| Даже если я куда-нибудь пойду, к коллегам по работе или друзьям, к примеру, и там на меня будут смотреть как на чудака, потому что я пощусь, все-таки обязательно наступит такой момент, когда, попав в какую-нибудь кризисную ситуацию, те же самые коллеги или друзья скажут обо мне: «Вот он – человек действительно верующий, он последователен в своей вере до конца. С ним надо посоветоваться, надо попросить его помощи». Ведь люди не могут до бесконечности стоять на лжи. С одной стороны, они могут отвергать то, что ставит перед ними ограничения, но с другой – ценят твердо стоящих за свою веру в Бога, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Итак, мы не можем быть теплохладными . Ситуации, когда на нас смотрят с насмешкой и презрением, – это проверка того, способны мы или не способны исповедовать свою веру. Рейтинг: 8.7 Голосов: 320 Оценка: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 скрыть способы оплаты Смотри также Комментарии Екатерина 24 марта 2013, 10:26 Поститься - не трудно, надо меню составить для себя постной еды. Например, есть кашу на воде, с доавками то растит. масла. то варенья ягодно, то с хлебом, есть суп из овощей- очень вкусно, между прочим.Еще можно сварить голубцы- точнее, потушить с начинкой из риса и жреного лука, есть запеканки- картофельные, кабачки, морковные, и т.д. Можно напечь оладушек (тесто на воде), сделать пирожки, блинчики, калитки.Начинка тоже из овощей. или картофеля,крупы.Вкусно - компоты, соки. Орехи можно есть, бобы. фасоль- с соусами.Главное - заранее прикинуть из чего готовить обед. Вот и будет - пост. а что трудного в этом? Для меня трудность - когда в доме я вижу еду из курицы, или сметану, или конфеты и пирожные, а в это время пост, тогда я просто отвожу взгляд и поем хлеба, яблочко, и глядишь, чайуц выпью, и так и не хочется скоромного. Ждешь окончания поста и потом радость , действительно!!! МАРИЯ 1 января 2013, 15:58 ПОСТ ЭТО ПОДВИГ, А Я ГРЕШНАЯ ПОШЛА ПО ВОЛЕ УТРОБЫ - НЕ ВЫДЕРЖАЛА И МНЕ СТЫДНО Вячеслав 29 декабря 2012, 16:47 Всё верно: " Пост-это аскетический подвиг " ,и не все Православные Христиане к нему готовы. Да,легче поститься всей семьёй. Об одном прошу тех,кто постится:не смотреть свысока на тех,кто не в состоянии поститься. Грешный раб Божий Вячеслав. Город Сочи. |
| — У меня тоже черные глаза, — прикрикнула Александра Николаевна. — Не болтай лишнего! Когда женишься? — без всякой интонации произнесла она. — Ты ведь не считаешь меня идиотом? — Да, на князя Мышкина ты не похож… Он смотрел ей в глаза. Молчал. — Ты знаешь, баба Саша, у меня стати, самоуверенности не хватает женить на таком как я кого бы то ни было. Я себя не вижу. Конечно, я могу пустить пыль в глаза. Но красивых перьев хватает на одну ночь. И даже если она хватает за рукав и просит оставить, очарованная моими ночными подвигами, я выдворяю ее с утренним бронепоездом. — Что так? — Я нищий, Александра Николаевна. — Но у тебя что-то есть на книжке? — Сказать сколько? — Не надо. — Живу в общежитии для офицеров, ты это знаешь, — в одной комнате с таким же, как я, капитаном, он разведен. На этаже, кажется, все парни в разводе. На прошлой неделе был у погранцов — на всех заставах почти все офицеры разведены. Нас таких тысячи. — Я заметила, военные любят обобщать, — остановила его Александра Николаевна. — А ты хочешь гордости, горящих глаз, невест в белом белье, готовых идти за мужчиной-военным куда угодно. — Не хами! — прикрикнула Александра Николаевна. — Ты сейчас наговорил всякой гадости, грязно у тебя там, в голове, мясорубка какая-то. — Да ладно тебе! Прости меня. Прости. Прости. Прости! Ему даже показалось, что у него плохо пахнет изо рта, он дыхнул на ладонь. — Да. Дурак я. — Что ты сейчас читаешь? — Что ты спросила? — он не поверил своим ушам. — Что читаешь? — Ничего, — последовал моментальный ответ. — Кино смотришь? — Сказать какое? — Глаза у него заблестели. — Не надо!.. Овощи ешь? — С огурчиком и стопочкой. — И часто… со стопочкой? Он улыбнулся. — Где стираешь белье? — Что это за вопросы? — Проще ответить. — Носки, трусы стираем сами, есть тазик, сушим в палатке. Майку иногда тоже стираю сам. Остальное — галифе, гимнастерки — в роте, в каптерке есть стиральная машина. — Он задумался. Помолчал. Потом, как будто самому себе, продолжил: — Понимаешь, военному нужна роскошь. Какая-то своя роскошь. Мы должны быть красивыми, нам должно быть красиво. Мы всегда должны чувствовать, что о нас кто-то очень хорошо позаботился. Форма должна быть прочная, глубокого цвета, не тряпка, а ткань. Мне ж в ней, в этой гимнастерке, может, концы придется отдавать, кровь моя потечет по этим швам, она впитывать в себя будет все мое: и пот, и кровь, и слюну, и ссанье, уж ты прости меня, бабуля. Мы ж, мужики, от природы небрежные, да и ползаем всюду. А так — встал, отряхнулся, ремешки подтянул, под красивую кепочку глаза спрятал, посмотрел на таких же красивых, как ты сам, — украшенных всякой там металлической блестящей дребеденью, на которой все написано: кто ты, откуда, куда и зачем. Армия — молодежь. А молодые любят красивое, прочное. Это потом мы умнеем и понимаем, что зеркала всегда врали и будут врать. А пока молод — отражение это и есть твой мир и твоя жизнь! Что-то я разошелся… |
| – Ничего. Разве что вы можете выйти в эту дверь и никогда больше не вернуться. – Он все время то смелел, то снова отступал, как мальчик, еще не умеющий обращаться с женщинами. – Видите ли, я ведь сразу потерял всех своих друзей, кроме вас. Она спросила почему-то с грустью: – А у вас их было много? – Думаю, что в мои годы их набралось уже немало. – И он весело спросил: – Ведь я же не какое-нибудь чудовище? Но развеселить ее он не мог. – Нет, я вернусь. Они хотят, чтобы я приходила. Им надо тотчас же знать, когда к вам начнет возвращаться память. – Еще бы. Вы единственный след к моему прошлому, который у них есть. Но разве я должен оставаться здесь, пока я все не вспомню? – Вам же будет трудно там, за этими стенами, ничего не помня. – Почему? Для меня найдется уйма работы. Если меня не возьмут в армию, я могу поступить на оборонный завод. – Неужели вам снова хочется в это пекло? – Тут так мирно и красиво. Но, в конце концов, это просто отпуск. Надо приносить какую-то пользу. – И он стал развивать свою мысль: – Конечно, мне было бы куда легче, если бы я знал, кем я был и что умею делать, Не может быть, чтобы я был богатым бездельником. В моей семье не водилось таких денег. – Он внимательно смотрел на нее, пытаясь отгадать свою былую профессию. – Разве я могу быть в чем-то уверен? Адвокатура? Скажите, Анна, я был юристом? Почему-то мне в это не верится! Не представляю себя в парике, отправляющим какого-нибудь беднягу на виселицу, – Нет, – сказала Анна. – Я никогда не хотел быть юристом. Я хотел быть путешественником, исследователем, но это вряд ли сбылось. Даже несмотря на бороду. Они утверждают, будто у меня и раньше была борода. Медицина? Нет, мне никогда не хотелось лечить. Слишком много видишь мучений. Ненавижу, когда кто-нибудь страдает. – У него снова началось легкое головокружение. – Я просто заболевал, мне становилось дурно, когда слышал, что кто-то страдает. Помню… что-то было с крысой. – Не насилуйте себя, – сказала она. – Напряжение вам вредно. Куда вы торопитесь? |
| Ангел Зина В понедельник утром едем в город. Только разогнались, вдруг что-то тревожное задело глаз. Обернулся – бабуля на костылях голосует. Вот удача! 16 марта, 2012 В понедельник утром едем в город. Только разогнались, вдруг что-то тревожное задело глаз. Обернулся – бабуля на костылях голосует. Вот удача! От автора: Это фрагменты переписки с другом. Я вовсе не думал их публиковать. Можно было бы перевести их в другой формат, но пускай так и останутся – «Письмами брату». Ангел вопияше Благодатней : Чистая Дева, радуйся… Белили в деревне печку, ходили на туман смотреть, а не молились. И как-то срамно на душе, душно. В понедельник утром едем в город. И вот вижу под Болонью стоит «Урал» с коляской, и горестный старик провожает толстую довольную тетку, дочку, наверное. Тетка машет толстой рукой, а на толстом пузе чадра прозрачная, как у молодой. Ну, думаю, ради отца возьму до Рязани. Хоть какое доброе дело да сделаю в этот день, а то вдруг потом не случится. photosight.ru. Фото: Юлия Зуева Только разогнались, вдруг что-то тревожное задело глаз. Обернулся – бабуля на костылях голосует. Вот удача! Рулю назад. Тетка хмыкнула, а нечаянно тресь ее по уху. Кира закудахтала: куда, куда ? И ей нечаянно тресь! Думаю — добрый знак. Затолкалась бабуля да с костылями и полился ручей : — Пресвятая Богородица, слава тебе, Святитель отче Николае, благодарю тя. Только пришла и стала молиться, а они так тут и услышали. Ах, как вы милостивы, мои родные святые. Ни в чем нет у вас отказа. Господи, милосердный, да как же ты нас любишь, грешных! Святые: царь Константин, преподобная Кира и София Премудрость Божия, пошлите мир семье вашей и вашим родным и всем вашим близким. А как зовут ваших родителей?.. Надо всегда молиться! Надо всегда молиться! Вот, думаю, как Господь ласково сетует мне за молитву. Прости, меня ленивого и негодного, добрый мой Иисус! Нет тебя добрее и краше. Тетка сидит ухмыляется и кривится – дурочку взяли. А та не унимается. — Обещала Богу всю жизнь каждый день молиться, а вот забыла. А нельзя было забывать. Молодая еще попала под поезд. И ведь умерла, и мертвая долго в больнице лежала. 22 шва на голове. |
| Он делал из желудей и из спичек лошадок и человечков и отправлял таких всадников на открытие новых земель. Они скакали освобождать народы из рабства, избавляли от злодеев, отыскивали сокровища, вырывали красавиц буквально из пасти кровожадных драконов. А он тем временем размышлял. Осенью как-то особенно глубоко размышлялось. Летняя красота и тепло куда-то исчезали. И даже прекрасные осенние цветы отцветали, листья улетали, поэтому и приходилось погружаться в глубь себя в поисках исчезнувшей с глаз красоты и радости. В это время ему очень близки были размышления мыслителей об очах сердца. «Ведь не может вся красота куда-то пропасть совсем, – думал он. – Наверняка как- то иначе надо на нее смотреть, наверное, другими глазами – глазами души». Особенно ему это явно было, когда он читал о животных, «исполненных очей». «А человек-то, человек, – думал он, – тем более должен быть исполнен очей!» Ну вот, а когда мальчик вырос, он стал серьезным ученым и даже профессором университета. Он изучал космос. Его наука так и называлась – космология. Вот с таким физиком и познакомилась свинья Мурка. А надо сказать, что этот физик долгое время занимался изобретением и постройкой такого летающего устройства, с помощью которого он хотел осчастливить человечество. Теперь же он мог преспокойненько гулять под ручку со свиньей Муркой по дубовой рощице, потому что понял – это устройство у человека находится внутри. Но не все люди могут им пользоваться грамотно. И мощность этого устройства, тоже, конечно, зависит от каждого человека. На самом деле мы только так говорим – «физик», или «волшебница», просто это люди, знающие некоторые тайны мира. Только некоторые. Потому что все тайны неисчерпаемы. Неисчерпаема и радость человека, открывающего одну за другой эти тайны. Ну, вот, гуляют они под ручку по дубовой аллее, а физик наш рассказывает Мурке о черных дырах и о теории большого взрыва. О том, что у нашей вселенной, по мнению современной науки, было начало, и оно было около 13, 7 миллиарда лет назад. И атомы внутри Мурки и внутри него, физика, – именно такого возраста. Поэтому получается, что они – сверстники. Это было очень забавно, и Мурка с физиком улыбались друг другу. И еще он рассказывал, что впервые расширение вселенной обнаружил Александр Александрович Фридман в 1922 году в Петрограде. Он изучал уравнение Эйнштейна и сделал из него такой вывод. Но сам Эйнштейн сначала считал, что это ерунда, но потом вынужден был согласиться. Да и другие ученые стали это подтверждать. |
| Рубрики Коллекции Система пользовательского поиска Упорядочить: Relevance Relevance МНОГОТОЧИЕ ВМЕСТО ЗАКОНА БОЖЬЕГО? 3 мин., 01.01.2008 Имеет ли оскудение языка нравственные последствия и может ли современная церковная языковая среда повлиять на этот процесс? В формировании русского литературного языка огромную – если не главенствующую – роль сыграла церковнославянская письменность. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Слово здесь надо понимать широко: как общение, как диалог, как связь с высшей духовностью. И конечно, современная речь оскудевает именно потому, что люди не обращаются к духовному слову. Цивилизация видеоряда отодвигает слово в сторону. И нравственные последствия оскудения языка и речи уже проявляются в поведении. Мне (наверное, не только мне) крайне странно смотреть современные телепередачи, где, казалось бы, гости должны разговаривать: «К барьеру» Владимира Соловьева или «Апокриф» Виктора Ерофеева, и др. Люди там просто не слушают друг друга! Они перебивают, начинают кричать, отворачиваются. Они разучились слушать, слышать и понимать друг друга. А ведь в библейском тексте эта проблема четко указана: слухом услышите – и не уразумеете, и глазами смотреть будете – и не увидите (Мф 13 :14). Нет внимания к слову – и вежливость, стремление уступить, отблагодарить куда-то уходят. Не стал бы говорить, что все это потеряно, но то, что это теряется – очевидно. Из бытовой речи уже много лет никуда не исчезает вроде бы извинительное, но все-таки словечко-паразит «как бы». Мы в Литературном институте давали студентам бесплатные контрамарки в театр. И вот приходит студентка в ректорат и говорит: «Мне как бы билет в театр». Я спрашиваю: «Так Вам как бы билет или билет?». Она мой вопрос даже не поняла! Но в языке нет ничего случайного. Это «как бы» – один из знаков того, что человек не задумывается над словом. Но человек, с извинительной интонацией говоря «как бы», просто отказывается такую духовность в себе сохранить. А ведь нравственность эта видна прежде всего в духовных текстах. Почему? Мы снова возвращаемся к тому же: В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог (Ин 1 :1). |
| – А казенный дом тебе, девка, слава те господи, не выпал. Врать не стану, а нету. Вот она, карта. Будет тебе дальняя дорога – вот она, дорога, и бубновый интерес. – Ага, орден в Москву вызовут получать, – не выдержал Кузьма. – И будут у тебя хлопоты, большие хлопоты – не маленькие. Вот они, здесь. До трех раз надо. – Видно, Комариха собрала карты. – Сними-ка, девка. Хотя нет, подожди, тебе снимать нельзя. Надо, чтобы был чужой человек, который не ворожит. У тебя ребятишки дома? – Нету. – Ах ты, беда! – Да давай сниму, – сказала Мария. – Нет, нельзя, карта другая пойдет. Эй, Кузьма! – ласково запела Комариха. – Иди-ка к нам сюда на минутку. Ты на нас, грешных, не серчай. У тебя свое поверье, у нас свое. Сними-ка нам, дружок, шапку с колоды. – Язви тебя! – Кузьма подошел и толкнул сверху карты. – Вот так. У меня зять тоже не верил, партейный был – как же! – а как в сорок восьмом под суд его отдали, в тот же вечер ко мне за молитвой прибежал. Она раскладывала карты вниз картинками, продолжала: – Это ведь до поры до времени не верят, пока жизнь спокойная. А случись беда, да не так чтоб просто беда, а беда с горем – сра-а-зу и про бога вспоминают и про слуг его, которым в глаза плевали. – Мели, мели, Комариха, – устало отмахнулся Кузьма. – А я не мелю. Говорю как знаю. Вот ты, думаешь, не веришь хоть и в эту ворожбу? Это тебе только кажется, что не веришь. А случись завтра война, думаешь, не интересно тебе будет сворожить, убьют тебя или не убьют? – Да ты раскрывай карты-то, – заторопила Мария. Комариха отступилась от Кузьмы и затянула опять про бубновые интересы и крестовые хлопоты. Кузьма прислушался: казенный дом не выпал и на этот раз. После Комарихи они остались дома вдвоем. Мария все так же сидела за столом, спиной к Кузьме, и смотрела в окно. Кузьма курил. Мария не шевелилась. Кузьма за ее спиной приподнялся и посмотрел туда, куда смотрела она, но ничего не увидел. Он боялся заговорить с ней, боялся, что, скажи он хоть слово, произойдет что-нибудь нехорошее, что потом не поправить. Молчать было тоже невмоготу. У него опять разболелась голова, и острые, тукающие удары били в висок, заставляя его ждать их и бояться. |
| Сейчас молодежная группа распалась и больше не дежурит в детской, почти у всех жизнь изменилась, многие сами стали родителями. Но можно ведь и семьями то же самое организовать: одна семья сидит со всеми детьми, мама и папа вместе, остальные родители – в храме, в другой раз – другая. Можно и занятия во время службы устраивать, но об этом – в следующий раз. В храмах, где нет свободного помещения, конечно, сложнее, не на мороз же грудничков выгонять! Тогда приходится терпеть: либо батюшке и прихожанам, любящим тишину, либо родителям, любящим ходить в храм вместе. Мне, повторюсь, повезло. В храме, куда меня в младенчестве носили, к агуканью относились терпеливо, только к воплям – плохо. Но чтобы младенец в храме не вопил, а гулил, тоже нужно хотя бы минимальное терпение ближних… Мама постоянно ходила со мной по храму: от подсвечника к подсвечнику, от иконы к иконе (я очень любила смотреть на свечки, а потом и иконы стала разглядывать). Одно из самых первых моих воспоминаний: мама учит меня совершать Крестное знамение, я еще совсем плохо разговариваю, и у меня не получается соединять движения со словами. Я делаю по жесту на слово, а мама пытается на словах «и Святого Духа» удержать мою руку на правом плече, чтобы она оказалась на левом одновременно со словом «Аминь». Следующее воспоминание – я в пустом храме учусь ходить, видимо, перед службой. Я топаю, а мама разворачивает меня лицом к Алтарю и говорит: «нельзя спиной поворачиваться к Алтарю, там – Бог!» Чем дети старше, тем сложнее, ведь просто смотреть на свечки надоедает, и ребенка надо развлекать. Мы с братом оба любили пение, единственный момент, когда нас обоих было необходимо развлекать – когда читались молитвы перед Причастием. От монотонного чтения мы скучали. Тогда мама вела нас прикладываться к иконам. Если одновременно шла исповедь, и ожидание затягивалось, иногда приходилось подвести нас ко всем иконам в храме! Когда мне было года два, помню, как мама учила меня ставить свечки; мне очень нравилось подносить нижний конец свечки к огню, чтобы воск размягчился, и свечка хорошо держалась. |
| Несколько мгновений было так тихо, что казалось, будто даже море затаило дыхание. Женщинам стало не по себе, их гладкие уверенные лица приняли беспомощное выражение. Они невольно оглянулись – не слышит ли их кто-нибудь стоящий у входа в шатер? Лишь добрые, наивные глаза родственницы смотрели по-прежнему спокойно и непринужденно: старикам трудно уверовать в ужасы новых времен! Она все еще пыталась успокоить королеву: кто же и о чем мог спрашивать госпожу, ласково выговаривала она ей; никто из дам не задавал ей вопроса, да и Бюдок и Анна тоже молчали, а больше здесь никого нет; госпожа, должно быть, ослышалась. – Но кто-то беспрестанно вопрошает меня!.. – произнесла королева прерывистым голосом. – Разве вы не замечаете? Я словно стою перед судом, а ведь в суде человека допрашивают, в суде нужно признавать свою вину, если хочешь пощады! Но мне не в чем признаваться, я не знаю, отчего мое бедное дитя не может уснуть, и я не хочу, чтобы меня без конца спрашивали, – это так ужасно, когда маленькие дети не могут спать! Сна лишаются только злодеи! А мой маленький сын никому не причинил зла; должно быть, это какая-то ошибка – что он не может уснуть! Бюдок, скажи Анне, что это ошибка, – ей не надо петь никакой колыбельной, я сделаю это сама! – Анна, – сказал Бюдок, – похоже, море желает услышать от королевы признание, прежде чем ты приведешь его приговор в исполнение, но она никак не решится произнести его. Потерпи еще немного. Анна стояла, вся обратившись внутрь себя, сосредоточившись на песне, которую должна была спеть. Прошло так много времени с тех пор, как она слышала ее в последний раз, ей надо было собрать все свои силы, чтобы вспомнить ее, она должна была отрешиться от всего, что происходило вокруг. Услышав слова Бюдока, она в первый раз за время разговора подняла глаза. На ее тихом лице отразилось удивление. Куда девалась изящная королева, так беспечально владычествовавшая в Руане, когда вдруг началось это ужасное молчание вокруг имени юного герцога бретонцев? Куда девалась та нарумяненная и сверкающая драгоценностями госпожа, отвечавшая на робкий вопрос Анны о судьбе герцога лишь загадочной улыбкой? Куда исчезла та льстивая притворщица, которая только что любезничала с нею здесь, на корабле? От нее вдруг не осталось ничего, кроме маленького, дикого, исполненного отчаяния личика, прозрачного, как береговые камешки, отшлифованные морем, – поистине на море все становится явным!.. |
| С симпатией смотрел на Винавера. Да ведь сколько же вместе, какой долгий славный путь! Вспомнилось крайнее исступление Винавера, когда они, 11 лет назад, стоя у пыльного рояля, вместе набрасывали карандашом первый черновик Выборгского воззвания, и Винавер отвергал, что в проекте Милюкова не хватает стихийной негодующей силы, а надо добавить ещё виды неподчинений, всеобщую политическую забастовку! А сейчас – такая ясная голова. И – согласился Павел Николаевич. Понял, что даже не имеет права отказываться и покидать великое начатое дело и линию своей партии в самом начале и в самый ответственный момент. Сейчас кажется: шатко, мрачно. Но может быть и республика, или пока какое-то неопределённое государственное устройство сможет укрепиться. Поехал в Таврический – и там князь Львов встретил светлейшей улыбкой: – Павел Николаевич! Надо остаться. Гучков – другое дело, его, говорят, в армии не любят. Но вы!… Нет, Гучков – не другое дело. Теперь, убедясь, что должен остаться, Павел Николаевич должен был убедить и Гучкова остаться. Гучков не был связан ночным спором, никаким уговором, но очевидно тот же неумолимый демократический принцип нависал и над ним. Пошёл Милюков по Таврическому искать Гучкова. Наверно, он был у себя в военной комиссии, наверху. Да, крепко и странно связала их судьба! Всегда противники, соперники, и вот впряжены заодно в единую колесницу. И вот сегодня только двое они, сотрясатели романовского трона, – только двое они и стояли за монархию! И сейчас в новом правительстве кого понимал Милюков вровень с собою и по силе и по политическому опыту – только, конечно, Гучкова. И в этом возлелеянном общественном кабинете, куда Милюков привёл Россию через Блок, – в этом кабинете единственный соперник Гучков и был ему настоящий союзник. Наверху, в душной комнате с низким потолком, он и нашёл Гучкова над бумагами и в окружении военных. Вызвал его, пошли ещё куда-то, в другую комнату. Гучков был очень хмур, устал, ничего радостно министерского не было в нём. Остались одни, сели через столик, Милюков сказал: |
|
|
