| А вот ты, похоже, не боишься… Но я должен показать тебе дорогу к Подземному Старцу, – с этими словами он вновь провел Узелок в ту пещерку, где находилась ванна. В дальнем углу пещерки обнаружилось еще одно отверстие. – Иди по лестнице и попадешь, куда тебе нужно, – сказал Морской Старец. Узелок, поблагодарив гостеприимного хозяина, пролезла в отверстие и начала спускаться по винтовой лестнице, которой словно не было конца. Вниз, вниз по выщербленным, расколотым ступенькам, залитым водой, что сочилась из многочисленных трещин в каменных стенах, в кромешной тьме… Как ни странно, Узелок отчетливо различала ступеньки; она не знала, что все, кто принял ванну в жилище Морского Старца, обретают способность видеть в темноте. Если не считать мрака и сырости, идти было даже приятно; змей и прочих ползучих тварей опасаться, судя по всему, не стоило. Наконец лестница кончилась. Узелок очутилась в сверкающей пещере, посреди которой спиной к ней сидел на камне сгорбленный старик, седовласый и седобородый, причем его борода была такой длинной, что стелилась по полу пещеры. Старик не шевелился. Узелок шагнула вперед, обошла камень и остановилась перед стариком, намереваясь заговорить с ним, однако взглянув ему в лицо, утратила дар речи, ибо увидела не старика, а прекрасного юношу. Тот зачарованно смотрел в зеркало, выкованное из какого-то металла, по всей видимости, из серебра; зеркало лежало на полу у ног юноши, и Узелок поняла, что приняла за седую бороду блеск металла. – Вы Подземный Старец? – спросила Узелок. – Да, – ответил юноша. – Чем могу служить? – Он говорил беззвучно, однако Узелок понимала его безо всякого труда. – Я хочу узнать дорогу в страну, из которой приходят тени. – Увы, я бессилен помочь тебе. Эта страна только снится мне; порой я вижу тени в своем зеркале, но вот откуда они приходят, к сожалению, не знаю. Пожалуй, тут сумеет помочь Огненный Старец. Он гораздо старше меня да и вообще всех на свете. – А где он живет? – Я покажу дорогу. Правда, сам я по ней никогда не ходил, – юноша поднялся и пристально поглядел на Узелок. |
| Внезапно далеко-далеко среди деревьев возникло нечто яркое и сверкающее. Радуга! Мальчик отчетливо различал все семь цветов, вдобавок он наблюдал за фиолетовой полосой загадочные тени, а перед красной – полосу цвета, какой он видел впервые в жизни: богатого оттенками и таинственного. Кстати сказать, виднелось лишь основание радуги: в небе над лесом на нее не было и намека. – Золотой ключ! – воскликнул мальчик, выбежал из дома и устремился в лес. Солнце село, однако радуга не исчезла – наоборот, она засияла ярче прежнего. В Волшебной стране все иначе, чем у нас, и радуга там появляется сама по себе, а не только тогда, когда светит солнце. Деревья словно приветствовали мальчика, кусты расступались перед ним, а радуга становилась все больше и сверкала все ослепительней. Наконец мальчик увидел ее совсем близко от себя, в двух или в трех шагах. От красоты захватывало дух, радуга блистала в ночной темноте, переливалась всеми своими великолепными, изысканными красками, причем каждый цвет был легко отличим и в то же время плавно перетекал в соседние. Разноцветная дуга изгибалась разве что совсем чуть-чуть, так что нельзя было и предположить, где находится ее венец. Мальчик, пораженный увиденным, забыл обо всем на свете – даже о золотом ключе, за которым, собственно, и пришел. На его глазах происходило нечто, чего он раньше не мог и вообразить. Сквозь мерцающие полосы радуги, каждая из которых была размером с колонну в соборе, виднелись зыбкие силуэты; они медленно поднимались вверх, словно по винтовой лесенке, возникая то поодиночке, то во множестве, то небольшими компаниями – мужчины, женщины, дети, все разные и все невыразимо прекрасные. Мальчик приблизился к радуге, и та вдруг пропала. Ошеломленный, он сделал шаг назад – радуга появилась вновь. Мальчик понял: ему придется довольствоваться тем, что есть, а потому он замер на месте и принялся наблюдать за призрачными силуэтами, которые поднимались по блистающей лестнице ввысь, туда, где мало-помалу, как бы вливаясь в пространство между звездами, растворялась в небе радуга. |
| Акилы, отделенная стеной от внутреннего помещения собора, в которой на хорах было сделано окно, чтобы княгиня могла присутствовать при богослужении. Изначально в глухой теперь стене имелся дверной проем в северо-западном углу интерьера и, следовательно, существовал переход из храма на хоры, куда поднимались по винтовой лестнице. Во всем этом уже не было той гармонической целостности, которая была достигнута Фиораванти. Но при традиционности конструктивно-планировочного решения Алевиз пошел значительно дальше своего соотечественника в насыщении здания собора элементами светской ренессансной архитектуры. То, что едва наметилось в Успенском соборе (выделение цокольного этажа, завершение пилонов антаблементом), превратилось здесь в принцип декорации фасадов. Классический пилястровый ордер четко членит фасады по горизонтали на два этажа, не только по-разному обработанные (нижний с помощью ложной аркады, верхний широких филенок), но и разделенные карнизом и имеющие свой ряд оконных проемов. Стена утрачивает былую монолитность. Завершающий здание антаблемент отрезает закомары от основного кубического объема и превращает их в декоративные кокошники, украшенные великолепными раковинами. Ордерная декорация введена и внутри здания: приставленные к поднятым на импосты столпам пилястры, как и обходящий рукава креста карниз, подчеркивают конструкцию и пространственные членения интерьера. Увлечение пышным убранством сказалось в обработке порталов резным растительным орнаментом. Портал главного, западного фасада, расположенный в глубине лоджии, выделен особенно обильной и сочной резьбой (фреска на стене лоджии, посвященная деяниям князя Владимира Святославича и крещению Руси, была написана в XVI в., затем неоднократно поновлялась). Заслуживает внимания " горнее место " в алтаре, исполненное в стиле всей архитектуры собора и напоминающее ренессансные ниши-табернакли в итальянских церквах, служащие для помещения в них статуй святых. В создании этого " горнего места " , отличающегося гармонией пропорций и благородной простотой декора, Алевиз проявил себя таким же увлеченным сторонником ренессансных форм, каким он показал себя во всех деталях отделки Архангельского собора.Многие формы декорации собора получили широкое распространение в русском зодчестве, и прежде всего карниз, филенки, раковины, круглые окна закомар, резные порталы. |
| Но нигде не было слышно ни песен, ни криков, ни скрипа колес. Город был такой же тихий и почти такой же темный, как внутренность муравейника. Наконец их корабль вошел в гавань и пришвартовался. Путники сошли на берег, и их повели в город. Сотни подземельцев, среди которых ни один не был похож на другого, встречались нашим путникам на переполненных улочках, и грустный свет падал на опечаленные лица жителей этой безрадостной страны. Никто не интересовался чужаками. Каждый гном был столь же озабочен, сколь невесел. Правда, Джил так и не поняла, почему они так суетятся, почему бесконечно длится это движение, толкотня, спешка и мягкое шлепание ног по земле. Наконец, они подошли к зданию, похожему на огромный замок, у которого были освещены лишь несколько окон. Путников провели через двор, и они стали подниматься по бесчисленным лестницам, чтобы оказаться в огромной полутемной зале. Но в одном из ее углов – о радость – виднелась арка, залитая совсем другим светом – чистым, желтоватым, теплым сиянием обыкновенной человеческой лампы, в котором проступало подножие ведущей вверх винтовой лестницы. Свет, похоже, лился на нее сверху. По обеим сторонам арки стояли вооруженные подземельцы. Один из стражей обратился к ним все с теми же словами, будто с паролем: – Многие погружаются в Подземелье. – И мало кто возвращается в солнечные края, – отозвались часовые, словно это и был ответ на пароль. Все трое склонили головы друг другу и зашептали. Наконец, один из гномов-часовых сказал: – Говорю я вам, ее величество королева отбыли из этих мест по важному делу. До ее возвращения лучше всего будет подержать этих надземцев в тюрьме. Мало кто возвращается в солнечные края. В это мгновение разговор прервался звуком, показавшимся Джил самым радостным в мире. Сверху донесся ясный, чистый, настоящий человеческий юношеский голос. – Что за шум творится там внизу? – крикнул он. – Наземцы пожаловали? Доставьте их ко мне без промедления. – Не угодно ли вашему высочеству вспомнить, – начал часовой, но голос прервал его. – Моему высочеству прежде всего угодно, чтобы мне повиновались, старый болтун. Доставьте их наверх. Часовой покачал головой, знаком велел путешественникам следовать за ним, и пошел вверх по лестнице. С каждой ступенькой свет становился ярче. На каменных стенах висели нарядные ковры. Свет, проникая сквозь тонкие занавески на самом верху лестницы, казался золотым. Подземцы, раздвинув занавеси, отступили в сторону, и путники прошли в прекрасные покои, увешанные коврами, где в чистом очаге пылал яркий огонь, а на столе стояло красное вино в хрустальных бокалах. Навстречу им поднялся светловолосый юноша. Он был красив и казался отважным и добрым, но что-то в его чертах наводило на тревожные мысли. В своем черном одеянии он напоминал Гамлета. |
| Фото: Владимир Смирнов/ТАСС Мне двадцать семь лет, и до сих пор КАЖДЫЙ ДЕНЬ, слышите – каждый день, мне снится школа. Но это кошмары! Когда я была беременна первым ребенком, мне снилось, что я прихожу на алгебру беременной и пытаюсь впихнуть в эту парту свой живот, и опять ничего не понимаю в этих формулах… Когда я была беременна вторым – я приходила во сне в школу уже с ощущением, что надо поскорее вернуться домой, потому что там маленький первый ребенок, а надо решить эту чертовскую контрольную! Долго я думала, что это и есть нормальная школа. Пока в 16 лет не поехала на гастроли в Мюнхен с хором «Кантилена». Где нам провели экскурсию по местной школе. Сперва мне показалось, что это – детский сад. Стены были разрисованы как картины! Дети были веселыми и вели себя свободно – так же, как и дома. Им не нужно было притворяться и спускать свою энергию, издеваясь над ближним. Им было интересно учиться. Их не боялись. Им доверяли. Верили, что они не угробят мягкие диваны в коридорах, не изрисуют расписные стены, не упадут с обалденной винтовой лестницы. Потому что дети там не были врагами, которые могут вывести на чистую воду всю ту ложь, что творится в этих стенах в России. Уже во взрослом возрасте я услышала продолжение песенки Шаинского: «Был вчера еще только ребенком – ничего не поделаешь тут! Называли тебя дошколенком, а теперь первоклашкой зовут». Словно тут рубеж. Словно учеба и детство – это разные вещи. Ужасная истина заключалась в том, что система как бы говорила: тут вы перестали быть детьми. В Германии верили, что дети – это дети. А в России не верили. На уроках из нас систематически выбивали интерес к учебе и жизни. Учителями были тетки, у которых этот интерес был напрочь выбит предшественниками, и они боялись, страшно боялись этой детской энергии в нас. И мы вырастали в скучных взрослых, исполнителей, которые не имеют инициативы и лишь могут воспроизводить показуху. Похороны жизни Теперь школы другие. Туалеты починили, во двориках появились площадки и пруды с черепашками, в школах – интерактивные доски. Но сущность не изменилась: ребенок притворяется. Он в школе себя не выражает, не выбирает, с кем сидеть, что учить и даже что носить. О его настоящих интересах учителя не знают. А спустя 11 лет после отсутствия выбора и интереса к его индивидуальности с него вдруг требуют выбрать, кем быть. |
| После возвращения в Москву С.С.Головина кафедру глазных болезней Императорского Новороссийского университета возглавил профессор В.П.Филатов. Этой одной из крупнейших кафедр офтальмологии в России и СССР академик В.П.Филатов возглавлял 45 лет. Командировка же в Одессу продлилась 53 года. Открыто в годы антихристианского лихолетья исповедовал Веру Христову. О его исповедническом подвиге многолетнем можно много рассказывать. Познакомившись с владыкой Никоном, В.П. Филатов увидел в нем духовного соратника. Но для Филатова это были еще и особенные отношения. Владыка Никон был на 27 лет моложе академика, который испытывал к владыке еще и отцовские чувства. Архиепископ, который родился в 1902 году, был моложе сына В.П. Филатова, которого тот потерял в Москве. «Случилось мне, – пишет Владимир Петрович, – проводить в течение многих дней незабываемые часы у постели друга моего и многих христиан, высоких духовных лиц... Болезнь его была тяжелая, она поразила костный мозг и повела к жестокому белокровию и, по заключению профессоров, была смертельной, неизлечимой. Все известные мне по медицинской литературе случаи этой болезни (а их было около 150) кончились смертельным исходом. Архиепископ Никон резко заболел в Ворошиловграде. Профессор С. вылетел туда и сопровождал его в Одессу. Когда я увидел его в Одессе, я понял после консилиума, что надежды на выздоровление нет. С самого начала больной, будучи глубоко верующим человеком, вел себя стоически. Совершенно исключительное впечатление производила молитва архиепископа перед иконой Касперовской Божией Матери, которую ему привозили из собора. Два раза я была при этом. Когда священники, поднявшись в комнату архиепископа на втором этаже по винтовой лестнице, подходили к его постели, больной, дотоле слабый, изможденный голодом (он почти ничего не ел), вставал с неожиданной энергией, подходил к иконе, крестился, брал ее на руки и клал на аналой. Приложившись к иконе, он служил сам молебен Божией Матери и пел гимн «О Всепетая Мати...» вместе с присутствующими. Он несколько раз в течение молебна становился на колени, припадал грудью и головой к иконе, и слезы умиления текли из его глаз. Плакали и присутствующие. По окончании молебна он брал икону на руки и нес ее вниз, до первого этажа, до выхода во дворик, и только тут передавал ее в руки священнику. После того, почти не поддерживаемый никем, он поднимался наверх к своему ложу, ложился и почти без одышки беседовал с окружавшими его близкими. Трудно было понять, как мог это делать больной и такой слабый человек. Все это было производимо им в состоянии высокого подъема религиозного чувства, в состоянии экстаза и оказывало на меня и всех окружающих огромное впечатление, вызывая и у нас подъем религиозного чувства. Незабываемые минуты! |
| Да шутка ли? Первый бунтовщик – и вот он шёл в казарму один, без подмоги, без защиты, без проверки, – захватят и всё. Вошёл в Виленский переулок – опять никого. И перед воротами часовых нет. Вот попал! Сегодня утром здесь он вёл всю учебную команду строем – «умирать за свободу!». И разворачивал в узине переулка – и вот вернулся одиночкой, трусящим ареста. Нет, не мог он своими ногами отнести голову в капкан. Вот попал! Побрёл назад по Фонтанной, теперь по Бассейной в другую сторону, потом по Греческому, – и опять никого. Ну, хоть на снегу ночуй! А морозик – ничего, берёт. Только на углу Греческого и Виленекого встретил своих из учебной команды. – Ну что там у нас, ребята? Только сейчас заметил: голоса совсем нет, охрип, всё выкричал. – А ничего. – В порядке? – В порядке. А что? – Ну, все дома? всё тихо? Не стал им даже объяснять, что он тут раскладывал. – Айдате! Двор. Где лежал Лашкевич, уже убрали. Лестница, которую думал пулемётами защищать, только как-нибудь в казарме продержаться бы, большего не чаяли, большее казалось несдвижимо. А только чуть пихнули, одной учебной командой, – и пошло. И – погрохотало. В помещеньи команды – увидели его, закричали. Тут и Канонников, и Бродников. А, мол, фельдфебель! Думали, что уже убит. Чаю поднесли горячего. Сел Тимофей на свою койку – и с такой охоткой попил, с такой охоткой, сладкий. Прочнулся: дежурных-то офицеров нет? Нет. Не, братцы, так не годится, так нас схватят. А ну-ка, дозоры высылаем по соседним улицам. А – только половине раздеться на ночь, а половине – спать в шинелях, в сапогах, с винтовками. Заворчали, заворчали ребята: на кой они, дозоры? На кой это – на ночь не раздеваться? 141 Часть офицеров-московцев, свободная от своих подразделений, – перед вечером ушла через Большую Невку в расположение гренадерских казарм. Остальные ходили по офицерскому собранию, не находя себя. Нападения больше не было – и стрельбы не было. А по плацу уже свободно расхаживали и свои солдаты, и чужие, и штатские. Капитан Яковлев снова собрал в библиотеке оставшихся офицеров – кроме братьев Некрасовых это были сплошь прапорщики. И объявил, что бороться дальше надо не стрельбой, а словами. А для этого всем сейчас, на ночь, разойтись по ротам, в какие придётся, заменяя отсутствующих, – и там убедить солдат к порядку, и даже самим остаться там ночевать. |
| …Через несколько минут я вез икону, тщательно завернутую, к себе на Долгоруковскую. И она вошла в дом мой в первые месяцы страстей России. Так началась в Москве офицерская моя жизнь. На юнкерскую вовсе непохожая. Там напряженность, дисциплина, труд, здесь распущенность и грустная ненужность. Война еще гремела. На Западе принимала даже характер апокалиптический. У нас вырождалась. Мы уже не могли воевать, мы — толпа. Это чувствовалось и в тылу. В Москве тоже делали вид, что живут, обучают солдат и к чему-то готовятся. В действительности же… Я поселился в особняке у друзей. Старинный купеческий дом, фасадом на Сущевскую, двором на Долгоруковскую. У меня отличная комната. Для работы огромный кабинет, рядомъ пустая зала, по которой взад-вперед можно ходить без устали. Блистающий паркет, фанера на стенах, лукутинские табакерки и коробки, жара, солнце и пыльная улица за окном с церковью Казанской Божией Матери (где некогда я венчался). Служба… Состояла она в том, что по утрам надо ехать в казармы. Там решительно нечего делать, при всем желании. Бездельничали и солдаты, и офицеры. Смысл поездок только тот, что в полдень в офицерском собрании, там же в казармах мы и завтракали. А после завтрака Сухаревка, трамвай, и к себе на Сущевскую. Но одних суток все-таки и мне не забыть: меня назначили дежурным по полку. Опять снаряжение, ремни, портупеи, теперь и заряженный револьвер. Весь полк на твоей ответственности… А уж какой это теперь полк! Около полудня спустился я с какой-то лестницы во дверь казарм. К великому моему удивлению, там стоял хорошо построенный взвод, со старым фельдфебелем. К моему окончательному изумлению, при моем появлении взвод взял на караул — винтовки тяжело, но правильно взлетели, штыки блеснули — военный театр первого сорта. И на приветствие мое караул ответил совсем по старорежимному: — Здравия желаем, господин прапорщик! Начался «день в караульном помещении»… Что я там делал? В своем вооружении («до зубов»), сидел в нечистой комнате с клеенчатым диваном, у столика. |
| Он сел в кровати и увидел, что комната залита лунным светом. Доктор Корнелиус стоял рядом, одетый в плащ с капюшоном. В руке он держал маленькую лампу. Тут Каспиан вспомнил, что они собирались делать. Он вскочил и оделся. Была летняя, но довольно прохладная ночь, поэтому он обрадовался, когда доктор дал ему такой же плащ с капюшоном и пару теплых мягких туфель. Через минуту, обутые и одетые так, чтобы их было не слышно и не видно в темных коридорах, учитель и ученик покинули комнату. Каспиан прошел вслед за доктором по множеству коридоров, поднялся по нескольким лестницам, и, наконец, через маленькую дверь в башенке они вышли на плоскую площадку. С одной стороны были башенные зубцы, с другой – крутой скат крыши, внизу – тенистый и мерцающий дворцовый сад, над ними – звезды и луна. Они подошли к двери, ведущей в центральную башню замка. Доктор Корнелиус отпер ее, и они стали подниматься по темной винтовой лестнице. Каспиан был сильно взволнован – раньше ему никогда не разрешали тут ходить. Лестница была длинная и крутая, но когда они вышли на крышу башни и Каспиан перевел дух, он не пожалел своих трудов. Справа смутно виднелись Западные горы, слева блестела Великая река, и было так тихо, что он слышал шум водопада у Бобровой запруды в миле отсюда. Нетрудно было увидеть две звезды, ради которых они пришли сюда. Звезды висели близко друг от друга на южной стороне неба, и сияли ярко, как две маленькие луны. – Они должны столкнуться? – спросил Каспиан голосом, полным благоговейного ужаса. – Ну, мой дорогой принц, – сказал доктор, – великие небесные лорды слишком хорошо знают фигуры своего танца. Посмотри на них внимательно. Их встреча счастливая, и она предсказывает удачу грустному королевству Нарнии. Тарва, лорд Победы, приветствует Аламбил, леди Мира. Для этого они и приблизились друг к другу. – Жаль, что дерево мешает рассмотреть хорошенько, – отозвался Каспиан, – нам лучше было бы видно с Западной башни, хоть она и не такая высокая. Доктор Корнелиус молчал, устремив взгляд на звезды. Потом глубоко вздохнул и повернулся к Каспиану. |
| — Ну, второй раз уж точно не пригласит. — Это грубо. — Ну, вы же еще девочка. — Нет, я совсем как взрослая в новом платье, правда. — Не сказал бы. — Вот посмотрели бы на меня, тогда не стали бы грубить. Вы грубите, потому что вы мальчишка. Взрослые гораздо приятнее. — В самом деле? — Да. Вы тоже будете, когда вырастете. В прихожей внезапно раздались голоса.. — Том! — воскликнула мисс Делеглиз; и, подобрав обеими руками юбку, ринулась по винтовой лестнице вниз, на кухню, оставив меня стоять посреди мастерской. Отворилась дверь, и вошел старый Делеглиз в сопровождении худощавого человека небольшого роста, рыжеволосого и рыжебородого, с очень светлыми глазами. Сам Делеглиз был приятный на вид мужчина, тогда ему было лет пятьдесят пять. У него было крупное, подвижное лицо с ярко горевшими беспокойными глазами, обрамленное пышной львиной гривой седых, стального оттенка, волос. Еще несколько лет назад он был довольно заметным художником. Но в том, что касается искусства, ему не хватило терпения. Прерафаэлитизм тогда вышел из моды; новая эпоха склонялась импрессионизму, и старый Делеглиз с отвращением разбил свою палитру вдребезги и поклялся больше никогда не писать картин. Но так как занятия искусством так или иначе были необходимы его натуре, он теперь удовлетворялся ремеслом гравера. В тот момент он работал над репродукцией «Гробница Святой Урсулы» Мемлинга, фотографии которой только что привез из Брюгге. При виде меня лицо его озарилось улыбкой, и он двинулся мне навстречу, протягивая руку. — Ах, мальчик мой, поборол-таки свою застенчивость и зашел навестить старого медведя в его берлоге. Молодец! Люблю молодых! У него был чистый, мелодичный голос, в котором всегда звучал смех. Он положил руку мне на плечо. — Да у тебя вид, будто ты получил наследство, — добавил он, — а ты и не знаешь, какие несчастья это может принести молодому человеку вроде тебя. — Какие же от этого могут быть несчастья? — спросил я, смеясь. — Жизнь теряет всякую прелесть, юноша, — ответил Делеглиз. — Что толку участвовать в гонке, когда приз и так у тебя в руках, скажи-ка мне? |
|
|
