| — Ну, подружка моя лесная, полетели готовиться Новый год встречать. — Полетели, полетели, — затараторила Кукушка. — Я уже думала, что если не залетишь ты за мной, то так обижусь, так обижусь! Волнуюсь я очень! — Правильно волнуешься, подружка. Депо серьезное! Выбрала Сова две самые высокие елки в лесу. Для себя и для Кукушки. Для Кукушки даже повыше, чтобы порадовать ее. Села Кукушка на свою елку. А Сова вокруг летает и объясняет. — Как Новый год увидишь, так, значит, и я его вижу. И начнем: ты — куковать, а я — ухать. Села Сова на свою елку. А Новый год уже совсем близко. Ждут его люди: елки украсили, столы накрыли, сами нарядные да взволнованные. И Дед Мороз ждет Новый год. Самому-то ему, старому, без Нового года подарки людям не донести. Часы ждут во всех домах, чтобы службу свою исполнить. Стрелочки от нетерпения подрагивают. И вот он — Новый год тут же раздались в лесу странные звуки. — Ух, ку-ку! Ух, ку-ку! Услышал Дед Мороз такой дуэт — и от удивления сел на снег рядом со своим мешком. А Новый год ничего понять не может. Слышит «Ух!» — думает: «Время пришло». Слышит «Ку-ку» — думает: «Неужто раньше пришел? Или опоздал на целый час?» На месте топчется: шаг вперед, шаг назад. А оттого часы то начинают новогодний перезвон, то закашливаются от волнения. Люди то поздравляют друг друга, то замолкают в растерянности. Неразбериха полная! Луна, ко всему вроде привыкшая, охнула и за облачко спряталась. Серебрёные звезды запрыгали на своих небесных ниточках. Снежинки пушистые и закружились быстрее, и полетели кто вверх, кто вбок. Словом, смятение в мире, смятение в мыслях и душах людей. Сова знай себе ухает, а Кукушка, глядя на несуразицу, в мире творящуюся, на третьем «ку-ку» замолчала. Вспомнила: предупреждал же ее Дедушка Мороз! А Новый год под привычное уханье Совы успокоился и — пришел! И часы пробили полночь! И люди подняли бокалы и поздравили друг друга с Новым годом! Не сорвался праздник. — Ну вот, подружка Кукушка! — сказала Сова, хлопая крыльями. — С Новым годом тебя! |
| — Он не умрет, — бормотал я. — Так просто он не умрет. Спустя какое-то время вышел папа. Мы попили вместе апельсинового сока и посидели в тени под стеной дома. Папа вдруг заулыбался. — Значит, тебе нравится Мина, — сказал он. Я пожал плечами. — Нравится, я же вижу, — настаивал папа. — Она… не такая, как все. Глава 22 Мы вместе с малышкой. В тесном дроздином гнезде. Ее тельце покрыто перышками, все такое мягкое, теплое. Дрозд сидит на гребне крыши, кричит и хлопает крыльями. Прямо под нашим деревом, в саду, стоят доктор МакНабола и доктор Смертью. На столе перед ними — ножи, ножницы и пилы. В кулаке доктора Смертью огромный шприц. — Тащите ее вниз! — кричит он. — Будет как новенькая. Девочка взвизгивает и истошно вопит от страха. И вдруг встает на край гнезда и хлопает крыльями — впервые в жизни она пытается взлететь. Я с ужасом замечаю, что она еще не полностью оперилась: там и сям зияют проплешины. Ей рано летать! Она не сможет! Я тянусь удержать ее, но руки словно окаменели — не поднять. — Давай же! — кричат доктора. — Давай, крошка! Лети! Доктор МакНабола поднимает пилу, и ее зубья сверкают на солнце. Пошатнувшись, девочка теряет равновесие. И тут я услышал уханье совы. И открыл глаза. В окно лился бледный свет. Взглянул вниз. В дебрях сада стояла Мина и ухала, приложив ладони к губам. — Уху-ух-ух-ух. — Я всю ночь не спал, — поспешно сказал я, на цыпочках подойдя к Мине. — И вдруг заснул, буквально в последнюю минуту. — Сейчас-то проснулся? — Нам это не снится? — Нет. — А вдруг у нас общий сон? — Ну, если так, то нам этого не узнать. Дрозд слетел на крышу гаража и засвистел утреннюю песню. — Пошли, нельзя терять времени. Мы вошли в гараж и быстро пробрались сквозь завалы. Я навел луч фонарика на его лицо. — Вы должны пойти с нами, — сказала Мина. Он вздохнул и застонал. — Я болен, — сказал он, не поднимая глаз. — Я смертельно болен. Мы протиснулись за буфет, присели на корточки. — Вам обязательно надо пойти с нами, — повторила Мина. — У меня нет сил. Хилый, как младенец. |
| Но дрессировщик был смущен. Он не знал, что и подумать. У него даже мелькнула мысль: не мог ли странный мальчик позвать льва неслышным сигналом – например, ультразвуком. Впрочем, он тут же решил, что это глупость: как известно, из всех ультразвуков человек способен произнести только «кис-кис». Лев остановился и, грациозно изогнув шею, послал мяч Электронику. Тот ловко поймал и бросил назад, хлопнув при этом в ладони. Так они играли, пока не вызвали аплодисментов. Черный жонглер прилег на ступени и захлопал ластами. Потом он принял на нос мяч, вернулся к дрессировщику. Номер продолжался, и Сергей не знал, куда ему смотреть. Он махал рукой, подавая знаки другу, и косился на манеж. А там за какую-то минуту опять все изменилось. Цветущие деревья, лужайки, глыбы серо-красных камней, синие водоемы… Ходят длинноногие цапли, резвятся обезьяны в коротких штанишках, пасется на лужайке рогатая антилопа-канна. А чудаковатый Антон Антонов снова спит. Цапли, перешагивая через спящего, постукивают его остренькими клювами. Обезьяны сняли с человека ботинки, вытащили из кармана губную гармошку, а из-под головы – шляпку. Антилопа меланхолично жует галстук. Вскочил Антон Антонов, бросился отнимать свои вещи. А обезьяны с ботинками, шляпой и гармошкой прыгнули на спину антилопы, ухватились за рога и были таковы… Антилопа скачет по кругу, Антон Антонов спотыкается о камни, прыгает через озера и никак не догонит воров. А тут еще вылезли из воды крокодилы. Дрогнули, приподнялись «камни»: путь человеку преградили бегемоты – один темно-серый, другой розовый. Распахнули огромные красные пещеры-пасти с острыми клыками, словно приглашают: попробуй, смельчак, войди… И конечно, бедному чудаку Антону Антонову помог не кто иной, как мальчик из десятого ряда. Прозвучал резкий клич. Обезьяны, соскочив с антилопы, бросились в партер. А бегемоты от удивления захлопнули пасти. Обезьяны присели на ступеньки и, вытянув губы, отчаянно жестикулируя, забормотали: «Ух, ух, угу…» – Угу, ух, угу… заухал в ответ Электроник и закончил свою непонятную речь резким выкриком: – Ак! |
| Ха-ха-ха… А я вот вас спрошу, товарищ Магда, если бы вдруг так оказалось, что Он есть, остались бы вы бойцом против Него? — Нне понимаю… Что вы хотите этим сказать? — каким-то не своим голосом пролепетала Магда Осиповна. — Да чего ж тут непонятного? Разве я что невнятно сказал? — И тонкие губы массовика-затейника изобразили еще более чарующую улыбку, чем даже была у него, когда он заявился сюда. Магда Осиповна увидела, что и Арфа Иудовна, ее кумир, также смотрит ей прямо в глаза и весьма пристально. — Странно, что тут говорить, если Его нет, — начала было она, но осеклась под обоими взыскующими взглядами. — Ну, это… да… я бы осталась против, ну а как же… как же можно быть «за» его догмы? — проговорила она, но глаза ее были при этом испуганными, какими-то недоумевающими. — Отлично! — заорал вдруг массовик-затейник. — Молодцы! Конечно, только «против»! Однако вы не волнуйтесь, товарищ Магда. — Массовик-затейник доверительно нагнулся к ней и при этом подмигнул. — Нету Его! Откуда ж Ему взяться? Но судить мы Его будем. Как живого. Хоть и нет Его, а напортачил Он нам ух много. Ух и суд закатим!.. И это только начало. Идей-то, идей сколько! Мы откроем целую академию. Факультативную, без отрыва, так сказать… То есть она уже открыта, и даже выпускничок один есть. Ух хорош выпускничок! Я вам его сейчас покажу. И ваших учеников сквозь нее пропустим. Борьба против милосердия и жалости, долой доброту, долой благодарность! Хохочи надо всем!.. Тут даже товарищ Арфа испугалась, глаза выпучила, а товарищ Магда промямлила оторопело: — Как «долой доброту»? — Ну, су-да-а-ары-ни, надо же быть последовательными… — И тут массовик- затейник увидел, что его протяжное «сударыни» произвело на товарища Арфу еще большее впечатление, чем «долой доброту», ее аж скрутило. — Ой, — воскликнул он, — пардону прошу, пардону! Это я, я нюх потерял! Заперевоплощался! Нижайше прошу прощения, товарищ Арфа. И ты, товарищ Магда, прости. Я ж к вам из старинного водевиля явился, даже костюмчик не сменил. А там сплошь сударыни и ни одного товарища. |
| – А тут тебе вот этот – бу-ух, бу-ух, бу-ух… Теперь его лицо осветилось детскою радостью, в которой, однако, было что-то жалкое и больное. – Колокола-то вот выписал, – сказал он со вздохом, – а шубу новую не сошьет. Скупой! Простыл я на колокольне… Осенью всего хуже… Холодно… Он остановился и, прислушавшись, сказал: – Хромой вас кличет снизу. Ступайте, пора вам. – Пойдем, – первая поднялась Эвелина, до тех пор неподвижно глядевшая на звонаря, точно завороженная. Молодые люди двинулись к выходу, звонарь остался наверху. Петр, шагнувший было вслед за матерью, круто остановился. – Идите, – сказал он ей повелительно. – Я сейчас. Шаги стихли, только Эвелина, пропустившая вперед Анну Михайловну, осталась, прижавшись к стене и затаив дыхание. Слепые считали себя одинокими на вышке. Несколько секунд они стояли, неловкие и неподвижные, к чему-то прислушиваясь. – Кто здесь? – спросил затем звонарь. – Я… – Ты тоже слепой? – Слепой. А ты давно ослеп? – спросил Петр. – Родился таким, – ответил звонарь. – Вот другой есть у нас, Роман, – тот семи лет ослеп… А ты ночь ото дня отличить можешь ли? – Могу. – И я могу. Чувствую, брезжит. Роман не может, а ему все-таки легче. – Почему легче? – живо спросил Петр. – Почему? Не знаешь почему? Он свет видал, свою матку помнит. Понял ты: заснет ночью, она к нему во сне и приходит… Только она старая теперь, а снится ему все молодая… А тебе снится ли? – Нет, – глухо ответил Петр. – То-то нет. Это дело бывает, когда кто ослеп. А кто уж так родился!.. Петр стоял сумрачный и потемневший, точно на лицо его надвинулась туча. Брови звонаря тоже вдруг поднялись высоко над глазами, в которых виднелось так знакомое Эвелине выражение слепого страдания. – И то согрешаешь не однажды… Господи, Создателю, Божья Матерь, Пречистая!.. Дайте вы мне хоть во сне один раз свет-радость увидать… Лицо его передернулось судорогой, и он сказал с прежним желчным выражением: – Так нет, не дают… Приснится что-то, забрезжит, а встанешь, не помнишь… Он вдруг остановился и прислушался. Лицо его побледнело, и какое-то судорожное выражение исказило все черты. |
| В декабре 1941 года в Нском подразделении Волховского фронта не было солдата хуже меня. Обовшивевший, опухший, грязный дистрофик, я не мог как следует работать, не имел ни бодрости, ни выправки. Моя жалкая фигура выражала лишь унылое отчаяние. Собратья по оружию либо молча неодобрительно сопели и отворачивались от меня, либо выражали свои чувства крепким матом: «Вот навязался недоносок на нашу шею!» В довершение всего высокое начальство застало меня за прекрасным занятием: откопав в снегу дохлого мерина, я вырубал бифштексы из его мерзлой ляжки. Взмах тяжелым топором, удар — ух! — с придыханием, а потом минута отдыха. Рот открыт, глаза выпучены, изо рта и ноздрей — пар. Мороз был крепкий. А потом опять: ух! Ах! Ух! Ах! Поднимаю глаза, а на меня глядит с омерзением сытый, румяный, в белоснежном полушубке, наш комиссар. Он даже не снизошел до разговора со мной, не ругался, не кричал, а прямо пошел в штаб и по телефону взгрел моего непосредственного начальника за развал в подразделении, за низкий морально-политический уровень и т. д. и т. п. Мой непосредственный начальник сидел в то время в доте недалеко от немецких позиций, километрах в двух-трех от нашей деревни. У него был свой метод воспитания подчиненных. Провинившихся он вызывал к себе, и делал это ночью, чтобы лучше почувствовали свою вину, пробежавшись по морозцу, часто под обстрелом, к нему на наблюдательный пункт. Меня разбудили часа в три утра и передали приказ отправляться за получением «овцы» (ценных указаний, то есть головомойки). — А как туда идти? — спросил я, еще не совсем проснувшись. — Метров триста вперед, там будет раздвоенная береза со сбитой макушкой, потом большая воронка, свернешь налево, потом прямо и через полчаса увидишь холм. Это и есть наш дот. А лучше иди по телефонному проводу. Не заблудишься. Да смотри осторожней, не напорись на немцев! И я отправился. Береза оказалась значительно дальше и ствол ее почему-то разделялся вверху не на два, а на три больших сука. Воронок было повсюду множество, а телефонный провод куда-то исчез. Короче говоря, я сразу заблудился и потерял все ориентиры. Решил все же идти вперед в надежде наткнуться на наш дот. Ночь была не очень темная, то и дело из-за туч выглядывала луна. Изредка бледным светом вспыхивали немецкие осветительные ракеты. Я шел через редкие кустарники по целине, то проваливаясь в снег почти по пояс, то по голым полянам, где гулял ветер, качая торчавшие из сугробов высохшие стебельки травы. Дорожка следов тянулась за мной. Откуда-то периодически бил немецкий пулемет, и разноцветные трассирующие пули летели, словно стайки птиц, одна за другой. Иногда они свистели совсем рядом, задевая за травинку и с треском разрывались, вспыхивая, как бенгальские огни. Это было бы очень красиво, если бы мое сердце не сжималось от лютого страха. Я шел уже больше часа, сам не зная куда. Немецкие ракеты и выстрелы остались позади. Где я? |
| Так вот, когда я приезжал с утра на «копейке» с прицепом, начиналось все с поиска трезвого человека. Пустой огромный цех, посреди цеха — жбан из нержавейки. В этот жбан идут две гофрированные трубы, которые уходят куда-то в бесконечность. Конечно, можно было просто шланги соединить, и кагор из одного места переливался бы в другое. Но была другая цель — чтобы каждый мог подойти и черпать. И это вино мы даже называли «корытянское». Зрелище было, конечно, потрясающее — один помповый насос вино в этот жбан порциями наливает: ух-ух-ух, а другой с не менее колоритным звуком всасывает. Я сразу же спросил — а не бывает, что переливается? «Не переливается», — отрезали они. Так вот, надо было налить кагор мне в бочки. Единственная там трезвая женщина сказала: «Федя шланги подтащит» — и пошла этого Федю искать. Она ушла, и я слышу только эхо: «Федя, Федя, Федя!». Федя нашелся, подтаскивает, наливает, я ему говорю: «Спасибо тебе, Федор, большое!» — «Батюшка, откуда вы имя мое знаете?» — «Работа у меня такая…» Ну и решил я закончить присказкой церковной: «Храни, Федор, веру православную». А тот вообще ни жив, ни мертв: «А откуда вы, батюшка, знаете, что жену мою Верой зовут?» Приют С шестого класса я выписывал журнал «Знание — сила». Там я как-то прочитал статью о том, что в Англии появилась новая форма воспитания детей-сирот. И описывался первый в стране детский дом семейного типа практически с той же конфигурацией, что здесь у нас: дети вроде бы живут в семье, но в то же время нет механизма усыновления-удочерения. Если что-то не сложилось, они могут перейти в другую семью. Там одинокая женщина взяла на воспитание семь-восемь детей. Я прочитал, и меня почему-то эта статья очень заинтересовала. Я даже своей подруге тогда говорил: «Знаешь, Ирка, вот я вырасту, у меня обязательно будет детский дом семейного типа». И забыл начисто об этом. Действительно, мало ли чего в школе скажешь. А вспомнил, когда уже у нас был как раз такой детский дом семейного типа. А было все вот как: мы здесь поселились, я стал священником, и около нас буквально за несколько месяцев начался какой-то водоворот самых разных людей из социально неустроенных групп. |
| И тут же, как бы в ответ на слова Уксу-ба, в дверь вагона постучали. — Кто там? — спросил тиран. — Это Шрип, — ответил голос, — мы предлагаем вам сдаться. За это мы сохраним вам жизнь и возьмем только поезд. Все равно он тебе уже не нужен. — Давайте же! — торопил Уксу-ба Алису и Гамлета. — Не теряйте времени! Русал остался на платформе с высокими железными бортами, возле странного сооружения. Рядом с сооружением лежали кучей кочаны капусты и такие гигантские тыквы, которых Алисе и видеть еще не приходилось. Алиса же побежала дальше, через пустой вагон и оказалась в паровозе. — Ну как? — услышала она голос Уксу-ба. — Ты на месте? — На месте, — ответила Алиса. — Ты видишь рычаг красного цвета? — Вижу. — Если ты повернешь его направо, поезд поедет вперед, если вверх, то он остановится. Если повернешь налево, то поезд покатится назад. Тебе понятно? — Все понятно, мой генерал! — сказала Алиса. — Тогда полный вперед! Рычаг направо. Только не очень торопись. Что-то застучало по стене паровоза. — Что это? — спросила Алиса. — Они начали обстрел, — сказал Уксу-ба. — Похоже на орехи. «Уу-ух-ух-ух», — медленно заговорил паровоз. Поезд дернулся, покачнулся и двинулся с места. Алиса посмотрела в узкое окошко справа от себя и увидела, как Орел-Хохотуша сыплет в пушку картофелины, а из-за угла вокзала выглядывает генералиссимус, который оттягивает единственным пальцем большую рогатку, прикрепленную к креслу. Алиса еле успела спрятаться, как в щель влетел железный болт. Наверное, вам смешно читать о войне, снарядами в которой служат картофелины и гайки. Но если бы у тиранов было оружие посерьезнее, они бы закидали Алису гранатами. — Полный вперед! — приказал по внутреннему телефону Уксу-ба. Алиса повернула рычаг еще правее — увидела, как за бойницей исчезло здание вокзала и вместо него показались зеленые деревья. Колеса паровоза все быстрее и быстрее постукивали на стыках рельсов. — Не так быстро, — прикрикнул на Алису Уксу-ба, — а то с рельсов сойдем! Алиса чуть отвела рычаг влево, и Уксу-ба приказал зеленому Гамлету: |
| 2. Д ух мира есть дух взаимного между людьми охлаждения, разделения и враждования , в противдположность искреннему н глубокому единению, долженствующему царствовать между истинными христианами. Когда кто, увлекшись духом мира, отпадает умом и сердцем от Бога, то естественно останавливается на себе самом и, поставляя себя целью, все окружающее – и вещи и лица обращает в средство для своих целей. Себялюбие (эгоизм) есть источное начало жизни по духу мира... И вот вы видите, что и у нас, среди тех, кои увлечены духом мира, распространяется взаимная холодность, изсякает братская любовь, начинают разделяться муж с женой, дети с родителями, домы подкапываются под домы, роды под роды, и сословия вооружаются против сословий: – миряне хладеют к духовенству, низшие классы к высшим, светско-ученые к духовно-ученым и обратно... всюду проходит разделение... Господи! Это ли ученики Твои, к которым сказал Ты: «О сем уведят, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою!» 3. Д ух мира есть дух всесторонних похотствований ... ибо «все еже в мире, похоть плоти, похоть очес и гордость житейская» ( 1Иоан. 2, 15–16 ), говорит Апостол. И вот у нас повсюду открыты гульбища, зрелища, театры, музыкальные вечера, домашния представления, живыя картины, концерты, балы, фейерверки, увеселительные сады, куда всех приглашают без различия пола и возраста без различия воскресных дней, праздников и постов. Сотни рук заняты описанием и живописным изображением всего этого, в сотнях листов, газет и журналов, где наперерыв стараются представить все это в самых привлекателъных и обольстительных красках. Все это пред очами нашими. Видите ли, как одолевает нас дух мира и, совлекая с нас целомудренную одежду жития Христианского, облекает в срамныя рубища похотливых дел и обычаев... 4. Д ух мира наконец, есть дух гонения и преследования всего святого, небесного и божественного . Враждующий на Бога мир не может терпеть ничего, что носит печать Божественного происхождения и напоминает о Боге: потому теснит и гонит из своей области дела веры и благочестия... Гонение на дела веры – в православном царстве!! Удивительно; однакож это так есть ... Есть лица, которыя стыдятся в храм Божий ходить... держать себя, как прилично Христианину. Гонитель невидим, но гонение видимо; и всеми испытывается... И вот все, по магическому слову: «что скажут», не зная, кто и что скажет, – бояться открыто обнаруживать в делах святую веру свою . А слова и дела по духу мира открыто являются на стогнах града. Их творить не стыдятся и не боятся , они, как у себя дома. |
| А вот подошло и Олегу наклониться туда. - Мне, пожалуйста, один общий жгсткий до Хан-Тау. - До куда? - переспросила кассирша. - До Хан-Тау. - Что-то не знаю,- пожала она плечами и стала листать огромную книгу-справочник. - Что ж ты, милок, общий бергшь? - пожалела женщина сзади.- После операции - и общий? Полезешь наверх - швы разойдутся. Ты бы палацкарт брал! - Денег нет,- вздохнул Олег. Это была правда. - Нет такой станции! - крикнула кассирша, захлопывая справочник.- До другой берите! - Ну как же нет,- слабо улыбнулся Олег.- Она уже год действует, я сам с нег уезжал. Если б я знал - я б вам билет сохранил. - Ничего не знаю! Раз в справочнике нет - значит станции нет! - Но поезда-то останавливаются! - более горячно, чем мог бы операционный, втягивался спорить Олег.- Там-то касса есть! - Гражданин, не бергте - проходите! Следующий! - Правильно, чего время отнимает? - рассудительно гудели сзади.Бери, куда дают!.. С операции, а ещг ковыряется. Ух, как бы Олег сейчас мог поспорить! Ух, как бы он сейчас пошгл вокруг, требуя начальника пассажирской службы и начальника вокзала! Ух, как любил он прошибать эти лбы и доказывать справедливость - хоть эту маленькую, нищенькую, а всг же справедливость! Хоть в этом отстаивании ощутить себя личностью. Но железен был закон спроса и предложения, железен закон планирования перевозок! Та добрая женщина позади, что уговаривала его Б плацкартный, уже совала свои деньги мимо его плеча. Тот милиционер, который только что вставил его в очередь, уже руку поднимал отвести его в сторону. - От той мне тридцать километров добираться, а от другой семьдесят,ещг жаловался Олег в окошечко, но это была уже, по-лагерному, жалоба зелгного фрайера. Он сам спешил согласиться: - Хорошо, давайте до станции Чу. А эта станция и наизусть была известна кассирше, и цена известна, и билет ещг был - и надо было только радоваться. Тут же, не отходя далеко, проверил Олег дырчатую пробивку на свет, вагон проверил, цену проверил, сдачу проверил - и пошгл медленно. А чем дальше от тех, кто знал его как операционного,-уже распрямляясь, и сняв убогую шапку, сунув ег в мешок опять. Оставалось до поезда два часа - и приятно было их провести с билетом в кармане. Можно было теперь пировать: мороженого поесть, которого в Уш-Тереке уже не будет, кваса выпить (не будет и его). И хлеба-черняшки купить на дорогу. Сахара не забыть. Терпеливо налить кипятка в бутылку (большое дело - своя вода с собой!) А селгдки - ни за что не брать. О, насколько же это вольготнее, чем ехать арестантским этапом! - не будет обыска при посадке, не повезут воронком, не посадят на землю в обступе конвоиров, и от жажды не мучаться двое суток! Да ещг если удастся захватить третью, багажную, полку, там растянуться во всю длину - ведь не на двоих, не на троих она будет - на одного! Лежать и болей от опухоли не слышать. Да ведь это же счастье! Он счастливый человек! На что он может жаловаться?.. |
|
|
