| Послание Василия Новгородского Феодору Тверскому О Рае Подготовка текста, перевод и комментарии Н. С. Демковой Василий Кáлика, архиепископ новгородский (1331–1352 гг.), – один из популярных политических и церковных деятелей средневекового Новгорода; именно он «заложил город каменный» (1331), организовывал защиту Новгорода и Пскова от шведских нападений, был инициатором строительства мостов и храмов; при нем новгородская София украшается вызолоченными медными воротами; царьградский патриарх присылает ему, первому на Руси, «крещатые ризы» и «белый клобук» – особые знаки достоинства новгородских епископов. Послание Василия епископу Феодору Доброму (1342–1360 гг.) было написано, по-видимому, в 1347 г. (под этим годом оно помещено в новгородских летописях) по поводу споров ο рае, происходивших в это время в Твери. Основной предмет спора – сохранился ли на земле рай, в котором жили Адам и Ева, – был отнюдь не схоластическим: проблема затрагивала основы средневекового христианского мировоззрения, и само возникновение спора было связано с волной антицерковного критицизма в Твери. Послание Василия – прямое вмешательство новгородского архиепископа в дела тверских «вольдумцев». Β споре Василия и Феодора произошло столкновение мистического и рационального представлений ο сущности вещей; признание Феодором существования только «мысленного», «духовного» рая и отрицание рая земного, материального, было не вполне ортодоксальным и приближалось κ еретическому учению ο «разуме духовном» (см.: Клибанов А. И. Реформационные движения в России в XIV – первой половине XVI в. М., 1960, с. 138–149). Позиция Василия, защищавшего идею существования земного рая, была основана на легендарно-апокрифических представлениях и приближалась κ наивно-«реалистическому» мировоззрению народных масс. Послание Василия – один из интереснейших образцов средневековой полемической литературы, связанной с жанром «видений» и «хождений» (см.: Гуревич А. Я. Западноевропейские видения потустороннего мира и «реализм» средних веков//«Труды по знаковым системам. VIII». Κ 70-летию акад. Д. С. Лихачева. Тарту, 1977, с. 3–27). |
| Через некоторое время стало известно, что начальник отделения распорядился бросить тело владыки в общую могилу, к тому времени уже доверху заполненную умершими. Вечером священники отправились к начальнику и потребовали исполнить данное им ранее обещание. Тот ответил, что общая могила по его распоряжению уже завалена землею и снегом и он не даст разрешения на изъятие из общей могилы тела архиепископа Петра. Однако на пятый день стало известно, что это распоряжение лагерного начальства не было выполнено. Могила не была зарыта — ее просто забросали еловыми ветками. Заключенные тайно отправились к могиле. Три священника спустились в яму и на простыне подняли тело владыки Петра на поверхность земли. По рассказу присутствовавшей там монахини Арсении, «все умершие лежали черные, а владыка лежал… в рубашечке, со сложенными на груди руками, белый как кипельный». Четыре человека копали в это время отдельную могилу напротив алтаря Воскресенского храма. Священники расчесали волосы владыки, отерли лицо от снега и сосновых иголок и начали прямо на снегу облачать. Надели новую лиловую мантию, клобук, омофор, дали в руки крест, четки и Евангелие и отслужили панихиду. Перед тем как вложить в руку владыки разрешительную молитву, все три священника расписались на ней. Монахиня Арсения спросила: — Почему вы расписываетесь? На молитве ведь не расписываются? Они ответили: — Если время переменится, будут обретены мощи владыки, будет известно, кто его хоронил. Около могилы собралось около двадцати человек. После панихиды, кто хотел, произнес слово, затем опустили тело священномученика в могилу, поставили на ней крест и сделали надпись. Крест на могиле священномученика Петра (Зверева). Фото: vob.ru Один из хоронивших архиепископа священников рассказывал впоследствии, что, когда зарыли могилу, над ней стал виден столп света, и в нем явился владыка и всех благословил. «Слава Богу за все» Весной 1929 года по распоряжению лагерного начальства все кресты на Соловецких кладбищах были сняты и использованы как дрова. |
| Когда ему подали ее, он сказал: – Как к делу она послала ее. Теперь оботрите меня губкой. В тот же день в семь часов вечера владыка скончался. Перед смертью он несколько раз написал на стене карандашом: «Жить я больше не хочу, меня Господь к Себе призывает». Погребение было назначено на воскресенье 10 февраля. Один из заключенных священников пошел к начальнику 6-го отделения просить разрешения устроить торжественные похороны почившему и поставить на могиле крест. Из кремля, еще когда владыка болел, прислали мантию и малый омофор. В мастерской хозяйственной части заказали сделать гроб и крест. Разрешение на участие в похоронах получили три священника и двое мирян, однако не позволено было торжественного совершения отпевания и погребения в облачении. Через некоторое время стало известно, что начальник отделения распорядился бросить тело владыки в общую могилу, к тому времени уже доверху заполненную умершими. Вечером священники отправились к начальнику и потребовали исполнить данное им ранее обещание. Тот ответил, что общая могила по его распоряжению уже завалена землею и снегом и он не даст разрешения на изъятие из общей могилы тела архиепископа Петра. Однако стало известно, что это распоряжение лагерного начальства не было выполнено и могила не была зарыта. Заочное отпевание владыки было совершено в канцелярии хозяйственной части, а затем гроб и крест отвезли на Голгофу. Четыре человека копали в это время отдельную могилу напротив алтаря Воскресенского храма. Освободили от еловых веток общую могилу. Владыка лежал в длинной рубахе со сложенными на груди руками, лицо было осыпано еловыми иголочками. Три священника на простыне подняли его из могилы, расчесали волосы, отерли лицо и начали прямо на снегу облачать. Весь он был белый и мягкий, как будто только что умер. Облачили владыку в лиловую новую мантию, клобук, омофор, дали в руки крест, четки и Евангелие и отслужили панихиду. Перед тем как вложить в руку владыки разрешительную молитву, все три священника расписались на ней. |
| Архимандрит Андроник выступил вперед, для встречи. Встречу вызванивал и монастырский колокол, довольно скромный. Митрополит улыбнулся, погладил пышные свои усы, слегка кошачьи, обнял Андроника. – Рад видеть, рад цветению наук под сению Преподобного, – произнес довольно пронзительно носовым голосом. И троекратно облобызал архимандрита, приветливо поклонился иностранцам. – Рад видеть и инославных у врат нашей обители, – ласково сказал по-русски. Андроник повторил по-французски. Инославные вежливо поклонились. И тут произошло нечто небывалое. Молодой аббат, особенно внимательно, как бы с волнением всматривавшийся в еще приближавшегося снизу митрополита, вдруг теперь отделился от своей группы, подошел к нему, упал на колени и в ноги ему поклонился – прямо лбом бухнул в землю. Митрополит быстро схватил его, Андроник поднял. – Господь вас храни… что же это так мне. Зачем, зачем… Митрополит явно смутился. Андроник был бледен, аббат тоже. Митрополит трижды его облобызал. – Приветствую дорогого гостя, приветствую, – пролепетал гугниво, сам не зная, что делать дальше. Но обошлось все правильно: гурьбой направились в аудиторию, митрополит занял председательское место, поправлял белый свой клобук, выравнивал наперсный крест и панагию на груди, усы выглаживал. Андроник же начал собрание, в котором митрополит Иоанникий не понимал ни слова, но выслушал, что полагается, покорно. Вечером того же дня в комнате у Андроника сидел англичанин, католический богослов, читавший утром доклад. Он был тоже высок ростом, строен, не стар и спокоен. «Вековая культура», – думал Андроник, наливая ему чашечку своего турецкого кофе. Взглянув на Леона Блуа, богослов сказал: – Вы поклонник его? – Почему вы думаете? Англичанин прихлебнул кофе. – Мне так кажется. Вы вот и русский ученый, а вам близок этот трудный французский человек. Иначе вряд ли вы повесили бы рядом с иконами портрет его. Андроник серьезно на него посмотрел. – Вы угадали. Мне нравится его тяжелая и одинокая жизнь, его дар писательский, такой особенный. Его отверженность. Хоть и католик… Но по-моему, простите, мало подходил к тогдашнему католицизму. |
| Отыскав митрополита, разбойники набросились на него с требованием вернуть капитал в несколько десятков или сотен тысяч, не помню точно, якобы хранившийся в покоях митрополита и принадлежащий “украинской” церкви, угрожая, в случае отказа, немедленной смертью. Митрополит Владимир ответил, что никаких капиталов у него нет и просил злодеев не верить распускаемым злостным слухам. Как долго длилась такого рода беседа и в чем она состояла, я не знаю, но закончилась она командой одного из наиболее озверевших разбойников, крикнувшего: – Чего там смотреть, да разговаривать, бей его… В этот же момент злодеи набросились на беззащитного старца и, сорвав с него не только панагию, но даже шейный золотой крестик, стали выталкивать Владыку из его покоев… – Если вы хотите меня убивать, то убивайте здесь, – молил Владыка, но злодеи, не обращая внимания на мольбу, продолжали наносить старцу удары и выводить его на Лаврский погост… Было около 8 часов вечера 25 января, стояли лютые морозы. – Холодно, – взмолился митрополит. Злодеи остановились на лестнице и один из них принес шубу, а другой белый клобук с бриллиантовым крестом и, вручив их митрополиту, повели его дальше. Окруженный вооруженными до зубов злодеями митрополит шел точно на распятие. Что думал и переживал в эти ужасные моменты престарелый архипастырь, что испытывала его трепетавшая душа?! Я вспомнил о том, как такие же вооруженные до зубов солдаты вели меня 1 марта 1917 года из моей квартиры через Литейный проспект, Фурштадтскую и Таврическую улицы в министерский павильон Государственной Думы, как гоготала уличная толпа, готовая, казалось, разорвать меня на части, и как, при всем том, ни эта ближайшая перспектива, ни грядущая неизвестность моей дальнейшей судьбы были бессильны нарушить то удивительное, ничем не возмутимое спокойствие, какое я испытывал в эти моменты сведения счетов с жизнью, такие страшные и ужасные, если смотреть на них со стороны. Может быть, и митрополит Владимир, учитывая психологию происходящего, был спокоен за себя. Но тот факт, что Лаврская братия, еще вчера унижавшаяся и пресмыкавшаяся пред ним, не только покинула его сегодня, но, прячась за стены храмов и Лаврских зданий, украдкой смотрела на то, как пять вооруженных злодеев вели его на казнь, отзывался, конечно, жгучей болью в сознании Владыки. |
| Поравнявшись с главным храмом Лавры, митрополит остановился и, осенив себя крестным знамением, низко поклонился, мысленно прощаясь с обителью. – Куда вы меня ведете, – спросил Владыка у злодеев. – В духовный собор Лавры, – ответил один – В главный штаб, – ответил другой. У боковых ворот ограды толпились монахи… Увидев процессию, они молча расступились, и процессия пошла дальше, по направлению к крепостным валам. Пройдя значительное расстояние, злодеи остановились у пригорка между Лаврой и Никольским военным собором. Место было людное, почти вплотную примыкавшее к трамвайной линии, но это нисколько не смущало разбойников. Сняв с митрополита белый клобук, шубу, рясу и подрясник и оставив Владыку только в нижнем белье, злодеи стали наносить ему штыковые раны, а затем начали расстреливать из ружей и револьверов. Изуродовав свою жертву, они бросили труп на месте злодеяния и скрылись. Непонятно, непостижимо, почему никто из состава Лаврской братии даже не подумал проследить, куда злодеи повели митрополита, что никто из них не последовал хотя бы украдкой за своим архипастырем, если даже не для того, чтобы спасти его, то хотя бы для того, чтобы узнать о месте казни. Всю ночь окоченевший труп убиенного митрополита пролежал на пригорке у опушки леса, только на другой день случайно проходившая мимо женщина, пораженная злодеянием, принесла ужасную весть в Лавру. Прибывшая на место убийства братия Лавры перенесла на носилках изуродованное тело своего архипастыря, с трудом положила его в гроб, ибо одна нога была сведена и не разгибалась, а на следующий день похоронила его. Злодеи же даже не думали скрываться, их видели на одном из киевских базаров продающими панагию и бриллиантовый крест с белого клобука митрополита. Повсюду царил террор и анархия, защиты не было, жаловаться было некому… Город был полон самых разнообразных слухов и версий по поводу кошмарного убийства. На место злодеяния, где был водружен крест, обнесенный оградой, стали стекаться богомольцы… Глава 11. Приход немцев |
| 885 Арх. ун. м., кн. Г, IV, 228. Жена Браницкого, Александра Васильевна , урожденная Энгельгард, племянница Потемкина, была близка к Екатерине; делала много добра. Русск. Арх. 1864 r., стр. 507; 1867 г., стр. 590, 1558–1559. 894 Ташан, имение Румянцева, в 8 верстах от Киева. Справедливее, впрочем, думать, что тогда Румянцев был в Глухове. Любинский брал на проезд к нему паспорт, который, вероятно, не был бы нужен, если бы предстояло ехать лишь в Ташан. 895 «Прибыв в Киев, пишет Любинский в своем путевом дневнике, я был у губернатора, генерала Ширкова. Он припомнил прежнее знакомство со мною и спрашивал о причине моего приезда. Когда я ему объяснил и сказал, что имею письмо вашего преосвященства к фельдмаршалу, то он мне посоветовал подать мемориал тамошнему митрополиту Гавриилу, потому что фельдмаршал граф Румянцев теперь не здоров, так что даже не допускает к себе курьеров из Петербурга. При этом генерал Ширков сказал, что когда я получу резолюцию от митрополита, то он посоветует мне, как за тем вести дело. Поэтому я подал мемориал митрополиту Гавриилу, который принял меня сидя. На нем был белый, кармазиновый (тонкий шерстяной) клобук, украшенный спереди крестом. Взяв мой мемориал и приложенные к нему документы, он обещал дать резолюцию и действительно дал ее, но спустя лишь неделю, и в ней он передавал мое дело светской власти. Когда я показал эту резолюцию Ширкову и он прочитал ее, то смеялся над тем, что духовная власть так слаба, и посоветовал мне ехать к фельдмаршалу, который уже выздоровел. Генерал Ширков дал мне паспорт, с которым я приехал 28 октября/7 ноября к фельдмаршалу. Этот вельможа, как только взглянул на меня, так сейчас узнал и в присутствии трех генералов заявил, что знает меня. Он принял меня, как гостя, приказал в своем дворце отвести мне квартиру и приглашал к своему столу. Когда я ему отдал письмо вашего преосвященства, то он в присутствии всего общества хвалился особенно близким знакомством с вами, спрашивал меня о моем деле с оным Василием Саржинским и когда я изложил ему его, то он сказал; «для меня достаточное удовлетворение в том, что вы меня навестили, а для вас в том, что вы не на замечании у преосвященного и что я не ставлю вас в число замеченных; я напишу вашему преосвященному, как следует». |
| Испытания начались для владыки Фаддея сразу после революции. В первый раз он был арестован в 1921 г., когда был епископом Владимиро-Волынским, при подавлении большевиками повстанческого движения. Его скоро выпустили, но во время «изъятия церковных ценностей» арестовали снова. Как сторонник Патриарха Тихона он был отправлен в ссылку, и только после ее окончания смог направиться в Астрахань, на новое место служения. В воспоминаниях современников о владыке Фаддее одна черта его духовного облика выделяется особенно – это нестяжание, совершенная непривязанность к вещественным началам мира. Одним запомнилось то, какое смущение вызвало у него то, что из Астрахани, куда он должен был ехать, ему передали конверт с деньгами на дорожные расходы. Владыка вежливо, но твердо отказался от предложенных денег. Другим бросилось в глаза то, что по прибытии при нем не оказалось багажа, а то немногое, что для него собрали, – добротную обувь, вещи, – он тут же раздал нуждающимся. Есть и свидетельства о том, что подаренный ему Патриархом Тихоном наградной бриллиантовый крест на клобук архиепископ так и не носил («не надо, ни к чему»), и келейнице Вере Васильевне пришлось нашить ему простой белый крестик из обычной материи. Та же скромность была и в облачении: зимой – служил в поношенном желтом, летом – белом полотняном. Аскетизм владыки Фаддея, – сохранились свидетельства о том, что он носил вериги, – соединялся с кротостью, застенчивостью. Личность действовала сильнее убеждений. Один из астраханских священников, участвовавший в обновленческом расколе, объяснял свой разрыв с «Живой Церковью» влиянием личности правящего архиерея: «…я увидел владыку Фаддея, я смотрел на него и чувствовал, как в душе моей совершается какой-то переворот. Я не мог вынести чистого проникновенного взгляда, который обличал меня в грехе и согревал всепрощающей любовью, и я поспешил уйти…Его аскетический вид, большие глаза, кроткие и проникновенные, покоряли и звали к правде Бoжueй»[vi]. Таким же запомнили его и в Твери, куда он был переведен в 1928 г. Разместился он очень скромно, на тихой улице, в доме с маленьким садом, а летом снимал дачу в селе Пречистый Бор. Много работал, а свободное время отдавал молитве. Никогда не сетовал, всех, кто обращался к нему, принимал равно, с любовью. Многие ценили владыку как молитвенника… «Жатва» |
| Всё сие произошло, как после Платон услышал, таким образом, что Императрица в самое служение приказала отдать указ Духовнику на имя Синода, и приказала ему и Протодиакону его Митрополитом провозгласить, но сие от Архиепископа было сокрыто. После обедни приветствовал Императрицу со днём торжественным тезоименитством Его Императорского Высочества, и возблагодарив за пожалование, приглашён был к столу, где благосклонно приняв его Императрица, и разговаривая, пожаловала ему блюдо и солонку серебряные позлащенные, и хлеб, поздравив его с собственными имянинами – а на третий день прислала на белый клобук богатый бриллиантовый крест. Итак, сим Платон быв обрадован, проводил Императрицу по надлежащему в Петербург в селе Всесвятском. Обрадован был Платон, но не обрадовались те, кои ему не доброжелательствовали, а власть по команде духовной имели в своих руках; почитали его для себя тягостным и не надеялись себя возвысить и усилить, разве унижением и ослаблением его; всё изобретали способы его беспокоить. Некоторые явились просители в Синоде, чего никогда не бывало. Ибо узнали, что есть такие, кои тому рады и им помогать будут. И хотя сие просители по делу не могли ничего получить, ибо оказались виновными; но между тем разными спросами, справками и нарочным продолжением был Митрополит обеспокоиван. При том в Москве, чего ни в какой почти епархии нет, команда разделилась, весь город и монастыри в команде Митрополита; но некоторые монастыри и два Собора, под ведомством Синода. Сии Архимандриты и Соборные попы, Митрополиту не токмо во многом не повиновались по обрядам церковным, но и досады разные причиняли. Что было тем несноснее, что все начальное служение надлежало было управлять в Успенском, ему не подчиненном Соборе, и с теми Архимандритами. Им наипаче содействовали взошедшие в особую у Императрицы доверенность, Митрополит Новгородский Гавриил, и Обер-Прокурор Пушкин, кои два в Синоде, делали, что хотели, и явно властью Синодскою, и тайно, ухищренными способы. А другие им угождая, хотя и нехотя, тому же последовали. Сие столь беспокоило Митрополита, что он почти едва какое служение мог отправлять в Успенском Соборе со спокойным духом. При том и к Императрице отзывался о разных епаршеских делах; однако не только не получил удовольствия, но ниже ответа. А сверх того, и частыми от колик болезнями до опасности жизни доводим был. Имея же в виду устроенное в Вифании спокойное уединение, напоследок во многом размышлении, призвав Бога в помощь, и совершив литургию, и сказав слово, в каких случаях можно от должности отпуску просить, послал прошение к Императрице 1792 года. Февраля 2 дня – об увольнении от Епархии, и оставлении его при Лавре. |
| Но и на этот раз его просьба об отставке не была принята Государем, который через обер-прокурора Протасова велел объявить ему, чтобы он оставался, как истинно-верноподданный, коего приверженность Государю давно известна, на том месте, какое ему указано Им, для пользы церкви и отчества и воссоединенного духовенства, и вместе с тем, чтобы он был совершенно убежден во всегдашнем к нему монаршем доверии. После этого преосвященный Иосиф несколько успокоился, надеясь, что его законные требования будут исполняться. И они действительно стали исполняться, причем самое расположение к нему Бибикова и другого чиноначалия, хотя по наружности, изменилось к лучшему, а 30 Марта 1852 года он был осчастливлен Высочайшим к нему вниманием – возведением в сан митрополита, причем получил при лестном рескрипте белый клобук с богатым бриллиантовым крестом. Это возведение в сан митрополита, давшее повод Иосифу раздать бедным до 400 р., случилось против ожидания и его самого и жителей Вильни. Еще более обрадован был преосв. Иосиф тем, что Государь, в знак внимания к нему, пожаловал золотой наперстный крест, украшенный драгоценными камнями, его родителю. В этом году, согласно представлению митрополита, состоялось Высочайшее повеление о подчинении епархиальному ведомству причтов военного ведомства, находящихся при некоторых церквах в Вильне, а именно – при Дворцовой, Благовещенской и Госпитальной, чем было введено более порядка в этих церквах и усовершенствовано разграничение приходов в Вильне. Между тем неисправность по службе некоторых членов духовенства продолжала обращать на себя внимание зоркого архипастыря и не оставалась без наказания. Так, по распоряжению Иосифа, некоторые духовники и благочинные были оштрафованы, первые – за несвоевременное доставление исповедных росписей, а вторые – клировых ведомостей. Наказаны также были 6 священников, которые до сих пор не знали хорошо богослужения православной церкви, диакон, забывший служение, дьячки, не знавшие чтения и пения, и, наконец, одна просфирня, не знавшая молитв и плохо смотревшая за своей дочерью. |
|
|
