигали. Затем жгли все дома, предварительно взяв в кольцо всю деревню. Пытавшихся спастись, убивали беспощадно. Так была сожжена на моих глазах соседняя деревня Вольборовичи, где погибли моя двоюродная тётя и троюродная сестра... Но, удивительно, часть населения спаслась, и деревня после войны восстановилась. А вот другое поселение – Шуневка – было стёрто полностью (остался в живых один человек – он отсутствовал). Теперь там стоят столбы с колоколами, печальный звон которых словно говорит: «Люди, люди! Всеми силами берегите мир!» |
| Это явление прямо страшное для России. Это симптоматическое явление, свидетельствующее о величайшей национальной и государственной болезни, разъедающей народный организм нашего отечества. И это явление нужно изучить всесторонне, а потом принять самые серьёзные меры для того, чтобы прекратились и болезненные симптомы; а вместе с ними и самая болезнь. Но эти меры должны быть не случайные, не только, так называемые, миссионерские, а органические, церковные в собственном смысле слова. А так как никто сам себе не враг, то и государство должно помочь осуществлению этих церковных мер и уж ни в каком случае не препятствовать этому». Однако и у государства, и у церкви до этого часто просто «не доходили руки». Предоставленные сами себе «старокрещёные татары», в силу языковой и бытовой близости, нередко сближались с татарами-мусульманами, подпадая под влияние распространявшихся ими религиозных идей. Как отмечает, в частности, историк Р.Р.Исхаков: «Большинство «отпавших» от православия «старокрещёных» татар деревень Елышево, Кибяк-Кози, Верхние и Нижние Азяки, Отары занимались портняжничеством среди татар-мусульман Казанской и соседних губерний. Подолгу живя среди последних, они подпадали под их культурное влияние, стали одеваться по-«татарски», брить головы, посещать мечеть, отдавать своих детей на обучение мусульманскому духовенству». Н.И.Ильминский отмечал, что ещё в 1848 г., когда по поручению архиепископа Казанского и Свияжского Григория (Г.П.Постникова), он «начал знакомиться с религиозным состоянием крещёных татар на месте», то уже тогда слышал «от людей, близко знавших Елышево», «что тамошние жители почти все решительно наклонны к магометанству и негласно исполняют магометанские обряды». «Гром» грянул на волне массового «отступнического» движения 1865 - 1866 гг., во время которого вся деревня Елышево («за исключением одного только семейства отставного фейерверкера Кондратия Филиппова») «отпала» в ислам. При этом есть основания сомневаться в том, что это был сознательный выбор большинства елышевцев, находившихся под сильным влиянием весьма агрессивно настроенной группы фанатиков- «неофитов» из числа своих содеревенщиков, получавших провокационные «указания» и «инструкции» непосредственно из Казани. |
| В древней полуразрушенной башне на окраине аула Алейхан перевел дыхание. Пытался обдумать, что сейчас скажет Даману, как подойдет к Айзе, но ничего не получалось: в душе, в сознании — полное смятение, ветер, который дует во все стороны. Даман, как всегда, с утра работал на своем огороде. Рабов у него не было, хоть не раз предлагали. Бекхан даже хотел подарить ему раненого русского контрактника: подлечишь — твой будет. Но Даман наотрез отказался. Жена, мать Айзы, умерла два года назад от рака груди, новую женщину Даман в дом так и не привел. Ещё одна странность седого героя… Увидев Алейхана, да ещё и без оружия, Даман воткнул лопату в скудную землю и замер, пытаясь взглядом прочитать смятение на лице воина. Алейхан выдержал взгляд и, подойдя ближе, сказал: — Мир тебе, Даман. — И тебе мир, Алейхан, если ты его действительно несешь, — странно ответил отец Айзы. — Я ушел из отряда, решил — больше не буду воевать. Ты знаешь, почтенный Даман, что я давно люблю твою прекрасную дочь, но сейчас у меня нет сватов, чтобы они пришли в твой дом. У меня нет калыма… — Постой, — прервал Даман, — разве я говорил тебе хоть раз о калыме? Если ты пришел просить у меня руки моей дочери, спроси сначала у неё. Я думал, ты меня знаешь. Меня не интересуют деньги, меня не интересуют отары овец, меня в этом случае не интересует даже мнение Аллаха, меня интересуют только покой и счастье моей дочери. Я хочу увидеть здоровых и жизнерадостных внуков, Алейхан. Сможешь ли ты понять это? — Прости, отец, — тихо сказал Алейхан и с огромным трудом сдержал подступившие к глазам слезы. Мудрые глаза Дамана уловили минутную слабость молодого человека, он положил руки ему на плечи. — Это неправда, что мужчине нельзя плакать. Я не знаю, как по-другому можно очистить, облегчить душу. У христиан это называется катарсис. Знаешь, я плакал, когда умерла моя Сана. И мне было наплевать, что скажут об этом другие мужчины. Требуется больше мужества, чтобы оставаться самим собой, чем играть по придуманным кем-то глупым правилам. — Даман отпустил плечи Алейхана и повернулся в сторону дома. — Айза, дочка, выйди на улицу, к тебе пришли. |
|
|
