| Она работала одна во дворе и вдруг услышала голос из колодца; оказалось, что этот удивительный человек ухитрился залезть в бадью, спущенную в колодец, где было мало воды. На этот раз, однако, ему пришлось обратиться к женщине за помощью, – он попросил ее вытянуть бадью. И говорят, что, когда весть об этом дошла до Бриджет Ройс, та решилась наконец на предательство. Таковы были слухи о его приключениях, ходившие в округе. Их было много. Еще рассказывали, как однажды, одетый в роскошный зеленый халат, он с дерзким видом стоял на лестнице большого отеля, поджидая полицейских, а затем заставил их гнаться за собой по анфиладе великолепных покоев, заманил их к себе в спальню, а оттуда – на балкон, висевший над рекой. В ту минуту, когда преследовавшие его полицейские ступили на балкон, он подломился под их тяжестью, и они посыпались в бурлящие волны; сам же Майкл, успевший сбросить халат, нырнул и ускользнул от погони. Рассказывают, что он заранее подпилил подпорки, чтобы они не выдержали такой нагрузки, как вес полицейских. Однако и в этом побеге он добился лишь кажущегося успеха, ибо один из полицейских утонул, оставив семью, чья непримиримая ненависть нанесла некоторый вред популярности принца. Эти истории передаются сейчас с такими подробностями не потому, что были самыми чудесными и замечательными из всех его приключений, но потому, что только на них не наложила запрет молчания преданность местных крестьян. Только эти истории и были изложены в официальных отчетах, и о них-то читали и рассуждали трое представителей власти графства в ту минуту, когда началась самая замечательная часть нашего рассказа. Давно уже наступила ночь, но на берегу, в окнах домика, где временно расположились полицейские, горел свет. Здание это было последним в ряду редко разбросанных домов деревни, а за ним начиналась болотистая пустошь, заросшая вереском, которая тянулась до самого моря. Ровная линия берега вдалеке нарушалась лишь одинокой башней старинной архитектуры – такие еще встречаются в Ирландии, – стройной, как колонна, с остроконечным, как у пирамиды, верхом. У окна, перед которым расстилался этот пейзаж, за деревянным столом сидели двое в штатском, сохранивших, впрочем, некоторую военную выправку, как и подобало людям, возглавлявшим местную сыскную полицию. Старшим по возрасту и по чину был коренастый человек с подстриженной седой бородой и седыми нахмуренными бровями, что было вызвано скорее озабоченностью, чем суровостью. |
| — Простите, — сказала Алиса и поспешила дальше. Вскоре она оказалась на развилке. Перед ней начинались три одинаковых коридора. Перед каждым стояло по белой мраморной статуе. Статуи изображали гномов с завязанными глазами. Алиса решила пойти средним коридором. Но как только она поравнялась со статуей, та сказала: — Неправильным путем идете, девушка. Алиса поблагодарила статую и перешла к следующему коридору. Вторая статуя радостно засмеялась и сказала: — Правильным путем идете, девушка. Алиса пошла тем коридором, который через сто шагов уперся в закрытую дверь. Еще не хватало, подумала Алиса, чтобы дверь оказалась запертой, а сзади появился проклятый дракон. Но дракон не появился, а дверь со скрипом растворилась. Алиса зажмурилась от яркого утреннего света. Солнце уже высоко поднялось над седыми горами и осветило унылую серую пустыню. Сзади послышался шум. Алиса обернулась и увидела, что белая статуя закрывает дверь. Тут же лязгнул замок. Алиса сказала: — Подожди, пожалуйста, может быть, мне надо совсем не сюда. Но дверь уже была заперта, и Алиса оказалась совершенно одна в пустыне. Алиса не успела расстроиться, как увидела на песке круглые следы Оромозика. Значит, она на правильном пути! Она посмотрела вперед. Следы Оромозика уходили вдаль и пропадали в пыли. Ни единого кустика не было видно, ни пальмы, ни холмика. Лишь на горизонте поднимались голые горы. Так что еще неизвестно было, что лучше — попасть на обед дракону или умереть в пустыне от жажды. По крайней мере у нее есть занятие — догнать и спасти Оромозика. Следы малыша были неровными, порой расстояние между ними было побольше, порой поменьше, словно малыш устал или боялся чего-то, шел и пошатывался. От жаркого солнца воздух над пустыней плыл и поблескивал, горы колебались, и казалось, что перед ними тянется полоска воды. Но Алиса знала, что это мираж — горячий воздух над пустыней всегда обманывает путников. Поэтому, увидев домик посреди пустыни, Алиса не сразу поверила, что он настоящий. Совсем небольшой домик, наверное, его даже можно назвать хижиной, стоял посреди пустыни. Был он слеплен из глины, с маленькими кривыми окошками, крыша была из сучьев. Домик как будто вырос из этой пустыни, будто его и не построили, а дали ему подняться как грибу. |
| Это фраза из предания, сохранившегося в апокрифических «Деяниях Павла и Феклы». См. описание, процитированное выше, в начале §29. В других описаниях, в «Филопатрии» Псевдо–Лукиана (II или, более вероятно, IV век), в сочинениях Малалы Антиохийского (VI век) и Никифора (XV век), Павел изображен маленьким, лысым, с большим орлиным носом, седыми волосами и густой бородой, светло–серыми глазами, немного сгорбленным и сутулым, но интересным и привлекательным. См. Lewin, St. Paul, II. 412. Самый древний сохранившийся портрет Павла, предположительно конца I или начала II века, был найден в усыпальнице Домитиллы (из рода Флавиев), на большом бронзовом медальоне, который хранится в библиотеке Ватикана. На этом медальоне изображены Павел слева и Петр справа. Оба лица далеко не красивы, но исполнены достоинства; Павел выглядит менее привлекательным, чем Петр, у него явно больные глаза, приоткрытый рот, лысая голова и короткая густая борода, но он имеет задумчивый, серьезный и величавый вид. См. Lewin, II. 211. Златоуст в одной из бесед называет Павла человеком ростом в три локтя ( τρπηχυς νθρωπος). Лютер фантазировал: «St. Paulus war ein armes dürres Männlein, wie Magister Philippus» (Меланхтон). Поэтическое описание, составленное Дж. X. Ньюманом, можно найти у Фаррара (I. 220), а Пламптре (в приложении к своему «Толкованию книги Деяний») приводит его наряду со своим собственным. Ренан («Апостолы»), основываясь отчасти на посланиях Павла, отчасти на апокрифических источниках, рисует такой поразительный образ апостола: «Он был обаятелен, обладал прекрасными манерами, его письма являют нам гениального человека возвышенных устремлений, хотя их стиль хромает. Никакая другая переписка не может похвастаться столь редкой учтивостью, тонкими оттенками смысла, милой скромностью и сдержанностью. Раз или два нас ранит его сарказм (Гал. 5:12; Флп. 3:2). Но что это за наслаждение! Что за обилие прелестных слов! Что за оригинальность! Внешность Павла не соответствовала величию его души. Он был уродлив, невысок ростом, дороден, у него была маленькая лысая бледная голова, орлиный нос, пронизывающий взгляд, темные брови, а его лицо скрывала густая борода. Речь, затрудненная и неграмотная, не могла выразить всего его красноречия. Он с редкой тактичностью превратил изъяны своей внешности в достоинства. Среди евреев есть люди величайшей красоты и люди совершенно невзрачные (des types de la plus grande beauté et de la plus complète laideur); но иудейская невзрачность — единственная в своем роде. Странные лица, на первый взгляд вызывающие смех, когда их оживляет свет мысли, приобретают особенное, глубокое и величественное выражение (une sorte d " éclat profond et de majesté)» . 363 |
| Санин продолжал растирать его; но он глядел не на одну девушку. Оригинальная фигура Панталеоне также привлекла его внимание. Старик совсем ослабел и запыхался; при каждом ударе щеткой подпрыгивал и визгливо кряхтел, а огромные космы волос, смоченные потом, грузно раскачивались из стороны в сторону, словно корни крупного растения, подмытые водою. – Снимите, по крайней мере, с него сапоги, – хотел было сказать ему Санин… Пудель, вероятно возбужденный необычайностью всего происходившего, вдруг припал на передние лапы и принялся лаять. – Tartaglia – canaglia! – зашипел на него старик… Но в это мгновенье лицо девушки преобразилось. Ее брови приподнялись, глаза стали еще больше и засияли радостью… Санин оглянулся… По лицу молодого человека выступила краска; веки шевельнулись… ноздри дрогнули. Он потянул воздух сквозь все еще стиснутые зубы, вздохнул… – Эмиль! – крикнула девушка. – Эмилио мио! Медленно раскрылись большие черные глаза. Они глядели еще тупо, но уже улыбались – слабо; та же слабая улыбка спустилась на бледные губы. Потом он двинул повислой рукою – и с размаху положил ее себе на грудь. – Эмилио! – повторила девушка и приподнялась. Выражение ее лица было так сильно и ярко, что казалось, вот сейчас либо слезы у нее брызнут, либо вырвется хохот. – Эмиль! Что такое? Эмиль! – послышалось за дверью – и в комнату проворными шагами вошла опрятно одетая дама с серебристо-седыми волосами и смуглым лицом. Мужчина пожилых лет выступал за нею следом; голова служанки мелькнула у него за плечами. Девушка побежала к ним навстречу. – Он спасен, мама, он жив! – воскликнула она, судорожно обнимая вошедшую даму. – Да что такое? – повторила та. – Я возвращаюсь… и вдруг встречаю господина доктора и Луизу… Девушка принялась рассказывать, что случилось, а доктор подошел к больному, который все более и более приходил в себя и все продолжал улыбаться: он словно начинал стыдиться наделанной им тревоги. – Вы, я вижу, его растирали щетками, – обратился доктор к Санину и Панталеоне, – и прекрасно сделали… Очень хорошая мысль… а вот мы теперь посмотрим, какие еще средства… – Он пощупал у молодого человека пульс. – Гм! Покажите-ка язык! |
| Опомнились они только за городом, когда добежали до Святошина. Там они остановились передохнуть. И единственная уцелевшая у них батарея выпустила наугад по Киеву десяток снарядов. Потерь не было, если не считать, что на Владимирской горке был разбит киоск, где торговали мороженым, а осколок снаряда отбил ухо на гипсовом памятнике у одного из просветителей России – не то у Кирилла, не то у Мефодия. Наутро по городу был расклеен приказ генерала Бредова о том, что отныне и навеки Киев возвращается в состав единой и неделимой России. Крик среди ночи Был, должно быть, тот поздний час, когда все вокруг мертвеет от вязкого мрака и тишины. Даже вода в ржавых трубах иссякала среди ночи и переставала равномерно капать из крана в чугунную кухонную раковину. В такие онемелые ночи часто снятся запутанные сны. От них потом долго саднит на сердце. Кто-то долго будил меня, но я никак не мог проснуться. Вернее, я не хотел просыпаться и мучительно ловил в вязкой путанице сознания угасающую полоску зари. Внезапно сквозь эту тугую борьбу со сном прорвалось рыдание. Я открыл глаза, быстро поднялся на кровати и увидел маму. Она сидела у меня в ногах. Волосы ее седыми прядями падали на лицо. Она держалась за спинку кровати и плакала глухо и судорожно. – Что? – спросил я шепотом. – Что случилось? – Тише, – сказала мама, глотая слезы. – Ты разбудишь Галю. – Но что же случилось? Говори. – Я не знаю, – растерянно ответила мама, и у нее задрожала голова. Мне показалось, что мама сходит с ума. – Я не знаю, что случилось, но, должно быть, что-нибудь ужасное. Встань и послушай. Выйди на балкон. Я ощупью добрался до балкона. Дверь его была распахнута настежь. Я вышел, прислушался и похолодел, – издалека, со стороны Васильковской улицы, катился по ночному городу, приближаясь к нашему дому, многоголосый вопль ужаса, вопль смерти великого множества людей. Отдельных голосов нельзя было разобрать. – Что это? – спросил я в темноту, ни к кому не обращаясь. – Погром, – неожиданно ответила за моей спиной Амалия. |
| Признаюсь, что мы с мужем и детьми часто молимся владыке и о материальном. В последнее время жизнь стала очень трудной, а в семье трое учащихся. Зарплаты маленькие, а бывало, что и вообще оставались без работы. И всегда, когда в такие трудные моменты мы обращались к владыке за помощью, он откликался и помогал. С вечной признательностью и поклоном перед делами архиепископа Серафима. Н.Н., София. 13.12.2006 г. Три случая чудесной помощи архиепископа Серафима В жизни каждого человека бывают тяжелые моменты, когда он ищет выхода и помощи. Я нашла такую помощь у архиепископа Серафима. Следующие три случая заставили меня поверить, что чудеса бывают. ПЕРВЫЙ СЛУЧАЙ Моя дочь долгие годы болела – у нее были судороги и отеки рук и ног. Особенно процесс обострялся весной, когда любое движение было трудным и болезненным. Ее лечили в Военной больнице с диагнозом ревматоидного артрита. Принимаемые лекарства вредили другим органам, а волосы ее стали седыми. Так продолжалось десять лет. Последний раз, когда она поступила в больницу, врачи предписали ей очень сильные лекарства, которые должны были быть доставлены из-за границы. Моя мука была неописуемой. Я пошла в храм и от всего сердца помолилась о ее здоровье. И произошло чудо. На следующий день руки и ноги начали двигаться без болей, отеки исчезли без лекарств. Врачи были очень удивлены, отказались от своего диагноза и выписали дочь из больницы. ВТОРОЙ СЛУЧАЙ Пятнадцать лет спустя у моей внучки в переходном возрасте появились гормональные проблемы. Дело дошло до гинекологической операции в Институте скорой помощи имени Пирогова. Потом началось медикаментозное лечение, которое должно было дать результат на десятый день. В большом напряжении и страхе мы ждали девять дней, так как, если бы лекарства не дали результата, ее ждали бы тяжелые исследования и сомнения о серьезных патологиях. Я опять у саркофага владыки Серафима горячо молилась о здоровье моей внучки. На следующий день проблема разрешилась. Внучка здорова. ТРЕТИЙ СЛУЧАЙ После долгого хождения по докторам у меня нашли узлы на щитовидной железе. Одни рекомендовали мне немедленную операцию, а другие – биопсию. Я опять пошла в храм помолиться владыке Серафиму, теперь уже о своем здоровье. На другой день пошла к врачу, который сказал, что мне не нужна ни операция, ни биопсия, и назначил контрольное исследование через год. |
| — Ага! — обрадовался финикиянин. — Значит прав все-таки я: Митридат готовится к войне с Римом! Триерарх обвел глазами примолкших посетителей и отрезал: — Войско царю Понта нужно для того, чтобы захватить Вифинию и Армению! А Рим больше не опасен ни Митридату, ни Атталу. Недавно я был в Сицилии и Испании и могу сказать, что у Рима руки теперь коротки! — Я слышал, Евн уже взял город Катану и осадил Мессану! — сообщил нарядный щеголь, поправляя на плече дорогую фибулу. — Но ведь это же на самой границе с Италией! — обрадованно воскликнул элидец. — А я что говорил! — улыбнулся триерарх. — Вот было бы славно, если б рабы вошли в Италию и захватили Рим! — причмокнул языком финикиянин. — Этого не будет, — раздался уверенный голос с порога. — Никогда. Посетители цирюльни с изумлением взглянули на вошедшего. Это был высокий стройный грек лет семидесяти, с аккуратно завитыми седыми волосами. — Полибий… Полибий… — послышался восторженный шепот. Изумление на лицах сменилось почтением. Греки задвигались, стараясь высвободить рядом с собой место для редкого гостя. Эвбулид тоже отодвинулся от триерарха. Он сразу узнал Полибия, которого видел еще под Карфагеном в свите главнокомандующего римской армии Сципиона Эмилиана. Когда консул благодарил Эвбулида за спасение своего центуриона, Полибий тоже сказал несколько добрых слов соотечественнику и с тех пор всегда узнавал Эвбулида. Вот и сейчас он приветливо улыбнулся ему, как старому знакомому. Ловя на себе завистливые взгляды, Эвбулиад вежливо спросил у Полибия: — Скоро ли ты порадуешь нас окончанием своей «Всеобщей истории»? — Надеюсь, что скоро, — дрожащим голосом, выдававшим его возраст, охотно ответил Полибий. — Работается мне, правда, увы, не так легко, как прежде. Быстро устаю. Вот и сейчас даже не смог дойти до дома, — пожаловался он, — решил зайти сюда, отдохнуть… Да и годы, кажется, сделали меня сентиментальным. Приходится затрачивать немало усилий, чтобы продолжать свою «Историю» без прикрас и слезливости. — Я читал твою последнюю книгу, в ней ты полностью верен себе! — уважительно заметил Эвбулид и добавил то, что слышал от философа у Пестрой стои: — Это прекрасное знание материала, глубокая философская оценка каждого приводимого тобою факта! |
| — Лишь бы не меньше семи поставили… За год у меня шестерка!.. Если на экзамене выведут 7, будет столько же и в среднем. Балл душевного спокойствия, — рассуждала тоскливо понурившаяся Мушка. Девочки сочувствовали ей, жалели ее, но помочь не могли, вполне сознавая свое бессилие. Наконец наступил страшный экзамен математики. С трепетом вошли мы в класс и заняли свои места. В числе ассистентов, приглашенных на экзамен, кроме начальницы, инспектора, почетного опекуна и учителей математики младших классов приехал и министр народного просвещения. Он поминутно кивал нам, добродушно улыбаясь, как бы желая ободрить притихших от страха девочек, и его доброе, окруженное седыми как лунь волосами лицо было полно сочувствия и ласки. Дежурная прочла молитву, и все экзаменаторы заняли свои места вокруг зеленого стола. — Госпожи Дергунова, Бельская, Иванова и Мухина, пожалуйте к доскам! — необыкновенно отчетливо и громко произнес инспектор. Это были самые слабые ученицы, а слабых всегда вызывали в первую голову. Бледная как смерть Мушка, с дрожащими губами, вышла на середину класса; трепещущей рукой приняла она задачник из рук ободряюще улыбнувшегося ей Вацеля и, слегка пошатываясь, подошла к доске. — Какая? Какая задача? — зашептали сидевшие на первых скамейках девочки. Мушка, не смея отвечать «голосом» (ее доска находилась подле самого зеленого стола), показала на пальцах цифру задачи. Я схватила учебник и отыскала задачу. Она оказалась нетрудною. Но для бедной Мушки все задачи были одинаково трудны… Она стояла у доски, не зная, с чего начать, на что решиться, и безжалостно теребила кончик своего белого передника… Минуты не шли, а бежали… Кира Дергунова давно уже справилась со своей работой и стояла довольная и улыбающаяся у доски в ожидании устного ответа. Белка тоже доцарапывала каракульки цифр на своей доске. Иванова смело постукивала мелком о черный аспид, исписанный уже до половины. И она, очевидно, поняла задачу. А злополучная Мушка все еще стояла с мелком в одной руке, с книгой в другой перед совершенно чистою доскою. Ее лицо, бледное вначале, теперь покрылось багровыми пятнами румянца. Слезы готовы были брызнуть из глаз. Девочка, очевидно, переживала самые неприятные минуты. |
| Нет, лучше об этом не думать. Он обошел террасу кругом. На севере разлеглась равнина, по ней бежали тени облаков; луга сменялись нивами; за изгибом Стропи виднелись наполовину заросшие очертания аэродрома и строение, где содержался почтенный, дряхлый, с рыжими, в пестрых заплатах, крыльями, самолет, который еще иногда пускался по праздникам, — главным образом для развлечения калек. Вещество устало. Сладко дремало время. Был один человек в городе, аптекарь, чей прадед, говорят, оставил запись о том, как купцы летали в Китай. Цинциннат, обойдя террасу, опять вернулся к южному ее парапету. Его глаза совершали беззаконнейшие прогулки. Теперь мнилось ему, что он различает тот цветущий куст, ту птицу, ту уходящую под навес плюща тропинку. — Будет с вас, — добродушно сказал директор, бросая метлу в угол и надевая опять свой сюртук. — Айда по домам. — Да, пора, — откликнулся адвокат, посмотрев на часы. И то же маленькое шествие двинулось в обратный путь. Впереди — директор Родриг Иванович, за ним — адвокат Роман Виссарионович, за ним — узник Цинциннат, нервно позевывающий после свежего воздуха. Сюртук у директора был сзади запачкан в известку. IV Она вошла, воспользовавшись утренним явлением Родиона, — проскользнув под его руками, державшими поднос. — Тю-тю-тю, — предостерегающе произнес он, заклиная шоколадную бурю. Мягкой ногой прикрыл за собой дверь, ворча в усы: — Вот проказница… Эммочка между тем спряталась от него за стол, присев на корточки. — Книжку читаете? — заметил Родион, светясь добротой. — Дело хорошее. Цинциннат, не поднимая глаз со страницы, издал мычание, утвердительный ямб, — но глаза уже не брали строчек. Родион, исполнив нехитрые свои обязанности, — тряпкой погнав расплясавшуюся в луче пыль и накормив паука, — удалился. Эммочка — все еще на корточках, но чуть вольнее, чуть покачиваясь, как на рессорах, — скрестив голые пушистые руки, полуоткрыв розовый рот и моргая длинными, бледными, как бы даже седыми, ресницами, смотрела поверх стола на дверь. Уже знакомое движение: быстро, первыми попавшимися пальцами, отвела льняные волосы с виска, кинув искоса взгляд на Цинцинната, который отложил книжку и ждал, что будет дальше. |
| Говорит или вообще о всех глупых, которые не знают Бога, или в частности о еретиках. Читай Платона, ознакомься с тонкостями Аристотеля, просмотри внимательно Зенона и Карнеада, – и ты увидишь, что истинно сказанное: труд глупых утомит их. Хотя они со всею ревностью искали истину, но, так как не имели руководителя и указателя пути и думали, что они могут постигать мудрость человеческими чувствами: то вовсе не достигли того города, о котором говорится в Псалме: «Господи, во граде Твоем образ их уничижиши» ( Пс.72:20 ). И Господь во граде своем рассеет все тени, различные образы и маски, в которые облеклись они в различных учениях, – во граде своем, о котором и в другом месте пишется: «речная устремления веселят град Божий» ( Пс.45:5 ), и в Евангелии: «не может град укрытися верху горы стоя» ( Мф.5:14 ) и у Исайи: «аз град крепкий, град воюемый» ( Ис.27:3 ). Этот-то город истинной мудрости, город крепкий и сильный, стараются преодолеть все и мудрецы века и философы. И что мы сказали о философах, то же самое должно думать и о еретиках, – что напрасно они трудятся и утомляются в изучении Писаний, когда блуждают в пустыне и города найти не могут. О блуждании их упоминает и Псалмопевец, говоря: «заблудиша в пустыни безводней, пути града обителнаго не обретоша» ( Пс.106:4 ). Горе тебе, земля, у которой царь юн, и князья твои рано едят. Блаженна земля у которой царь твой сын благородных, и князья твои едят вовремя, в силе, а не в смущении. По-видимому, не одобряет правление юношей и осуждает властолюбивых судей, – что у юного князя по его летам не тверд ум, а у судей и зрелый возраст расслабляется от наслаждений и наоборот, одобряет князя с добрыми нравами и хорошо направленного, а также восхваляет тех судей, которые удовольствий не предпочитают делам общественным, а только после многого труда и занятий общественными делами принимают пищу как бы по необходимости. По мне под смыслом буквальным представляется нечто более таинственное, – что в Писании юношами называются те, которые уклоняются от авторитета старины и пренебрегают седыми заповедями предков, – те, которые, пренебрегая заповедью Божьею, хотят установлять предания человеческие. |
|
|
