| Пошла я на исповедь руководствуясь доводом: надо, ведь все встали в очередь, вот и я пойду. Пошла. Заплетающимся на нервной почве языком пролепетала какие-то свои грехи, которые вспомнила. Но на исповедь я шла с мыслью: «Ну и что, Господи, вот сейчас я скажу батюшке, что грешна тем-то и тем-то, и Ты что меня простишь сразу? Глупо у вас в Церкви все устроено, однако»… До того, как мы с моим будущим мужем познакомились, я, конечно, имела представление что такое храм, зачем туда надо ходить и что там надо делать (за что спасибо моей крестной), однако бывала там, прямо скажем, не часто. То есть я уважительно относилась к вере, но у меня были тогда весьма либеральные взгляды на большинство вещей. Я не понимала, зачем нужно соблюдать посты, мне казалось, что грех супружеских отношений до брака — архаизм, я не считала, что правило «женщина в юбке и платке» — обязательно к исполнению. Часто этот мой «протест» доходил до того, что я называла религию тюрьмой, которая отрицает личность человека, старается полностью его «прогнуть» под себя, постоянно обдает его волнами негатива (вот мол не сделаешь так, Бог тебя накажет) и тому подобная муть прочно сидела в моей голове в 15-16 лет. Здесь, видимо, сказывается воспитание, т.к. из моего окружения верующей была только бабушка (она же крестная). Потом все изменилось, поскольку я стала больше предоставлена сама себе, взрослела. Как раз в том время у нас начались поездки с классом по Золотому Кольцу, мы посетили несколько монастырей. Это были чисто экскурсионные программы, без намека на паломнические поездки, однако что-то во мне тогда шевельнулось. Шевелилось оно и раньше, когда я приходила в деревенский храм с бабушкой, но мне тогда казалось, что это просто потому, что мне там все знакомо, я там выросла и мне там хорошо. И никак не связывала это с какой-то особенной благодатью. Поэтому для меня было откровением, что также «дома» можно чувствовать себя и в других храмах, в которых я до этого ни разу не была. По возвращении из поездок мы в классе обычно смотрели кассеты в записями и показывали друг другу напечатанные фотографии. Обычно у меня в памяти не оставалось ничего, кроме такого теплого чувства от посещенных мест. Если сравнивать, то это очень похоже на ощущение, когда после долгой прогулки по морозным улицам вдруг забегаешь куда-нибудь погреться. Как медленно оттаивают руки и ноги, и становится очень хорошо. При этом та особенная теплота ассоциировалась у меня с полумраком, светом свечей и церковными песнопениями, я не запоминала названия храмов и монастырей, я не помнила мощи каких святых в каких монастырях находятся, мне было просто очень приятно и хорошо заново переживать в памяти те ощущения. |
| — Она меня все время ранит. Причем не столько в отношении меня, потому что Господь терпел и мне велел. А ранит, когда эта несправедливость касается других, особенно детей. Буквально вчера я смотрел передачу о том, как страдают маленькие дети от неизлечимых врожденных заболеваний и какие муки терпят они и их близкие. Конечно, это ранит, чудовищно ранит. И в то же время среди этих страдающих детей я увидел такие улыбки, такие взгляды… Это взгляды людей, которые умеют наслаждаться моментом, которые умеют радоваться, которые каждый свой маленький успех, маленький шажочек к выздоровлению воспринимают как чудо. И я смотрел и им завидовал — потому что я, здоровый, в общем-то, человек, так радоваться разучился, не умею. А ведь в мире столько чудес происходит, а мы их просто разучились видеть. — А что бы Вы могли назвать в своей жизни чудом? — Да для меня вся моя жизнь абсолютное чудо, потому что я в принципе уже раз сто должен был умереть или что-то должно было со мной произойти, но меня беспрестанно спасал Бог. Я, собственно, и верить начал всерьез в один момент, когда вдруг передо мной явилась череда страшных событий, которые могли бы меня изъять из этого мира, и я понял, что мне на протяжении всей жизни Кто-то помогал… А спасибо-то я Ему еще ни разу не сказал. — Если мы вернемся к студентам и Вашим разъяснениям о том, что каждый человек религиозен, то кого, на Ваш взгляд, проще в этом убедить: умника и умницу или студента-троечника? Или вообще нет никакой зависимости? — Я всегда был противником того, что в этом надо непременно убеждать, потому что у меня совершенно другая профессия. Я не священнослужитель, я либо читаю курс по литературе, либо учу ребят писать, либо преподаю философию культуры. И если люди хотят убеждаться, пускай убеждаются. Беседа с будущими журналистами. Фотослужба РАНХиГС А что касается умника и умницы или троечника, то это вообще очень сложный вопрос. Троечником был Эйнштейн, Гегель получил характеристику о том, что он полный идиот в области философии. Дело не в том, троечник ты или умник. Но если человек задается вопросами, выходящими за рамки повседневности и тупого развлекательного быта, с ним всегда легче говорить. Причем предмет для разговора может быть любым: и математика, и химия, и метафизика — все в конечном итоге ведет к Богу. И когда человек спрашивает себя, что такое смерть, куда ушла моя мама, что будет со мной после земной жизни, то с ним всегда есть почва для разговора. |
| Игорь Петров: Да, очень сильную роль сыграло начало духовной жизни. Я помню свой первый уход с улицы. Это было именно обращение ко Господу. Помню, как я грязный зашел в храм, на меня еще так посмотрели работники храма. Помню, как просил Господа — я понимал, что погибаю. Я говорил: «Господи, помоги». Я знал, куда иду, знал, что живу неправильно и так далее. Ответы последовали сразу. Первые три раза, когда я возвращался на улицу после того, как только вставал на ноги, я не начинал жить духовной жизнью. Хотя обращался к Богу в самые тяжелые моменты своей жизни. А последний раз, когда я снова пришел в дом трудолюбия, я начал уделять время духовной жизни. У меня с одним парнем дело было. Он тоже занимался благотворительностью. Почему-то он назначал встречи каждое воскресенье в храме. То есть я приезжал, успевал исповедаться, причаститься, а потом поговорить с ним о делах. И это стало регулярным. Я не планировал, Господь так вел. Я сразу понял, что мне нужен духовник. Потому что если некоторые жизненные вопросы начинаешь решать по-мирски, своим умом, то получается все не так, как хотелось бы. Со временем у меня появился духовник, потом я уже достиг определенных высот внутри дома трудолюбия. Я уже был замом руководителя одного из трудовых домов — их сейчас одиннадцать. Я уже смотрел как-то на вещи… ну, как в Библии написано: нехорошо человеку быть одному (Быт. 2, 18). Стал молиться: «Господи, пошли мне единомышленницу, пожалуйста». Такое было общение с Богом. Конечно, немного потребительское. Я ведь понимал, что ничего такого грандиозного для Бога не сделал, а Он меня милует. Ну, через некоторое время благодаря одному батюшке я познакомился со своей будущей супругой. Она из Санкт-Петербурга. В тот момент тоже работала в одном из храмов, а прежде у нее был туристический бизнес. Так Господь послал мне мою «вторую половину». Она оставила все в Санкт-Петербурге и переехала сюда, в Москву, помогать мне в приюте. Это тоже был большой ответ и подарок от Бога. Я понял, что духовный мир не просто реален, его можно познавать и познавать до бесконечности. И уже чувствовал, что если грешишь, оступаешься, то отходишь от Бога. Появилась потребность в исповеди, в причастии — когда она нужна как воздух, и ты уже ждешь воскресенье. Когда говоришь тот грех, который стыдно сказать батюшке — но ты говоришь, и ощущаешь благодать, которую Господь дает после такой исповеди…. Не просто ты пришел для отчетности, рассказать: «Курил, ругался, не туда смотрел…». А ты принес то, чем тут же сразил дьявола. Сразил, потому что он отворачивает от покаяния: «Потом расскажешь, потом настроишься или другого батюшку найдешь». Как я делал? Если слышал, что говорят: «Ой, там батюшка сурово принял исповедь. Как-то аж не по себе», то думал: «Вот к этому батюшке мне и надо». Потому что грех — он именно… |
| И многие взрослые вспоминают о ней как о чем-то страшном, потому что их схватили, связали, куда-то принесли, что-то в рот воткнули; дикий крик, страх, обстановка незнакомая, много людей, огни горят... Это же не так все делается. Если мы хотим, чтобы наш род продолжался, вера наша не угасла, чтобы наши дети, внуки, правнуки, праправнуки тоже пришли ко Христу, мы должны являть пример христианской жизни хоть в чем-то, мы должны разительно отличаться от мирских людей, но не лицемерно, не маску на себя какую-то надевать, потому что ребенка обмануть нельзя. Дети, в силу своего ангельского состояния, существа прозорливые, им открыты духовные вещи, которые для взрослых давно закрылись через их грех. Поэтому они прекрасно чувствуют людей, отношения, прекрасно понимают ложь, лицемерие, но понимают не умом, а непосредственно душой. Поэтому единственный способ воспитать правильно детей - начать воспитание с самих себя. И если этого не произойдет, то никакие уговоры, крики, наказания, колотушки ничего не дадут и мы всю оставшуюся жизнь будем смотреть на своего ребеночка и, как в зеркале, видеть самих себя. Все, что в нас есть,- все это и будет там, смотри и любуйся. А это очень тяжело и мучительно. Почему Господь так устроил? Потому что иначе нас ничем не проймешь! Да, детей своих мы любим и желаем им добра, но ведь каждый родитель лепит своего ребенка по образу своему и подобию, поскольку, кроме самого себя, он ничего не знает и не может сделать что-то такое, чем сам не обладает. Воспитание заключается не в нравоучениях, не в том, чтобы говорить, как надо делать, а в том, чтобы это показывать. И здесь нам пример Сам Господь Бог. Он ведь нас не заставляет, ни к чему не принуждает, Он просто показывает, какая красота создание Божие. Все, что ни создал Господь, всегда прекрасно и всегда совершенно. Художнику, чтобы написать картину, нужно думать над композицией, над цветом, а у Господа в Его творении везде прекрасный пейзаж, все гармонично и слаженно. Как это удивительно! Или когда птицы в лесу поют, мы слышим, что получается замечательная музыка! И так куда мы ни взглянем. |
| Но тем уверенней был напор Рузского: в тексте телеграммы ошибка, это – не совсем то или совсем не то. Надо исправить! Государь посмотрел недоуменно, спросил, как точней выразиться, и тут же переписал. Фредерикс сидел и дремал в углу, иногда вздрагивая. Государь поднял от бумаги большие глаза с надеждой: – Скажите, генерал, но ведь они – тоже разумные государственные силы, правда? Кому мы передаём. – Ну, разумеется, Ваше Величество, – подбодрил Рузский. – И ещё какие разумные. Теперь Рузский предложил, чтоб телеграмма была послана не только Алексееву, но и, для ускорения, сразу сообщена Родзянке в Петроград. Государь покорно согласился. А не угодно ли Его Величеству самому поехать на этот аппаратный разговор? Государь смотрел, плохо понимая. С чего б это, куда? Среди ночи? – Поручаю переговорить вам. Рузскому и лестно было, что такое громовое известие он сообщит Государственной Думе первый. Но уже столько сил положив за этот вечер, но уже достигнув столького, как никто не мог и мечтать в России, – как остановиться? Который раз за этот вечер всё изучая на пальце Государя перстень с продолговатым зелёным камнем, а на кисти рыжеватые волосики и коричневые пятнышки вроде крупных веснушек, – Рузский повёл сломленного собеседника дальше. Теперь, после этой главной принципиальной уступки – как можно продолжать бессмысленную операцию посылки войск против столицы? Войска вот-вот уже скоро могли накопиться, столкнуться – и во имя чего же всё? И кровопролитие? Если примиряться – то какие же войска? против кого? Размягчённый Государь тотчас согласился: войска, снятые с Северного фронта, – остановить. И выборгскую крепостную артиллерию, конечно? Да, тоже. Но – и ещё не хотелось Рузскому уходить! И ещё, он чувствовал, можно что-то взять. Да, вот! – тогда и генерала Иванова надо остановить? Государь смотрел увеличенными печальными глазами, не сразу понимая. Иванова? Да, и Иванова, конечно. Послать и ему остановку. – Но это можете сделать только лично вы, Ваше Величество. Он никому более не подчинён. |
| А ведь в большинстве случаев ищут именно того, чтобы священник или старец как бы был вовлечен в этот круг мыслей, чувств, страстей, которые здесь и занял какую-то сторону, например. И тут, в этой же плоскости, в которой человек ее видит, помог бы ее разрешить. Но вот отец Александр Шмеман в своих дневниках тоже замечательно пишет, что все эти проблемы потому и возникают, что они неразрешимы в этой плоскости, а разрешаются они в тех случаях, когда, так сказать, улавливается вообще другое измерение этой жизни. Я думаю по настоящему старец и духовный человек, это тот, который помогает человеку увидеть проблему немножко в другом ракурсе, не в плоскости, а в каком-то пространстве, духовном, в частности пространстве. Это, конечно, великое искусство и дар, и дар не случайный, а дар, который дается человеку, ищущему Бога. Еще могу поделиться таким своим наблюдением, что те действительно духовные люди, которые мне встречались, старые священники, у которых я сам исповедовался когда-то, они никогда не давали мне категорических ответов, вот что я бы сказал. В основном, это всегда очень осторожный совет, который надо еще как бы услышать, надо услышать – вот он что-то такое говорит батюшка, и тут надо очень напрячь свое внимание и почувствовать, – куда он склоняется, но это никогда не будет какой-то приказ, никогда не будет какое-то окончательное суждение, ну кроме, конечно, всем понятных вопросов, это и каждый человек сам понимает. Д.Р. Умение вырасти до того ответа, который ты можешь услышать. Я с Вами очень солидарен в этом плане и хочу только добавить маленький нюанс о том, что Вы знаете, ведь Господь тоже нам открывает нашу духовную жизнь настолько, насколько мы можем ее воспринять. И поэтому это действительное настоящее подражание Христу: старец – тот человек, который настолько в своей духовной жизни близко подходит к Христу в отличие от нас, что он начинает смотреть на происходящие вещи уже иными глазами, я бы сказал так – бесстрастно в некоторой степени. А.Т. Вот в этом и проблема, что для современного человека получит вот такой ответ завуалированный, да к которому еще нужно прийти, на это просто нет времени. Мы хотим получить ответ кардинально, четко. И вот в этом, мне кажется, проблема, мы сами начинаем себя обманывать. |
| Тоцкий взял шляпу и приготовился встать, чтобы тихонько скрыться. Он и генерал переглянулись, чтобы выйти вместе. — Спасибо, князь, со мной так никто не говорил до сих пор, — проговорила Настасья Филипповна, — меня всё торговали, а замуж никто еще не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам покажется всё, что князь говорил? Ведь почти что неприлично… Рогожин! Ты погоди уходить-то. Да ты и не уйдешь, я вижу. Может, я еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел? — В Екатерингоф, — отрапортовал из угла Лебедев, а Рогожин только вздрогнул и смотрел во все глаза, как бы не веря себе. Он совсем отупел, точно от ужасного удара по голове. — Да что ты, что ты, матушка! Подлинно припадки находят; с ума, что ли, сошла? — вскинулась испуганная Дарья Алексеевна. — А ты и впрямь думала? — хохоча вскочила с дивана Настасья Филипповна. — Этакого-то младенца сгубить? Да это Афанасию Иванычу в ту ж пору: это он младенцев любит! Едем, Рогожин! Готовь свою пачку! Ничего, что жениться хочешь, а деньги-то все-таки давай. Я за тебя-то еще и не пойду, может быть. Ты думал, как сам жениться хотел, так пачка у тебя и останется? Врешь! Я сама бесстыдница! Я Тоцкого наложницей была… Князь! тебе теперь надо Аглаю Епанчину, а не Настасью Филипповну, а то что — Фердыщенко-то пальцами будет указывать! Ты не боишься, да я буду бояться, что тебя загубила да что потом попрекнешь! А что ты объявляешь, что я честь тебе сделаю, так про то Тоцкий знает. А Аглаю-то Епанчину ты, Ганечка, просмотрел: знал ли ты это? Не торговался бы ты с ней, она непременно бы за тебя вышла! Вот так-то вы все: или с бесчестными, или с честными женщинами знаться — один выбор! А то непременно спутаешься… Ишь, генерал-то смотрит, рот раскрыл… — Это содом, содом! — повторял генерал, вскидывая плечами. Он тоже встал с дивана; все опять были на ногах. Настасья Филипповна была как бы в исступлении, — Неужели! — простонал князь, ломая руки. — А ты думал, нет? Я, может быть, и сама гордая, нужды нет, что бесстыдница! Ты меня совершенством давеча называл; хорошо совершенство, что из одной похвальбы, что миллион и княжество растоптала, в трущобу идет! Ну, какая я тебе жена после этого? Афанасий Иваныч, а ведь миллион-то я и в самом деле в окно выбросила! Как же вы думали, что я за Ганечку да за ваши семьдесят пять тысяч за счастье выйти сочту? Семьдесят пять тысяч ты возьми себе, Афанасий Иваныч (и до ста-то не дошел, Рогожин перещеголял!); а Ганечку я утешу сама, мне мысль пришла. А теперь я гулять хочу, я ведь уличная! Я десять лет в тюрьме просидела, теперь мое счастье! Что же ты, Рогожин? Собирайся, едем! |
| «Теперь все хватаются за оружие, — говорит Мороз, расхаживая по хате. — Потребность в оружии в войну всегда больше, чем потребность в науке. И это понятно: мир борется. Но одному винтовка нужна, чтобы стрелять в немцев, а другому — чтобы перед своими выпендриваться. Ведь перед своими форсить оружием куда безопасней, да и применить его можно вполне безнаказанно, рот и находятся такие, что идут в полицию. Думаете, все понимают, что это значит? Далеко не все. Не задумываются, что будет дальше. Как дальше жить. Им бы только получить винтовку. Вон в районе уже набирают полицию. И из Сельца двое туда подались. Что из них выйдет, нетрудно себе представить». И это правда, думаю. Но все-таки Мороз этот добровольно работает под немецкой властью. Как же тут быть? И внезапно, хорошо помню, подумалось, как-то само собой: ну и пусть! Пусть работает. Неважно где — важно как. Хоть и под немецким контролем, но наверняка не на немцев. На нас работает. Если не на наше нынешнее, так на будущее. Ведь будет же и у нас будущее. Должно быть. Иначе для чего же тогда и жить? Разом в омут головой — и конец. Но, оказывается, Мороз этот работал не только для будущего. Делал кое-что и для настоящего. Час, должно быть, уже прошел, я побоялся за прокурора, вышел позвать его. Тот сначала упирался, не хотел идти, но холод донял, побрел следом. Поздоровался с Морозом сдержанно, не сразу включился в разговор. Но исподволь осмелел. Еще поговорили, потом разделись, стали сушиться. Морозова бабка что-то на стол собрала, даже бутылочка, мутной правда, нашлась. Так посидели мы тогда, поговорили откровенно обо всем. И надо сказать, именно тогда впервые открылось мне, что Мороз этот не нам ровня, умнее нас обоих. Ведь случается так, что все работают вместе, по одним правилам, кажется, и по уму все равны. А когда жизнь разбросает в разные стороны, разведет по своим стежкам-дорожкам и кто-то вдруг неожиданно выдвинется, мы удивляемся: смотри-ка, а был ведь как и все. Кажется, и не умнее других. А как выскочил! Вот тогда я и почувствовал, что Мороз своим умом обошел нас и берет шире и глубже. Пока мы по лесам шастали да заботились о самом будничном — подкрепиться, перепрятаться, вооружиться да какого-нибудь немца подстрелить, — он думал, осмысливая эту войну. Он и на оккупацию как бы изнутри смотрел и видел то, чего мы не замечали. И главное, он ее больше морально ощущал, с духовной, так сказать, стороны. И знаешь, даже мой прокурор это понял. Когда мы уже вдоволь наговорились, совсем сблизились, я и сказал Морозу: «А может, бросай всю эту шарманку да айда с нами в лес. Партизанить будем». Помню, Мороз насупился, сморщил лоб, а прокурор тогда и говорит: «Нет, не стоит. Да и какой из него, хромого, партизан! Он здесь нам будет нужнее». И Мороз с ним согласился: «Сейчас, наверно, я тут больше к месту. Все меня знают, помогают. Вот уж когда нельзя будет…» |
| Писательская интуиция вынудила автора показать, к чему приводит подобное безумие: нет Катерине места среди живых, здравомыслящих людей. «Скучно» ей с нами – прочно, всем существом держащимися за почву. А всё мечты! Желать летать – противоестественно для земного существа, самоубийственно. И первый шаг к этой противоестественности – в прямохождении. Эволюция: патология развития Говорят: эволюция… Сначала, дескать, рыбки на сушу выползли, и пошло, пошло. В какой-то момент этот процесс точно не туда занесло. Вот это стремление двигаться по земле, едва ее касаясь: что за патология развития? Да-да, какая-то врожденная патология у людей: едва научился ползать, так ему мало – начинает на четвереньки становиться; не успел толком научиться ходить на четвереньках, так он уж норовит на задние лапы встать, словно головой тянется куда-то ввысь. Малыш даже не встает, а именно вос стает из прежнего положения. И чего ему не ползалось?.. К чему это самовозвышение? Не иначе как, чтобы на всех свысока можно было смотреть. Гордыня! Надо быть как все. Раз все ходят прямо, надо преуспевать в этом признаке высшей ступени эволюции. Но внутренне-то надо быть благоразумным: к чему искать, находить, развивать то, что подвергает опасности оказаться непонятым? К чему ориентироваться на идеалы, к чему эти мучительные поиски «должного», когда можно просто ориентироваться на инстинкты? Для чего же еще рассудок дан? Что за смешные попытки восстать душой? Этот отрыв от почвы не пройдет безнаказанно. Он обрекает на нестабильность, на постоянные колебания, постоянный поиск равновесия, на непрекращающийся риск, отклонившись, упасть и разбиться. К чему эти попытки выпрямиться внутренне? Никто же не видит и не оценит. А опасность упасть и покалечиться душой очень велика. Ради чего? Ради доброго имени, что ли? Среди кого?! Ведь окружающие вас, внутренне прижатые к земле, превозносящие здравый смысл и гордящиеся своей стабильностью люди вряд ли одобрят эти потуги превознестись над ними. Что?! «Ради совести»? Ради чьей? Своей?.. Так это же бессовестнейший эгоизм! Провозглашать можно любые, хоть самые высокие ценности. Тем более, когда это выгодно и способствует продвижению по карьерной лестнице, популярности, материальному, наконец, обогащению. Но относиться к этому всерьез и зорко следить за собой, чтобы соответствовать провозглашаемому? Во-первых, это предательский отрыв от почвы, а во-вторых, как не стыдно так себя вести, ставя в неудобное положение окружающих? Теперь что, всем так надо поступать? Это бестактно – принуждать людей к тому, что должно являться их сугубо личным и свободным выбором! Священный смысл в борьбе за земные блага |
| Он не ожидал этого и был страшно рад. Передал мне пухлый конверт, сказав, что деньги честно заработаны. Едва Антон отъехал от ворот больницы, небо озарил потрясающей красоты салют. Конечно, он был в честь Дня Победы. Но мне казалось, что Господь всё так устроил, что залпы фейерверка прозвучали именно для Антона как награда за его доброе отзывчивое сердце. Я смотрела на салют, прижав к груди заветный конверт, молилась и плакала от неожиданной щедрости незнакомого мне Антона, от того, что подобные чудеса случаются не только где-то с кем-то, но и с нами. Когда я дома пересчитала деньги, то была в шоке. (Первый подобный шок я пережила, когда точно такую же сумму передал неизвестный мне Павел. По словам Елены Тростниковой, он помогает многим и всегда анонимно.) Этот День Победы я запомню на всю жизнь как День Победы над своим маловерием, унынием и отчаянием, ведь мне казалось, что мы с сестрой Еленой ни за что не осилим оплату лечения брата. И вдруг буквально с неба упали так необходимые нам 100 тысяч рублей! Позже я спросила Антона, почему он решил мне помочь. С его разрешения публикую его рассказ, присланный по почте. «Это занятная история. В принципе для меня много времени не нужно, чтобы кому-то помочь, но получилось занятно. Недавно мне подняли зарплату, и периодически остаются от хозяйства и нужд родных какие-то деньги. Копить их вредно, родственникам давать сверх меры, ну, по крайней мере, не полезно, а это значит, что кому-то надо срочно помочь :))) Я ехал в тот день к родственникам жены, т.к. у них случилась неприятность. Хотел выяснить, не нужно ли им помочь материально. Я как раз получил ту сумму, которую Вам передал. А перед этим помолился Богородице и попросил, чтобы она меня вразумила, куда деть эти деньги. Еду я и говорю: " Богородица, вразуми... " И тут звонок с Вашими поздравлениями. Тут-то всё и решилось. Куда уж более понятное указание? Родственникам в итоге ничего не понадобилось. А я получил то, о чем и помыслить не мог, - Благодатный огонь. Я просто в восторге был. |
|
|
