| Эта неразгаданность личности Александра, несомненно, в значительной степени зависит от накопленных вокруг неё и современниками, и историками недоразумений. На видном месте среди таких недоразумений должно быть поставлено то, когда, как бы не признавая Александра православным, говорят, будто он «выработал себе своеобразную собственную религию без определённых догматических убеждений, ни к одному из вероисповеданий не принадлежавшую, близкую более к протестантскому мистицизму, чем к православию». Говорят, будто «в церковных делах он не имел никаких сведений, поэтому на первых порах своего царствования долго не обнаруживал к ним надлежащего внимания, всецело предавшись выполнению одних своих заветных юношеских мечтаний о новом устройстве государства, о водворении во всём его строе принципов законности и свободы и о просвещении своего народа через умножение разного рода школ». С лёгкой руки современных Александру фарисеев упрекают его в религиозном индифферентизме, опять-таки особенно на первых порах царствования, и вину за это взваливают на его будто бы плохое религиозное воспитание. Православная Церковь в царствование Александра I, будто бы, «стояла одиноко в плачевном разъединении с царём и обществом». Брошенные на ветер, подобные легковесные мысли получили самое широкое распространение 249 . Имеются ли для этого сколько-нибудь солидные основания? Как-то странно говорить о плохом религиозном воспитании или об индифферентизме к религии императора, который в молодости ещё, по своим собственным признаниям, ночью вставал с постели и бросался на колени пред Богом, прося у Него прощения в своих грехах, совершённых в минувшие дневные часы; который все годы своей зрелой жизни провёл в мучительно настойчивом искании Бога; который людей, лишившихся веры, называл скотами; всё царствование которого отмечено «заботливой попечительностью о религиозном развитии народа и преуспеянием духовного просвещения», и который с полным убеждением говорил в 1816 году московскому дворянству: «я много обозрел государств и разных народов, и я сам очевидный свидетель, что такое народ, исполненный веры, и каков тот, который без закона». |
| У историков александровского времени принято называть императора Александра неразгаданным сфинксом, унесшим с собою в могилу тайну своей личности. Эха неразгаданность личности Александра, несомненно, в значительной степени зависит от накопленных вокруг нее и современниками, и историками недоразумений. На видном месте среди таких недоразумений должно быть поставлено то, когда, как бы не признавая Александра православным, говорят, будто он «выработал себе своеобразную собственную религию без определенных догматических убеждений, ни к одному из вероисповеданий не принадлежавшую, близкую более к протестантскому мистицизму, чем к православию». Говорят, будто «в церковных делах он не имел никаких сведений, поэтому на первых порах своего царствования долго не обнаруживал к ним надлежащего внимания, всецело предавшись выполнению одних своих заветных юношеских мечтаний о новом устройстве государства, о водворении во всем его строе принципов законности и свободы и о просвещении своего народа чрез умножение разного рода школ». С легкой руки современных Александру фарисеев, упрекают его в религиозном иддифферентизме, опять таки особенно на первых порах царствования, и вину за это взваливают на его будто бы плохое религиозное воспитание. Православная Церковь в царствование Александра I, будто бы, «стояла одиноко в плачевном разъединении с царем и обществом». Брошенные на ветер, подобные легковесные мысли получили самое широкое распространение 72 . Имеются ли для этого сколько-нибудь солидные основания? Как то странно говорить о плохом религиозном воспитании или об индифферентизме к религии императора, который в молодости еще, по своим собственным признаниям, ночью вставал с постели и бросался на колени пред Богом, прося у Него прощения в своих грехах, совершенных в минувшие дневные часы; который все годы своей зрелой жизни провел в мучительно настойчивом искании Бога; который людей, лишившихся веры, называл скотами; все царствование которого отмечено «заботливою попечительностью о религиозном развитии народа и преуспеянием духовного просвещения», и который с полным убеждением говорил в 1816 году московскому дворянству: «я много обозрел государств и разных народов, и я сам очевидный свидетель, что такое народ, исполненный веры, и каков тот, который без закона». |
| Подпишитесь на наш Телеграм Что хочется сделать в ожидании своего юбилея? Подвести итоги, посмотреть старые фотографии, переосмыслить какие-то особенные моменты… А «Предание» к своему 10-летию решило провести встречу в Санкт-Петербурге. Директор фонда Владимир Берхин и клирик Свято-Троицкого храма протоиерей Константин Пархоменко рассуждали о вредности использования цитат вне контекста, истории перевода Библии на русский язык и литературных приемах такого художника, как апостол Павел. Можем ли мы сами сказать что-то правильное? У Володи Берхина синяя футболка с наполовину пустым стаканом и строгой надписью «Оптимизм неуместен». Свою речь он начинает классическим «Я мирянин и не претендую на знание никаких духовных истин, если что, обязательно меня перебивайте и обо всем спрашивайте». Это значит, что сейчас будет добрый и живой рассказ о его личном опыте, который в итоге может разделить почти каждый — уж мы-то знаем, ведь неоднократно слушали его выступления. На протяжении всей своей христианской жизни я видел, что цитирование составляет значительную часть религиозного ландшафта. Когда появился Интернет, поиск цитат стал постоянным спутником веры. Любая дискуссия или даже простое обращение одного верующего к другому содержат скрытые цитаты. Православие — религия древняя, и она построена по довольно четкому иерархическому признаку: в православии чрезвычайно важно не говорить от себя. Рассуждения, построенные исключительно на собственном опыте, воспринимаются как довольно легковесные и неубедительные. Православие вообще строится на утверждении, что когда-то давно были некие правильные люди, которые говорили правильные вещи. Правильность этих людей подтверждена церковной рецепцией — на них «стоит штамп»: это святой человек. А вот мы с вами не святые, следовательно, мы ничего правильного сказать не можем или эта правильность не совсем полноценная. Поэтому постоянное цитирование и использование цитат для религиозных споров — основа публичных разговоров в нашей Церкви. В этом есть, однако, ряд проблем. Освяти руку свою ударом |
| Итак, несчастный сей во сне и наяву, за работой и в пути созерцает многочисленные видения, сиречь «явления» 164 Христа, Пречистой, бесчисленных сонмов ангельских, парящих в высоте крестов, Константина и Петра (постоянно!) и других лиц, каковые видения да будет позволено мне, к великому моему прискорбию, объявить плодом прелести, но никак не истины. Вникните, умоляю, в жития всех боговидных отцов и убедитесь, что они наполнены знамениями, чудесами и дивными подвигами, но крайне скудны видениями и откровениями, которые если и случались, то лишь при величайшей в них нужде. И сообщали о них те святые очень немногим, тогда как ложь диавольская распространяется с быстролетностью аэроплана, поспешая явить себя невеждам и, что намного горше, прельстить мужей боголюбивых и духоносных, славных добродетелью и благочестием. Сопоставьте неложные видения святых отцов с рассмотренными и узнайте, сколь высоки и всяческого доверия достойны первые и сколь дерзостны, если не сказать безумны, те. Вспомним небесного человека и земного Ангела, великого Максима Кавсокаливита, сильного деянием и видением, одержавшего победу над древним запинателем. Сей лишь однажды сподобился узреть Владычицу нашу Богородицу 165 и часто восходил на вершину Афона поклониться месту явления Ее, хотя Госпожа Богородица не удалялась оттуда и могла являться ему чаще. Но признак знамений неложных – особого рода убедительность, знамения же ложные легковесны и одновременно навязчивы. Последнее тем очевиднее, что одержимый таковыми мечтаниями Евфимий постоянно зрит одни и те же рисующиеся ему лики «святого» (то бишь Константина или Петра), «Ангелов», «Архангелов» и прочих. И не только во время молитвы [являются ему], но в дороге и повсюду, порой в образе случайных людей, требующих от несчастного их почитателя, к вящему его прельщению, икон и свечей, порой в образе иереев литургисающих и Ангелов дориносящих. И вместо угождения Богу и восхваления Святой Троицы воздается почитание – о горе! – лукавому сатане. А как пример неложных знамений у мужей облагодатствованных вновь укажем башмачника Захарию. |
| в своей «апологии» приводит сполна три послания сердикского собора, и два из них в сущности буквально тождественны между собою, и не упоминает ни одним словом о каком-нибудь послании собора к Юлию. б) Так как к Юлию писали из Сердики Осий и Протоген 145 , и их послание несомненно не тождественно c Quod credidimus, mo это последнее – если признать его подлинным – было вторым посланием к Юлию из Сердики. в) По своему замыслу оно представляет плохое подражание посланию арелатского собора 314 r. «Communi copula carimamis» k еп. римскому Сильвестру: как этого последнего арелатские отцы просили сообщить постановления собора епископам в пределах cboux majoresdioeceses, cboero метрополитанского округа, так и в nocлahuu Quod semper o том же просят Юлия: «ut per tua scripta qui in Sicilia in Sardinia in Italia sunt fratres nostri quae acta sunt et quae definita cognoscanm». Ho Фальсификатор забыл, что эта просьба со стороны сердикского собора совсем излишняя, так как своею эhцukлukoю «Mulma quidem et frequenter» « Πολλ μν κα πολλκις» уже от своего собственного имени известил лею кафолическую церковь о своих деяниях и решениях. Нетрудно понять, что эти возражения довольно легковесны. α) Афанасий в. пишет не историю сердикского собора, тем более не исходящий регистр его, а свою «апологию»; естественно он приводит не все документы – не приводит напр. nocлahuя «Emiam ex hia», – а только те, которые наилучше отвечают его дели. β) Тот факт, что он приводит сполна как послание « Κα πρν μν» к «пресвитерам и диаконам и всей святой Божией церкви, в Александрии присельствующей», так и послание к «епископам и сослужителям в Египте и Ливии», в сущности составляющее дублет первого, показывает, что он заботится никак не о разнообразии 146 содержания, а только о целесообразном подборе памятников. План «апологии» совершенно ясен. Меня, – доказывает ее великий автор, – оправдали а) судьи отлично знакомые с фактическою стороною дела – 80 отцов александрийского собора, б) судьи свободные от подозрения в пристрастии, лично нисколько не прикосновенные к моему делу – 50 италийских отцов римского собора под председательством Юлия, и наконец в) великий собор в Сердике, который и засвидетельствовал о моей невинности аа) пред моею александрийскою паствою, бб) пред всем епископатом египетским и вв) пред всею вселенскою церковью. |
| Так что – действительно ли “традиционно” для нашей Церкви осуждение перехода к нам “ради спасения”? . Даже митр. Филарет (Дроздов) , находивший необходимым осаживать тех, кто видел в Западе лишь безблагодатную пустыню, остерегал от слишком легковесных униональных стремлений. В книге преподавателя Московской Духовной Академии Н. Руднева, посвященной ересям и расколам, митр. Филарет повелел заменить то место, в котором “говорилось о разделении соборной и апостольской церкви в XI веке на восточную и западную (а не об отделении от соборной и апостольской церкви – церкви западной)” . “Наша Церковь, единая истинная, апостольская Церковь, все прочия христианския и философския верования признает в раскол и ереси. Свобода обращать отныне в России нехристианския племена в то или иное вероисповедание рушит основное учение православной, грекороссийской, восточной, истинно-Христовой Церкви: эта мера (речь идет о дозволении в 1860 г. инославным миссионерам обращать в свои веры язычников, живущих на Кавказе – А.К.), не скажу терпимости, а безверия… упрочит, усилит и породит вновь расколы. Терпимость значит не согласие на всеобращения, не признание ересей, а только отсутствие гонения, допущение иноверцам пребывать в своей природной религии, коснеть в заблуждениях, доколе не озарит их свет благодати, квакер ли это или еврей, гернгутер или мусульманин, папежник или язычник” . Как видим, “папежники” здесь оказываются в числе “коснеющих в заблуждениях”. Ибо по убеждению св. Филарета “не напрасно называются они западными, не по положению только в стихийном мире, но и по состоянию их в области духа, поелику истина веры, которая на Востоке взошла и воссияла в чистом стремлении к Царству Небесному, заходит и меркнет у них, как в облаке или тумане, в смешанном желании земного владычества” . “Нет! Церковь Христова ни в каком смысле не есть тело Римского епископа, посему и взаимно Римский епископ ни в каком смысле не есть глава Церкви” . А потому, если они станут предлагать православным свои предания, “то можете знать, что люди, оставившие Церковь, столп и утверждение истины, конечно, предложат вам предание или ложное, или поврежденное, или по крайней мере краденое и неблагословенное, и, конечно, ложное не спасет, поврежденное не исцелит, краденое не обогатит, неблагословенное не принесет благословения” . |
| Мне, как священнику, приходилось видеть неприкаянные души, которые приезжали к старцу сами не зная зачем: например, сопровождая знакомую, знакомого, как бы «за компанию» подходили под благословение и… получали то, о чем и не помышляли. В таких случаях, думаю, не должно было им относиться к слову старца как к директиве, не подлежащее сомнению или обсуждению. Ибо «невольник не богомольник» — благодать не насилует. Господь никому не навязывает ничего, но говорит: «…если хочешь быть совершенным, пойди, продал имение твое… и следуй за Мною» (Мф. 19, 21). Часто драмы и даже трагедии: изломанная судьба, ожесточенное состояние, отпадение от Церкви — провоцируются не столько советом, определенным указанием мудрого священника, сколько аморфностью, смутностью намерений, легковесным настроением тех, кто переступает порог старческой кельи. Думаю, что избежать этих тяжких потрясений христианин может и должен, отправляясь к старцам, которых он почитает, исключительно по благословению приходского пастыря, духовника, дабы местный батюшка помог определиться: для чего, с какой целью я еду к старцу? Готов ли выполнить данное мне благословение. Уравновесил ли весы своего сердца, дабы покориться без гнева и сомнения воле Господа? Ибо желающих поболтать весьма немало среди самой, как кажется, благонамеренной публики… Если же вопрошающий подлинно ищет не «своего», а Божьего, то старческий совет послужит ему укреплением и утверждением, в том числе и на монашеской стезе. А сколь нужно истинное монашество, проходимое в духе святыни и молитвы, благочестивым христианским супругам живущим в миру! Признаюсь: для нас с матушкой посещение обители стало ежегодной потребностью — так что и пять дней, проведенные в монастырской ограде, дают нравственные силы к нелегким пастырским трудам в течение всего года. Батюшка, а разве монастырь существует для паломников? Как бы благоговейно ни были настроены миряне – (да и это бывает не всегда), вместе с ними в жизнь обители неизбежно вторгается суета. Мир словно настигает людей, пожелавших из мира удалиться… Некоторые посетители монастырей мне почему-то напоминают курортников, принимающих процедуры, — особенно когда сталкиваешься со «специалистом», который доподлинно знает, где «большая благодать», а где «нечисто», кто «старец» и кто «в прелести». |
| За этим изящным парадоксом, за этим будто бы легковесным mot скрывается очень точное наблюдение и очень серьезная мысль. Бородатость нашего духовенства — признак его кастовости, как тонзура католического патера свидетельствует об отрицании им всего мирского, — это знак целибата, безбрачия. А безбрачие кастовость исключает. Говоря об утраченном нашим духовенством уважении, Пушкин называет Феофана Прокоповича, но ему следовало назвать Петра. Ведь именно с петровского знаменитого указа 1722 года началось духовное, нравственное и интеллектуальное оскудение русской православной церкви (хотя, если говорить по совести, и в допетровские времена духовенство наше в целом не заслуживало тех высоких слов, какими его наградил Пушкин. Достаточно вспомнить, что еще в XVII веке приходы продавались с торгов — при том, что существование духовенства было самым незавидным, почти нищенским, и в попы шли только выходцы из низших классов). Указ 1722 года затруднил доступ к духовным должностям для лиц не духовного происхождения. Дворянину позволено было принять сан или постричься в монахи лишь по достижении сорокалетнего возраста. Причем разрешалось идти в священники или монахи только небогатым дворянам (а через год, в 1723 году было вообще запрещено пострижение в монашество; свободное пострижение разрешила только Елизавета). Запрет дворянам вступать в духовное звание действовал до 1785 года. Но звание это было, по словам историка церкви, «до того принижено», что отмена в 1730 году закона «о единонаследии» ничего не изменила. Вряд ли Пушкин знал хоть один случай, когда дворянин принял бы сан священника. Что касается бород — то снимать бороды у лиц духовного звания пробовал еще Петр. Но тут даже законопослушный Синод воспротивился. Нет, борода у Пушкина, конечно же, помянута ради красного словца, в полемическом или, вернее, в риторическом задоре. Бритые священники, «вращающиеся» в «хорошем» обществе, в том обществе, в котором захлебнулся и погиб сам Пушкин, — такая картина вряд ли могла показаться ему привлекательной. Говоря о бороде, которую носят наши священники, Пушкин имел в виду кастовость, отчужденность духовенства не от «высшего света», а от общества людей образованных. |
| Итак, наступил седьмой день после провозглашения [Кантакузина императором] и коронации, и тот же божественный храм во Влахернах с теми же трибунами и тронами снова принимал царей и цариц, и были совершены предписанные обряды брака молодого императора и императрицы – я имею в виду Иоанна [V Палеолога] и Елену [Кантакузину]. Он был шестнадцати лет, а она – на два года моложе его 259 . 12-я глава А поскольку армия и весь народ скорбели и больше боялись будущего судилища, чем настоящего, из-за того что вскоре после начала гражданской войны тогдашний патриарх Иоанн отсек [от церкви] и отлучил от христианского общения [в таинствах] тех, кто захочет [признавать] Кантакузина как императора и вступить в [церковное] общение с Паламой и его партией, теперешний патриарх Исидор, взойдя на амвон, зачитал документ об отпущении [грехов], который вовсе никому не понравился и никем не был принят, но показался абсолютно легковесным и бледнее всякой тени, и заслуживающим лишь презрения и всяческих насмешек. Я бы даже сказал, что не было никого, кому бы сказанное не показалось смехотворным и подобным тому, как если бы кто, сам будучи полностью лишен обоих глаз, обещал вылечить ослепших на один глаз. У наиболее благочестивых с уст не сходили такие слова Евангелия: Лицемер, вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего 260 , и следующие за ними соответствующие слова. «Ему бы самому, – говорили они, – следовало скорее просить прощения за свои сугубые и во много раз большие преступления, а он бесстыдно решился врачевать других, которые ни о чем его не просили: сам будучи, так сказать, полностью прокаженным – не очень сильно прокаженных; исполненный грязи и скверны подобно валяющимся в нечистотах свиньям – требующих лишь небольшой очистки». Такими и еще большими остротами осыпали его на разных языках присутствовавшие там в то время. Собираясь по двое и по трое на некотором расстоянии друг от друга, они обсуждали между собой эти вещи и тайно и сквозь зубы поносили его бесстыдство. |
| И Антон Владимирович не скрывает и не замалчивает ни одного греха защищаемой им «симфонии». Но для него остается непреложной, самоочевидной истиной эта отнесенность Церкви к государству, понимание государства как естественной главной точки приложения сил и деятельности Церкви. Через всю книгу красной нитью проходит признание «органически неизбежного», а потому и правильного слияния Церкви с государством, приятия ею «имперской идеологии» вплоть до «биологически непогрешимого – государственного – инстинкта самоутверждения...». И потому, сам того не замечая, Антон Владимирович пишет не историю Русской Церкви, а историю ее отношений – в лице церковной власти – с государством, ее влияния на государство и влияния государства на нее. Ибо ведь можно утверждать, не отвергая всей бесконечной важности государственного фактора в жизни Церкви, что для истории Русской Церкви, для ее исторического и духовного становления, вырастания в то, чем она стала и пребывает для нас, ее членов, – можно утверждать, что преп. Сергий и его дело, его влияние, его заветы, весь его образ неизмеримо важнее, чем многие из тех митрополитов, по именам которых Антон Владимирович датирует весь свой рассказ. Пусть читатель не думает, что это придирка, легковесный упрек. Я вообще не касался бы этой темы, если бы, по моему глубокому убеждению, она не была центральной, важнейшей темой для современной православной мысли. Ибо в конечном итоге она сводится к вопросу: что есть Церковь и каково ее место и ее дело в истории, в сложной, трагической, противоречивой судьбе мира и человека? В своей книге «Воссоздание святой Руси» Антон Владимирович обвинил целую группу своих бывших учеников в «антиисторизме», в желании отделить Церковь от мира, от ответственности за него, от борьбы за его просветление. Именно так понял он мою критику византийской «теократии» – источника и образца теократии русской. Но обвинение это неверное. Как бы завороженный этим своим церковно-государственным идеалом, Антон Владимирович не видит, что критикую я его как раз во имя исторического делания Церкви, во имя исполнения ею своей миссии, то есть критикую как раз за антиисторизм... |
|
|
