| Один Ты! Ну явись же, я жду... Назад...» (гл. X). В безумии он выбегает из храма, и его находят мертвым в поле. Когда постигло отца Фивейского первое крупное несчастье, то он воскликнул: «Я – верю», – и этот молитвенный вой был безумно похож у него на вызов Богу. На исповеди он был безжалостен, бесстыден, без страха. Далее. В душе у него явилось намеренье снять сан, а потом это намеренье сменяется сознанием, что он избран; как Божий избранник он имеет совершить чудо. В этом именно настроении он принимается за усиленный пост и постоянную молитву. Наконец, при совершении погребения действительно пытается совершить чудо, кощунственно обращаясь к умершему с Христовыми словами: «Тебе говорю – встань!» Когда опыт не удается, то он разражается богохульными словами. Где тут у изображенного лица простосердечная евангельская вера? Где тут смирение, без которого немыслим истинный последователь Христов? Вспомним библейского страдальца Иова ( Иов.1:21 ). Когда его постигло величайшее несчастье, он в глубокой преданности Богу восклицает: «Бог дал, Бог и взял, да будет имя Господне благословенно!» Вспомним из Евангелия бесноватого отрока и его несчастного родителя, который взывал ко Христу: верую, Господи! помоги моему неверию ( Мк.9:24 ). Есть ли хоть что-нибудь в настроении и проявлении веры Фивейского похожего на веру этих страдальцев? Ничего похожего: те смиряются, а он протестует. А какую нравственную цену имеет мысль Фивейского о собственном избранничестве и о способности его совершить чудо? Эта мысль обнаруживает у Фивейского горделивое самообольщение, которое называется у подвижников «прелестью». В аскетических писаниях дается такое наставление: если бы тебе даже ангел с неба явился, дал знамение света, или огня, или иное знамение, ты по смирению не принимай его, говоря: я не достоин сего. А Фивейский лелеет горделивую мысль о своем избранничестве, дерзостно пытается совершить чудо, и повествователь находит, что у него в это время на светлом лице отражалась вера мучеников. Василий Фивейский есть двойник Иуды Искариота, измышленного Андреевым. Мы спросим: написал 6ы действительно верующий христианин так, как вылилось это из-под пера г. Андреева? Не сказывается ли здесь в безумном типе безумная попытка принципиально развенчать веру? Так оно и есть. |
| А когда уставал – садился и читал Евангелие, Деяния св. Апостолов и жития святых. Обычно церковная служба отправлялась только по праздникам, теперь же он ежедневно совершал раннюю литургию» (гл. IX). При сем у Фивейского «вдохновенным было светлое лицо. Он грезил дивными грезами светлого, как солнце, безумия; он верил – верою тех мучеников, что восходили на костер, как на радостное ложе, и умирали славословя. И любил юн – могучей несдержанной любовию властелина, того, кто повелевает над жизнию и смертию и не знает мук трагического бессилия человеческой любви. Радость, радость, радость» (гл. X). Происходит в церкви отпевание умершего человека, близко ведомого Фивейскому. Идет страшное разложение трупа, но Фивейского проникает «могучее, все разрешающее чувство, повелевающее над жизнию и смертью , приказывающее горам: сойдите с места» И он намеревается сейчас совершить чудо. Он повелительно поднимает правую руку и обращается к разлагающемуся телу: «тебе говорю – встань»! Свое восклицание повторяет он в другой и третий раз, но труп остается трупом. Он разражается после этого целым потоком кощунственных слов: «так зачем же я верил? Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость, – чтобы посмеяться надо мною? Так зачем же всю жизнь мою Ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним Тобою, все для Тебя. Один Ты! Ну, явись же, – я жду... Назад»... (гл. XII). В безумии он выбегает из храма, и его находят мертвым в поле. Таково содержание рассказа г. Андреева, переданное нами исключительно словами самого автора. Предоставим критикам разбирать то, насколько естественно развивается в этом рассказе повествование психологически. Мы обратим внимание на чисто нравственную сторону дела. Заметим прежде всего, что автор стремится вывести пред нами не болезненный тип священника: он изображает священника весьма доброкачественного, у которого религиозное развитие совершает свое якобы правильное течение. В начале повествования автор говорит, что Фивейский верил в Бога, как иерей и как человек с незлобивой душею. |
| Между тем эксперимент, которого так боятся церковники, приближается. Орлов уже оживил переливанием крови обезьянку Яшку (идет изложение статьи из журнала «Семь дней»). Волны мировой славы бьются о порог маленького домика в городе Н., где живет скромный, тихий, добрый профессор Орлов. Черные тучи нависли над православной церковью: вот-вот профессор оживит труп сына, и тогда – конец: верующие сразу отвернутся от храмов. В этом месте Борисоглебский переходит на откровенный детектив: «О. Сергий бывал у Орловых довольно часто… Встречаясь с профессором, он любознательно интересовался его работами и никогда уже не заводил речь о безумии и греховности его научных затей. Ловко скрывая свои планы и намерения, он расположил Орлова к откровенности и выпытал у него все, что было нужно. О. Сергий знал, что самое главное – усыпить бдительность врага». В один прекрасный день, выпытав все, что было нужно, архимандрит выкрадывает из профессорского стола тетрадку с ярлыками: «Процесс оживления нервной системы». После этого он толкает Екатерину Ивановну на убийство мужа. «Последний опыт его (Орлова) не должен совершиться, – заявляет архимандрит-подстрекатель. – И дело это в наших руках. Вы должны сделать так, чтобы этот опыт стал невозможен… То, что вы сделаете, не должно смущать вашу совесть. Напротив того, гордыня, ослепившая вашего мужа и заставляющая его забывать о страданиях, в которые будет ввергнут народ, лишенный веры, будет сломлен… Подумайте о том, что я вам говорю, и совершите подвиг, к которому вас призывает священный долг перед церковью». Произнеся эту речь, подстрекатель убегает из дома с тетрадями ученого. Последние страницы романа являют нам полное торжество справедливости. Угрозыск арестовывает священников, которые, как выясняется, были к тому же еще и спекулянтами, казнокрадами, взяткодателями. Хватают и Сергия. Фанатичная Екатерина Ивановна, которой муж заявил о предстоящем разводе, выстрелом из «смит-вессона» в левый висок убивает мужа. Книгу завершает «вырезка из газеты», которая почти дословно, но еще более скверным языком пересказывает фельетон Дим. |
| Милость Божия буди со всеми Вами, Матушки и сестры святой обители вашей о том, чтобы с прилежанием и вниманием исполнять дела обители как бы дела Божии. Матери и честнейшие сестры чада духовные, те наставления, которые хотел я преподать Вам устно, решаюсь передать через писания. Ибо преблагий Бог наш для того и дал нам рассуждение слова, как сказал Василий Великий , чтобы открывать друг другу помышления сердец наших, и так я открываю Вам любовь, которую имею к Вам, ибо хотя я грешный и отчаянный по причине множества грехов моих, несмотря на это, оставив собственную беду и немощь, всячески и во всем забочусь о Вас, боюсь, трепещу и пекусь о всех Вас. Кто изнемогает и не изнемогаю, безмысленно говорю, и кто соблажняется, и не разжизаюся ( 2Кор. 11, 29 ) в безумии моем говоря, имея при всем том, как я сказал, множество грехов, кто заботится о своем спасении, тот не только чадо мое, но и господин Владыка и отец мой, и я думаю, у ног его лежу. Ибо ревностный и тщательный в своем послушании – это мое спасение, смиренномудрый – это моя сила и мужество, трепещущий словес Божиих – это моя душа, мое сердце, моя мысль. О праздном же и нерадивом я скорблю, потому что он недостоин ниже да яст ( 2Сол. 3, 10 ). Как говорит Божественный Павел, равным образом и о том, кто не усерден и ленив, кто ропщет, кто соплив и дремлет при всяком добром деле, ибо у таких пропадает полжизни. Посему востаните со мною, чада и сестры, сподвижницы и спутешественники на пути, ведущем нас на небо. И прежде всего держитесь духовных подвигов с усердием и мужеством, распаляйтесь подобно огню, ходя на ночные песнопения и на дневные послушания и потом будьте тщательны и во внешних делах, которые вам поручаются. Итак не будьте слышателем забывчивым по Писанию, но бывайте вместе и слышатели закона и творцы слова, как хочет сего Бог . Имейте между собою соревнование, и понуждайте друг друга, стараясь каждый скорее послушать, не дожидая второго слова от повелевающего, тот явится из Вас вышним во смирении, кто с первым словом прощения с поклоном и принимает на себя всю вину. Если Вы так делаете, то я твердо уверен, что Вы находитесь в радости и веселии, возноситесь надеждою и бесстрастию и с дерзновением восходите к небесному. Если Вы чисты душею и уже чужды завистливого рвения, лучше же сказать, если Вы бесстрастны или хоть бы страсти искушали и смущали Вас, но вооруженные такими духовными доблестями, Вы будете прогонять бесов борющих Вас и такой ратоборец допустит, чтобы не быть всегда вооруженным. Хотя бы он всегда побеждал. И как такого не увенчает Царь Небесный, хотя бы он получил и тысячи ран, но только не был бы умерщвлен от греха. Горе, горе, матушки и сестры и чада духовные. Какую славу наследуют преблаженные послушницы. Поистине каждая в каком чину благоугодном Богу, в том и получит блага. |
| и т. д. Содержание того, что в обычном смысле называется «верой в Бога», оказывается при этом одной из многочисленных возможных гипотез, которые все одинаково непроверимы. Или возьмем другой пример. Вера в бессмертие души, в посмертное бытие нашей личности, по-видимому, по самому существу дела есть вера в нечто трансцендентное и непроверимое, если о будущем вообще мы можем строить только более или менее произвольные догадки, то тем более – о предполагаемом или воображаемом будущем нашей души после нашей смерти. Так как никому из нас не дано побывать при жизни «там», в предполагаемой посмертной нашей обители, и так как ушедшие «туда» не возвращаются и ничего нам не говорят – или, по крайней мере, те, в которых некоторые склонны усматривать свидетелей «того мира» – «духи», будто бы являющиеся и говорящие на спиритических сеансах – в высшей степени недостоверны, – то, казалось бы, совершенно очевидно, что мы можем иметь «веру» в бессмертие души только как непроверимое допущение о некоей трансцендентной, недопустимой нам реальности. С точки зрения непредвзятого знания вопрос о посмертном существовании души по самому существу дела должен по-видимому оставаться тем, что d’Alembert называл «le grand peut-être». Словом, при таком понимании дела религиозная вера подобна утверждению существования «человека на Луне», о чем говорит детская сказка, но в чем здравая, трезвая мысль имеет все основания сомневаться. Я уже не говорю о тех мнимых скептиках, которые воображают себя вправе решительно отрицать все утверждения веры, т. е. «знать» о трансцендентном, что его вообще нет или что оно совершенно противоположно утверждениям веры; достаточно и того, что настоящий, подлинный скептицизм имеет основания во всем сомневаться. Именно такое понимание веры как необоснованного и непроверимого суждения о недоступной нам реальности ведет к тому, что для человека, способного к свободной, непредвзятой мысли, и в особенности для человека, привыкшего мыслить и не способного отказаться от умственной проверки, акт веры оказывается чем-то в высшей мере трудным и шатким – делом, требующим мучительного напряжения воли, некоей почти противоестественной ломки сознания – героического «подвига» отречения от мысли, sacrificium intellectus При таком понимании вера может быть, в сущности, определена только иррациональными мотивами – воспоминаниями религиозных впечатлений детства, страхом смерти и возможной посмертной кары за неверие, в лучшем случае – жаждой забыться в некоем «священном безумии», в некоем утешающем, сладостном самовнушении. |
| 1. Недавно упомянув о фарисее и мытаре и снарядив словом две колесницы из добродетели и зла, мы показали, сколько в смиренномудрии выгоды, а в гордости сколько вреда. Эта, будучи сопряжена даже с праведностью, постами и десятинами, отстала; а та, будучи сопряжена даже с грехом, упредила колесницу фарисея, хотя имела и худого возницу. И в самом деле, что хуже мытаря? Но так как он сокрушил свою душу и назвал себя грешником, каков он и был, то превзошел фарисея, который мог указать на свои посты и десятины и был свободен от всякого зла. Отчего и почему? Потому что, хотя он и свободен был от жадности и грабежа, но мать всех зол — тщеславие и гордость — была вкоренена в душе его. Поэтому и Павел предлагает такое увещание: « каждый да испытывает свое дело, и тогда будет иметь похвалу только в себе, а не в другом » (Гал. 6:4). А он стал осуждать всю вселенную и назвал себя лучшим всех людей. Если бы он поставил себя выше только десяти или пяти, или двух, или одного человека, и это было бы невыносимо; но он не только предпочел самого себя вселенной, а еще осуждал всех. Поэтому он и отстал во время бега. Как корабль, прошедши бесчисленное множество волн и избежав много бурь, потом при самом входе в пристань, ударившись о какую–нибудь скалу, теряет все находящиеся в нем сокровища, так точно и этот фарисей, выдержавший труды поста и остальных добродетелей, но не овладевший языком, потерпел тяжкое кораблекрушение в самой пристани. С молитвы, от которой должно было получить пользу, выйти, напротив, с таким вредом для себя, значит не что иное, как потерпеть кораблекрушение в пристани. 2. Итак, зная это, возлюбленные, хотя бы мы взошли на самую вершину добродетели, будем считать себя последними из всех, научившись, что гордость может низвергнуть невнимательного и с самих небес, а смиренномудрие может из самой бездны грехов поднять на высоту умеющего быть умеренным. Эта поставила мытаря впереди фарисея; а та — говорю о безумии и гордости — превзошла силу бестелесного диавола; смиренномудрие же и сознание собственных грехов ввело в рай разбойника прежде апостолов. Если же признающее свои грехи доставляют себе такое дерзновение, то сознающие в себе много доброго и, однако, смиряющие свою душу каких не приготовят себе венцов? Если грех, будучи соединен со смиренномудрием, совершает течение с такою легкостью, что превосходит и упреждает праведность, соединенную с гордостью, то, если ты свяжешь его с праведностью, куда не достигнет он, сколько не пройдет небес? Он конечно предстанет пред самый престол Божий, среди ангелов, с великим дерзновением. Опять, если гордость, будучи сопряжена с праведностью, избытком и тяжестью своего зла была в состоянии низложить ее дерзновение, то, будучи соединена с грехом, в какую геенну не может она низвергнуть одержимого ею? |
| Впрочем, в первых явлениях своих, благодаря почти невероятному чуду искусства со стороны художника и обману зрения со стороны читателя, князь Мышкин, несмотря на всю свою болезненность, производит впечатление высшего духовного здоровья, гармонии, ясности, уже почти достигнутого единства, чего-то почти такого же целого, «совершенно круглого», как Платон Каратаев. Кажется, никакие страсти и сомнения не могут нарушить в нем этого внутреннего равновесия. Даже о болезни его мы забываем, как будто она – случайность: мы уверены, что он исцелится окончательно, а пока то чуть-чуть смешное, жалкое, донкихотовское, что осталось от болезни в лице «рыцаря бедного», делает еще пленительнее лицо это, полное такой святой тишины и «торжественного благообразия». И долго еще, даже и тогда, как уже разразилась вокруг него буря, от которой суждено ему погибнуть, – сохраняется это впечатление тишины и ясности: среди хаоса земных страстей душа его по-прежнему ясна, как тот неподвижный просвет в голубое небо, который иногда является, рассказывают наблюдатели, среди столкнувшихся туч над самым водоворотом, в самом средоточии урагана и смерча. Почти до конца трагедии, до последней минуты развязки, мы все еще надеемся, что «чистый херувим», князь Мышкин, выйдет победителем из борьбы со «сладострастным насекомым», Рогожиным. Но в том-то и дело, что это впечатление ненарушимого и окончательного единства – только обман зрения: когда совершится трагедия, мы поймем, что единства, в сущности, вовсе не было: мы сами так страстно хотели его видеть, что, действительно, увидели; поймем, что так же, как Раскольников, князь Мышкин должен был погибнуть между «двумя правдами»; так же, как в Раскольникове, – только еще более невидимо, потому что более бессознательно, – «два противоположных характера поочередно сменяются» и в князе Мышкине; и он также обречен на «преступление и наказание», только еще более страшные, неискупимые. Впрочем, сознание Идиота до конца останется противоположным сознанию Раскольникова – совершенно христианским, не раздвоенным, единым или почти единым. Говорю почти , потому что здесь, и в сознании князя Мышкина, уже начинается едва уловимая раздвоенность, расколотость, трещина, которая дает ложный звук и напоминает о том, откуда он вышел и куда идет – о бессознательном хаосе, о безумии. « Две мысли вместе сошлись, – говорит Идиот, – это очень часто случается. Со мной беспрерывно. Я, впрочем, думаю, что это нехорошо – я в этом всего больше укоряю себя. Мне даже случалось иногда думать, что и все люди так, – так что я начал было и одобрять себя, потому что с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться». |
| — «Как поживают твои старцы?» — отвечай: — «Хорошо, вашими молитвами». И тут же иди дальше, более не разговаривай. Если кто–то будет догонять сзади и о чем–нибудь спросит, не останавливайся и не отвечай, потому что не все монахи хорошие и нужно относиться к ним осторожно. На все, что спросят тебя, отвечай: «Не знаю, спросите старца». Говори «благословите» и уходи. Если тебе скажут: «Ваше рукоделие, ваша резьба по дереву не очень–то хорошие. Поучись–ка иконописи, пению и так далее», — не слушай ничего, иди свей дорогой. Однажды послали меня к пещере святого Нифонта. На пути я встретил трех мирян: так на Святой Горе называют тех, кто не монахи. По своему обычаю, я, приблизившись к ним, сказал «благословите» и пошел дальше. Поскольку я казался «диким», то один из компании посочувствовал: — Какой жалкий мальчонка, по–моему, он не в себе… Я уже обогнал их, но у меня был очень хороший слух. Услышав это, я порадовался такому уничижению и улыбнулся про себя. — «Он прав, — сказал я, — совершенно прав, но что он может знать о моем безумии!» За пределы келий я выходил нечасто. Старцы не брали меня даже на престольные праздники. То есть когда праздновали память какого–нибудь святого, они шли в храм, а меня оставляли дома. На Святой Горе старцы зажигали огонь. Я не хотел быть рядом с очагом. К огню я не подходил совсем. тарцы садились около огня, а я поодаль. Я боялся, боялся, что тепло испортит меня. Я говорил это старцам, и они, бедные, позволяли мне так поступать. Это дело привычки. Если привыкнешь сидеть около огня, то потом не сможешь уже принудить себя к элостраданию. Когда у меня начинался насморк, я пил горячий чай, делал пятьсот–шестьсот поклонов, потел и менял одежду. Потом ложился в постель и бывал здоров. Я действительно был «диким». Я был подобен некому дикому животному в чаще леса! Искренно говорю вам. По снегу и скалам бегал босым. Видели бы вы, как краснели на снегу мои пятки, ноги! Старцы не принуждали меня ходить без обуви, да и сами не ходили босыми. Я этого хотел сам. А они не запрещали мне. |
| 33. Смотрите, чтобы с вами не случилось подобное тому, что случилось с этими неразумными, только не в вопросах вероучения, как у них, не в отношении веры, говорю я, а образа жизни. Ведь они называют Рожденного от Девы и Словом Бога, и Духом Его, и Христом, то есть Богочеловеком, а затем в безумии бегут от Него, как будто Он не есть Бог, и отвергают Его. Берегитесь и вы оказаться в таком же положении: называя добродетели и евангельские заветы справедливыми и благими и отвергая их делами, как будто бы они не суть таковые, представляя то, что есть благо как не благо для вас, а достойное желания, как то, чего следует избегать. 34. Скажи: поверит ли тебе кто-либо из неверных, когда ты скажешь, что веришь в Того, Кто девственен, рожден от девственного Отца вневременно и предвечно, а позднее во времени от Матери Девы, хотя и сверхъестественным образом, кто поверит тебе, если не будешь блюсти девственности или пусть даже соблюдать благоразумие, а наоборот, будешь одержим страстью к чужим женам и предаваться разврату? Как ты, упивающийся вином и наедающийся до пресыщения, можешь представлять себя сыном по духу Того, Кто до сорока дней постился в пустыне и жизнью Своей узаконил воздержание? Как ты, любящий несправедливость, можешь выставлять себя таковым в отношении Призывающего судить и действовать праведно ( Ин. 7, 24 )? Не знающий жалости в отношении Говорящего: «Будьте милосердны, как и Отец ваш Небесный милосерд " ( Лк. 6, 36 )? Любящий богатство в отношении Называющего несчастными тех, кто обогащается ( Лк. 6,24 ) ? Не проявляющий сострадания и великодушия к совершающим ошибки, а также ни кротости, ни долготерпения, ни смирения в отношении Проявившего их деяниями Своими и Призывающего к ним словом? «Научитесь от Меня, говорит Он, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим» ( Мф. 11,29 ). И еще: Если каждый из вас не простит от сердца своего согрешений братьев ваших, Отец ваш Небесный не оставит согрешений ваших ( Мф. 6, 15 ). И даже находясь на кресте, Он, являя нам Собой пример, говорил Отцу: Не возлагай эту вину на распявших ( Лк. 23, 34 ). |
| Кроме того, у Ивана и змея один и тот же стиль беседы – оба они стараются ввести собеседника в заблуждение, сбить с толку, запутать. Например, в райском саду змей спрашивает Еву: «Подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю?» (Быт.3, 1) – хотя Бог этого вовсе не говорил. Вопросы диавола уже содержат ложь. Точно такова речь Ивана – сбивчивая, скачущая с темы на тему, порой бессвязная. Он проверяет брата на прочность, втирается в доверие, мутит, противоречит сам себе, бросается от темы к теме, дразнит Алешу. «Ведь ты твердо стоишь, да? Я таких твердых люблю, на чем бы там они ни стояли… Ты, кажется, почему-то любишь меня, Алеша?» " Иван Карамазов " . Иллюстрация Ильи Глазунова. Алеша, так же как и Ева, не понимает искушения, он видит в Иване лучшее, что в нем есть, – русского мальчика. «Свежий и славный мальчик…» А Иван продолжает плести свою паутину: «Да, я мальчик… жизнь очень люблю… клейкие листочки… поеду в Европу…» Ахинея! Кстати, он сам так и называет свой разговор – «ахинея», а в одном месте спрашивает: «Ты не знаешь, для чего я это всё говорю, Алеша? У меня как-то голова болит, и мне грустно». «Ты говоришь с странным видом, – с беспокойством заметил Алеша, – точно ты в каком безумии». Да, Иван не в себе, ибо сейчас через него говорит другое существо – бес, которого он увидит скоро в своей собственной комнате. Братья общаются, и вдруг – прямая отсылка к третьей главе Бытия: «Сторож я, что ли, моему брату Дмитрию? – раздражительно отрезал было Иван, но вдруг как-то горько улыбнулся. – Каинов ответ Богу об убитом брате, а?» А он ведь и пытается сейчас убить брата – убить духовно. Другие страницы романа показывают, что он, по сути, и готов был убить как Димитрия, так и отца. В дальнейшем как раз Иван становится идеологом убийства старшего Карамазова. Разговор продолжается, Иван переходит на тему Бога. Еще бы! Как в райском саду диавола заботили не плоды древа познания, а расстройство взаимоотношений человека и Бога, так и Иван навязывает младшему брату единственную по-настоящему интересную ему тему. Он развивает беседу все в том же ключе – путано и противоречиво, по-диавольски. «Человек выдумал Бога», – отрезает он. Но тут же изрекает обратное: «принимаю Бога». Впрочем, быстро поправляется: «принимаю Бога, но мира этого Божьего – не принимаю». |
|
|
