| и большую часть центральных областей М. Азии в приграничные, опустошаемые войной земли ( Scyl. Contin. Σ. 112-113). Имп. Роман IV Диоген (1068-1071), каппадокиец по происхождению ( Mich. Attal. Hist. P. 99; Scyl. Contin. Σ. 122), попытался создать заслон сельджукскому натиску, объединив все силы империи, в т. ч. македонян, каппадокийцев, узов, франков, варягов, аланов, армян, болгар, хазар, немцев, франков, грузин, печенегов, русских, сирийцев, тюрок ( Scyl. Contin. Σ. 125, 143-144; Mich. Attal. Hist. P. 146-147). Походы Романа IV в течение неск. лет проходили с неизменным успехом, никак, однако, не решая сельджукской проблемы. Напротив, сельджуки во главе с султаном Алп-Арсланом к 1070 г. наносили все более чувствительные удары по городам М. Азии, доходя до Хон (Колосс) на западе полуострова ( Mich. Attal. Hist. P. 140; Scyl. Contin. Σ. 140). Византийцы собрали все силы для генерального сражения и встретились с сельджуками у Манцикерта, к северу от оз. Ван, 19 (или 26) авг. 1071 г. Битва, начавшаяся удачно для византийцев, на 2-й день окончилась их разгромом. Современники, описавшие эти события, в качестве одной из причин поражения называли дезертирство подразделения каппадокийцев ( Mich. Attal. Hist. P. 162; Scyl. Contin. Σ. 149). Роман IV был пленен и вынужден был подписать мирный договор, оставлявший сельджукам К. и ряд др. областей в М. Азии; за большой выкуп он был отпущен из плена. В это время в К-поле власть захватил Михаил VII Дука. Роман IV хотел остаться в К., постригся в монахи, но, настигнутый эмиссарами Михаила Дуки, был ослеплен и вскоре умер. Сельджуки в течение нескольких лет занимали значительную часть М. Азии и всю К. Хотя Византийская империя просуществовала еще почти 400 лет, земли К. больше никогда не входили в ее состав. Битва при Манцикерте. Миниатюра из соч. «О судьбах знаменитых людей» Дж. Бокаччо. XV в. (Paris. fr. 226. Fol. 256) Битва при Манцикерте. Миниатюра из соч. «О судьбах знаменитых людей» Дж. Бокаччо. XV в. (Paris. fr. 226. Fol. 256) Формально последнее упоминание провинции К. |
| Поэтому вряд ли возможно согласиться с той переоценкой степени влияния Варлаама на Возрождение, которую мы встречаем иногда на страницах иностранной и русской литературы. Немецкий ученый Кертинг, например, писал: “Грек Варлаам, своим поспешным удалением из Авиньона лишив Петрарку возможности основательно ознакомиться с греческим языком и образованностью, тем самым разрушил гордое здание будущего и на целые столетия определил судьбу народов Европы. Малые причины, великие следствия.” 1230 Ф. И. Успенский также писал: “Живое сознание идеи и важности эллинских занятий, какими были проникнуты деятели итальянского Возрождения, всецело должно быть приписано посредственным и непосредственным влияниям Варлаама. Итак, за ним остается большая заслуга в истории средневековой культуры... Оставаясь на почве реальных фактов, смело можем утверждать, что он соединял в себе лучшие качества тогдашней учености.” 1231 Вторым греком, сыгравшим некоторую роль в эпоху раннего Возрождения, был умерший в шестидесятых годах XIV века ученик Варлаама, Леонтий Пилат, подобно своему учителю родом из Калабрии. Переезжая из Италии в Грецию и обратно, выдавая в Италии себя за грека из Солуни, а в Греции за итальянца и не уживаясь нигде, Леонтий Пилат пробыл три года во Флоренции с Бокаччо, который учился у него греческому языку и добывал от него сведения для своей “Генеалогии богов.” О Леонтии говорят в своих сочинениях как Петрарка, так и Бокаччо, рисуя оба в одинаковых чертах неуживчивый, грубый и дерзкий нрав и отталкивающую внешность этого, по словам Петрарки, “человека столь звериных нравов и странных обычаев.” 1234 Тот же Петрарка в одном из своих писем к Бокаччо сообщает последнему, что Леонтий, покинув его после целого ряда дерзостей по адресу Италии и итальянцев, уже с дороги прислал ему письмо, “более длинное и безобразное, чем его борода и волосы, в котором он величает до небес столь ненавистную ему Италию, а Грецию и Византию, которые прежде так превозносил, хулит и порицает; при этом просит меня вызвать его к себе, и так заклинает и страстно молит, как не молил апостол Петр Христа, повелевающего водами.” Далее в этом же письме мы читаем такие строчки: “А теперь послушай и посмейся: просит он меня, между прочим, чтобы я рекомендовал его письменно Константинопольскому императору, которого я не знаю ни лично, ни по имени; но он желает того, потому и представляет себе, что (этот император) также благосклонен и милостив ко мне, как римский император; точно сходство титула отождествляет их, или потому, что греки называют Константинополь вторым Римом, осмеливаясь считать его не только равным древнему, но и превосходящим его по народонаселению и богатству.” 1235 Бокаччо в своей “Генеалогии богов” называет Леонтия, человека с виду страшного, с некрасивым лицом, всегда погруженным в свои мысли, неотесанным и неприветливым, но зато в греческой литературе ученейшим, неисчерпаемым архивом греческих сказаний и басен. |
| 1236 Во время совместных занятий Бокаччо с Леонтием последний сделал первый буквальный перевод Гомера. Этот перевод был настолько неудовлетворителен, что уже ближайшие по времени гуманисты считали крайне желательным заменить его новым. Ввиду того, что Леонтий, по словам Бокаччо, был обязан многими из своих познаний своему учителю Варлааму, Ф. И. Успенский замечает, что “значение этого последнего еще более должно вырасти в наших глазах.” 1237 Во всяком случае, вполне признавая значительное влияние Леонтия Пилата на Бокаччо в смысле ознакомления его с греческим языком и литературой, мы должны сказать, что в общей истории Возрождения роль Пилата сводится к некоторому распространению в Италии знакомства с греческим языком и литературой при помощи уроков и переводов. Не забудем и того, что бессмертное значение Бокаччо зиждется не на материалах, добытых им из знакомства с греческой литературой, а совершенно на иных основаниях. Таким образом, роль этих двух греков, которые, к тому же, были родом не из Византии, а из Южной Италии, в истории гуманистического движения сводится по преимуществу к простой передаче технических сведений по языку и литературе. В литературе не раз отмечалось, что Варлаам и Леонтий Пилат были родом из Калабрии, то есть из Южной Италии, где греческий язык и греческая традиция продолжали жить в течение всех средних веков. Если даже не иметь в виду античной “Великой Греции” в Южной Италии, эллинские основы которой были уже давно, может быть не вполне, поглощены Римом, то уже в VI веке завоевания Юстиниана ввели в Италию вообще и в Южную Италию в частности немало греческих элементов, и завоевавшие вскоре после этого большую часть Италии лангобарды сами вошли в круг греческого влияния и стали некоторым образом носителями греческой науки. Для нас особенно важно проследить вкратце эволюцию эллинизма в Южной Италии и Сицилии, греческое население которых в несколько приемов увеличивалось значительными притоками. В VI и VII веках многие греки были вынуждены покинуть свою страну под влиянием славянских вторжений в Грецию. |
| После безрезультатного путешествия Варлаам вернулся в Византию, где он и принял участие в религиозном движении исихастов. Закончивший свои дни снова на Западе, Варлаам представляет собой фигуру, о которой нередко говорят первые гуманисты и о которой различно думают ученые XIX века. В Авиньоне с Варлаамом сблизился и стал у него учиться греческому языку, чтобы в подлинниках читать греческих авторов, Петрарка. Последний в одном из своих писем так выражался о Варлааме: “Был еще мой учитель, который, возбудив во мне сладчайшую надежду, оставил меня на начатках учения (in ipso studiorum lacte), будучи похищен смертью”; в другом письме Петрарка писал: “Это был человек, столько же обладавший прекрасным даром греческого словесного искусства, сколько лишенный этого дара в латинском языке; будучи богат идеями и отличаясь острым умом, он затруднялся в выражениях, способных передать его мысли.” 1226 В третьем письме Петрарки мы читаем: “Я всегда горел желанием изучать греческую литературу, и если бы фортуна не позавидовала моим начинаниям и смерть не лишила меня прекрасного учителя, теперь бы я был уже, наверное, не начинающий эллинист.” 1227 Действительно, Петрарка никогда не достиг возможности читать в подлиннике греческую литературу. Некоторое влияние Варлаама можно заметить и на произведениях Бокаччо, который, например, в своем сочинении “Генеалогии богов” (Genealogia deorum) называет Варлаама человеком “с маленьким телом, но с огромными знаниями,” какого у греков не было уже много столетий, и безусловно доверяет ему во всем, что касается Греции. 1228 Доступные нам богословские и математические трактаты, записки и речи Варлаама не дают нам достаточных оснований для того, чтобы видеть у него родственные гуманистам черты. Его сочинения не были известны, по всей вероятности, Петрарке; а Бокаччо прямо говорит, что он “ни одного сочинения не видел.” 1229 Нет данных также говорить о каком-либо широком образовании или о выдающейся начитанности этого калабрийского выходца-монаха; другими словами, в Варлааме не было того таланта, той культурной силы, которые могли бы оказывать глубокое и длительное влияние на более талантливых и более образованных, чем он сам, современных ему итальянцев, особенно же в лице таких корифеев, какими были Петрарка и Бокаччо. |
| Колонизация Америки, земли высокоразвитых, но хрупких цивилизаций, требовала огромных усилий, приложив которые, Испания вскоре превратилась в громадную империю. Португалия, стремясь получить свою часть добычи, осваивает земли далекой Азии. Одним из следствий этих территориальных приобретений стал приток в Европу драгоценных металлов через посредство Casa de Contratacion в Севилье. Так было усилено действие экономического фактора (правда, этот неконтролируемый приток золота стал причиной впервые поразившей Европу уникальной инфляции – обесценения металлических денег). 4. Гуманизм Предшественниками нового стиля мышления, который позднее будет назван гуманизмом, стали флорентийцы Франческо Петрарка (1304–1376) и Джованни Бокаччо (1313–1375). Их творчество отражает два основных направления развития будущего гуманизма. Петрарка – поклонник классической латыни и языческих авторов, в трактате Vita solitaria превозносит созерцательную жизнь, а брат его Джерардо становится отшельником-картезианцем в провансальском Монтрё. Напротив, Бокаччо, также переживший религиозную эволюцию, проявляет склонность к неоязычеству с оттенком натурализма и с вызовом христианству. Слово «гуманист» появилось только в конце XV в. Сами гуманисты XV в. называли себя «ораторами» или «риторами», подчеркивая свою связь с традицией античных ораторов и отличие от университетских профессоров. Современные учёные понимают под ренессансным гуманизмом «профессиональную область деятельности» примерно между 1280 и 1600 гг., которая заключалась в занятиях и преподавании известного набора дисциплин (грамматика, риторика, поэзия, история и моральная философия, включая политическую философию) на основе классической греко-латинской образованности. Таким образом, гуманизм выходит за рамки традиционной номенклатуры свободных искусств, средневековых тривиума и квадривиума, бывших основой тогдашнего университетского образования (вне раннего гуманизма оказались юриспруденция, медицина, естествознание, логика, теология и даже философия – в смысле натурфилософии). |
| 1190 T. e. хвалебной речи. Примечание научного редактора. 1191 См.: X. Siderides. Μανουλ λοβλου γκμιον εις Μιχαλ Η Παλοαολγον . — πετηρς Εταιρεας Βυζαντινν Σπουδν , t. III, 1926, ρρ . 168—191 1192 А. А. Васильев исключил из последующих переизданий конец данной фразы. В исходной русской версии, после слов «Феодором Продромом», следует (с. 124) — «этим характерным представителем византийского литературного пролетариата». Примечание научного редактора. 1193 См.: К. Krumbacher. Geschichte der byzantinischen Literatur, S. 782; F. Dölger. Neues zu Alexios Metochites und zu Theodorus Meliteniotes. — Studi e testi, vol. CXXIII, 1946, pp. 238—251. См. также: M. Miller. Poeme allégorique de Méliteniote, piblié d " après un manuscrit de la Bibliothèque Impériale. — Notices et extraits des manuscrits de la Bibliothèque Nationale, vol. XIX, (2), 1858, S. 2—11. 1194 M. Miller. Poème allégorique... рр. 11—138; G. Montelatici. Storia della letteratura bizantina, 324—1453, p. 269 — эту поэму не упоминает. Фрагменты его астрономического сочинения есть в PG, vol. CXLIX, col. 988—1001. Лучшее издание его фрагментов есть в следующем издании — Catalogus codicum astrologicorum graecorum, vol. V, 3, 1910, pp. 133—147 (excerpta ex codice 21, Vatic. 1059); vol. XI, l, 1932, p. 54 (Codices escorialenses). 1195 См.: F. Dölger. Die byzantinische Literatur und Dante. — Compte-rendu du deuxième Congrès International des Études byzantines, 1927, pp. 47—48. На третьем Конгрессе византинистов он выступил с тезисом, что поэма Феодора написана под влиянием «Божественной Комедии» Данте, однако, позже, под влиянием предположения С. Г. Меркати, он изменил свою точку зрения в пользу Бокаччо. Действительно, во время Возрождения некоторые сочинения Бокаччо были переведены на греческий. Перевод на разговорный греческий его Тезеиды «начинает серию блистательных романических эпопей, имевших такую блистательную судьбу в Италии». См.: J. Schmitt. La Théséide de Boccace et la " Théséide grecque. — Études de philologie néo-grecque publiées par J. Psichari. (Bibliotheque de l " École des Hautes Études. Sciences philologiques et hlstoriques, vol. XCII). Paris, 1892, p. 280. См. также: К. Krumbacher. Geschichte der byzantinischen Literatur, S. 870. |
| Итак, взирай не на то только, что он согрешил, но и на то, что он очистил свой грех. Ибо и история оная для того и написана, чтобы ты не на падение его взирал, но удивлялся его восстанию, чтобы ты узнал, что его падение должно восставить тебя. Как врачи, выбирая самые трудные болезни, описывают оные в книгах и научают других способу врачевания, дабы сии, узнав труднейшие болезни, удобнее могли преодолеть слабейшие, так точно и Бог сделал явными самые великие грехи для того, дабы те, которые впадают в малые грехи, могли удобно исправлять их чрез оные. Ибо если могли быть очищены большие грехи, то тем более меньшие» 19 . «Слово о бражнике» как бы вбивает в сознание людей иную идею: нет никакого восстания, есть лишь падение, на него и надобно смотреть, ибо более смотреть не на что; исправляться же самому и вовсе бессмысленно: умеешь словчить, не пропадёшь. Своего рода коррекции мировоззрения русского человека XVII века способствовала переводная литература — причем переводимая в основном с польского и латинского вначале на Украине и в Белоруссии, а лишь затем попадавшая в срединную Россию. Академик Д.СЛихачёв дал такую общую характеристику переводной литературы той эпохи: «В отличие от переводной литературы предшествующих веков, в основном она была светской. Это была литература с занимательными сюжетами, с эмансипированными героями, литература, где люди пускались в путешествия, смело встречали различные происшествия, где описывалась любовь, воинские доблести, прославлялись ловкость и сообразительность» 20 . Популярнейшими произведениями той эпохи стали переводные «Повесть о Бове Королевиче», «Повесть о Еруслане Лазаревиче» и другие авантюрно-рыцарские истории. Тогда же появляются и переводы различных сборников и отдельных новелл Возрождения. Русский читатель знакомится с «Декамероном» Бокаччо. Ренессанс обычно характеризуется как «духовный взлет», «торжество духа» и т.п. В литературном творчестве писателей, подобных Бокаччо, исследователи усмотрели «духовную свободу», «презрение к церковным и моральным путам, к тому, что сдерживает свободу человека». |
| Будучи очевидным образом исторически неправ в своей характеристике басни, проявив генерационную предвзятость, Гоголь был тем не менее в двух отношениях прав. Во-первых, если трудиться в жанре басни во времена поколения Крылова было совершенно обычно, то достаточно необычно было даже и тогда уйти в этот жанр из всех прочих жанров. Крылов, некогда вундеркинд, так рано, так дерзко и так разнообразно начавший и продолжавший свое литературное поприще в качестве журналиста-сатирика, комедиографа, либреттиста etc. etc., – это словно другой Крылов, Крылов до Крылова; а после «Модной лавки» и «Урока дочкам» (1807) он из десятилетия в десятилетие пишет басни, одни басни – практически ничего, кроме басен. (С Лафонтеном, тоже прожившим долгую жизнь, было иначе: когда к семидесятилетнему, не на шутку заболевшему старику в декабре 1692 г. пришел для исповеди строгий аббат от близкой к янсенистам госпожи де Ла Сабльер и потребовал «торжественного покаяния», у Лафонтена и тут была какая-то свежая легкомысленная пьеска, чтобы кинуть рукопись в огонь. А до этого он привлек неудовольствие властей и популярность у читателей своими «Contes» на манер Бокаччо. Можно сказать, на него давили, от короля до аббата, чтобы он писал басни, а не эротические штучки. На Крылова ничто не давило, кроме разве что литературной ситуации; басня именно потому, что выпадала из хода литературной эволюции, становилась как бы вневременной, – и Крылов мог встречать десятилетие за десятилетием, не делая усилий догнать ход времени.) Басни Крылова в основе не меняются от первых опытов в 1805 г. и первой книги в 1809 г. до издания девяти книг в 1843 г. Во-вторых, басня в руках Крылова действительно становится в двойственное отношение к собственной функциональности. Лафонтен делал усилия, чтобы вывести мораль из порочного круга банальностей: Крылов не без ехидства тематизирует именно момент банальности, избитости («Уж сколько раз твердили миру,/Что лесть гнусна, вредна…»). В этом пункте Гоголь принуждает нас вернуться к тем мыслям о существенно просвещенческом, ergo рационалистическом характере новоевропейской басни и о постпросвещенческой, во многом антипросвещенческой позиции Крылова, которые высказаны в начале этой статьи. |
| Ha уроках Захарова я впервые увидел прекрасные изображения Афродиты Милосской, Аполлона Бельведерского, Гермеса Праксителя, Лакоона, которые поразили меня силой и красотой, а, главное, своей изумительной ясностью и гармоничностью. Все дышало в них культом земной жизни, все было сплошным славословием человеку. Кроме этих картин, в нашем классе висели изображения Акрополя, римского Форума, Колизея – как в современном виде, так и в реконструкции. Их я видел и раньше в книгах, но там были мелкие рисунки, часто неважного качества, а здесь были большие картины в прекрасном европейском исполнении. Интересные картины были и по русской истории в издании Кнебеля. Мне очень нравились картины Рериха, изображавшие доисторическую Русь. Преобладание красных, желтых, золотых, а иногда синих и зеленоватых тонов делало весь этот мир сказочным и пестрым, как Восток, преддверием которого и являлась древняя Русь, в особенности, для Западной Европы. Уже тогда я смутно чувствовал красоту монгольского мира, которая, как и византийская узорчатость и величие, открылась мне значительно позже. И когда позднее я читал статьи Н.К. Рериха и о нем, а также книги Безобразова, Успенского, Кулаковского, Васильева, Ш. Диля, то видел, как мои отроческие грезы, смутные и робкие, казавшиеся, порой, мне самому только неопределенной фантазией, облекаются в плоть, обретая значение и смысл. Преподавание истории Средних веков в пятом классе еще было достаточно живо. Но уже с шестого класса педагог обленился, стал рассказывать кое-как и ограничивался только развешиванием картин вроде Реймского, Кельнского, Бамбергского соборов, храмов Петра в Риме и Марка в Венеции. Правда, средневековая образованность, а затем и Возрождение все-таки блеснули перед нами. Захаров рассказывал о Данте, Франциске Ассизском, Фоме Аквинском; яркими пятнами обозначились Леонардо, Микельанджело, Рафаэль, Макиавелли, Савонаролла, Петрарка, Бокаччо. Мы получили представление о пышных папах, то боровшихся за власть, то меценатствующих, о трагических деспотах эпохи Сфорца и о свободных синьориях Флоренции и Венеции. |
| Они попадаются в различных сборниках, например «Фацеции, или жарты» – небольшие шуточные рассказы и анекдоты в возрожденческом духе, переведенные с польского языка на русский язык в конце XVII века. В Польшу они попали из популярного в Европе сборника итальянского писателя XV века Поджо Браччолини 134 . Так, к «Декамерону» (день второй, новелла девятая) через польскую редакцию восходит русская «Повесть о купце, заложившимся о добродетели жены своей», которая, в свою очередь, породила многочисленные сказочные варианты («Верная жена», «Как купец бился об заклад о своей жене», «Оклеветанная купеческая дочь», «Три купца», «Оклеветанная жена»). Перечислим и некоторые русские варианты новелл «Декамерона», вошедшие в сборник «Фацеций»: «О жене обольстившей мужа якобы ввержеся в кладезь» (в «Декамероне» – день седьмой, новелла четвертая), «О господине Петре и о прекрасной Кассандре и о слуге Николае» (в «Декамероне» – день седьмой, новелла седьмая), «О друзьях о Марке и Шпинелете» (в «Декамероне» – день восьмой, новелла восьмая) 135 . Возрождение обычно характеризуется как «духовный взлет», «торжество духа» и т.д. В литературном творчестве писателей, подобных Бокаччо, исследователи усматривают «духовную свободу», «презрение к церковным и моральным путам, к тому, что сдерживает свободу человека». «Вернее было бы отметить в такой литературе, – замечает М.М. Дунаев , – разнузданность плоти. Воспеваемая же свобода оборачивалась чаще всего, сознавали то или нет сами авторы, ничем не сдерживаемым проявлением порою самых низких инстинктов и вожделений. Новеллисты Возрождения нередко отдавали предпочтение откровенному аморализму, если он только проявлялся в какой-нибудь изящной или остроумной форме. Одним из отрицательных персонажей такой новеллистики становится весьма часто монах либо священник, вообще духовное лицо. Именно такая литература становится энергетическим источником повсеместного распространения мнений о монахах, о лицах духовного сословия как о развратниках, мздоимцах, обжорах, пьяницах и тунеядцах. |
|
|
