| Спасены!.. «С ума сошёл!..» — мелькнуло в голове у Брызгалова. — Спасены!.. — кричал позади Кнаус. — Лезгины бегут по всей линии. Посмотрите сами… Он бросился и стал целовать руки у Нины, у священника. Брызгалов, не выпуская из рук фитиля, выбежал… Он ничего не мог ещё сообразить… Но одушевлённое ура неслось отовсюду, со стен, с башен… со двора… Вон в углу не успевшие выскочить лезгины, скучились как стадо баранов и отбиваются!.. Вон какой-то джигит, с криком, сам отчаянно бросается со стены вниз и плашмя падает на камни без стона… — Что такое? Что случилось?.. С окрестных гор дымятся тревожные сигналы — в аулах зажгли столбы, обёрнутые соломой. — Что такое случилось, что? — всходит комендант на стены. Полуумирающие, обессиленные защитники ничего не понимают. — Тут… вот… дрались мы. Вдруг крики у них… — Какие крики? — Оттуда с гор прискакали какие-то… Орут что-то, вся орда и унеслась прочь… Степан Фёдорович смотрит в долину, — Бог знает, что там творится… Массы андийцев, дидойцев, салтинцев, конных и пеших смешались в одно марево, и все стремятся назад в горы… Расстояние между ними и крепостью растёт и растёт. В паническом страхе, сломя голову, несутся они в ущелья, на пути, ведущие назад в горные узлы таинственного Дагестана… Казалось, что невидимые силы гонят их прочь отсюда, от этих многострадальных стен и башен… — Я знал, что это так будет… Я сказал Нине: «Нина молись Иссе! Исса всё может!» — Да, но в чём дело? И вдруг безумная радость охватила Брызгалова. — Неужели всё спасено?.. И честь, и крепость, его крепость… Неужели же опасности нет?.. Вон к нему ведут какого-то наиба… Видимое дело, в плен взяли. — Ты кто? — спрашивает его Брызгалов. — Салтинец… — Как тебя звать? — Наиб… Джансеид! — Такой молодой и уж наиб?.. — Имам на днях пожаловал… — Отчего вы бежали все? — Судьба, кысмет! Аллах послал победу русским… В ту минуту, когда мы уже были в крепости, когда вам грозила смерть, прискакали к нам вестники, много вестников из наших аулов… И по всем горам загорелись сигнальные шесты… Ваши ворвались в самое сердце Аварии… Салты взято и сожжено… Наших режут… Аулы приносят там покорность… Брызгалову вдруг захотелось обнять этого «врага»… — Наши кинулись назад в горы… защищать свои сакли и семьи… У меня тоже была… Что теперь с нею?.. |
| Бедный, бедный Александр! Не знал и ты слов премудрого: владеющий собою лучше завоевателя города (Притч. 16: 32). Вне себя от ярости совершил ты дело, которому тут же и ужаснулся. Увидев содеянное, впал в отчаяние, хотел проткнуть себя тем же самым копьем. Но мудрые телохранители отобрали копье. Многие дни провел Александр в рыданиях об убиенном друге. Битва при Иссе. Филоксен из Эретрии. ок. 100 до н. э. Мозаика Сочувствую тебе, Александр, и вижу в твоих горестных поступках урок для себя, потому что и сам не владею собою. Гнев и во мне выражался в жестоких словах самым близким, вспыльчивость лишала ума, раздражение делало безумным. Змея жалит, волк кусает, тигр раздирает. А страсть гнева и жалит, и кусает, и раздирает, а еще убивает бессмертную душу – того, кто захвачен страстью. Гнев – это сорванные запоры с клети страстной души. Уязвленная душа не сдерживает энергии страсти. Злая сила выплескивается наружу, как шампанское из горлышка, освобожденного от пробки. Терпеливый праотец Иаков не побоялся сказать о собственных сыновьях Симеоне и Левии, чей гнев повлек смерть людей: Проклят гнев их, ибо жесток, и ярость их, ибо свирепа (Быт. 49: 7). Гнев делает человека безумцем. Знай: если в гневе ты примешь решение, то непременно погрешишь. Увы, в состоянии гневного сумасшествия принимались многие решения – и всякий раз ошибочно. На этой страсти претыкались гении и простаки, вершители человеческой истории и лица безвестные. И те, кто побеждали целые народы, не могли победить самих себя. И вот какое наблюдение: любая страсть опасна для души, но не всякая опасна для окружающих. Гнев таит в себе опасность общественного характера. Гневливый подобен смертнику, носящему на себе пояс шахида, бомбу для самоподрыва и уничтожения тех, кто вокруг. Взрывая себя страстью гнева, гневливец подрывает и тех, кто находится рядом. Все вокруг приходят в смущение, теряют внутреннее равновесие и, будучи шокированы, выходят из строя. Но вот открываю творения святых отцов и с изумлением вижу, читаю и узнаю, что гнев – вложенная Богом в нашу душу естественная сила. Отцы-каппадокийцы называли ее раздражительной силой души. И в чистом человеке эта сила проявляется чисто. Удивлению моему нет предела! Оказывается, изначально задуман гнев как сила, способствующая добру, служению Богу, благому созиданию. Гнев в его чистом виде – это активность души (не расслабленность), рвение, то, что помогает ревностно стремиться к Богу с устранением препятствий на пути к добру. Гнев в чистом проявлении есть сила духа, способствующая мужественному преодолению препятствий в восхождении ко спасению, к Богу, к обожению. Призвана же эта сила подчиняться разуму. |
| Практически тории служат насестом для священных птиц, но, по-видимому, они имели какое-то мистическое значение. Во время гонения на католиков их заставляли проходить под тории. Гохеи – палки, к концам которых прикреплены белые бумажные полосы. Они, по-видимому, служат символом божества, которому посвящен храм. Сабля – в воспоминание о победе Сузано-о над драконом, из хвоста которого он извлек меч. Дракон только что хотел сожрать дочь человеческую. Убив его, Сузано-о женился на ней и родил от нее бога Оона – мутши – номикото, который определил верования людей, цивилизовал их и был родоначальником божественных императоров, царствовавших в течение тысячелетий в Японии. Последний потомок этого племени Цинму-тенно, ставший совершенно человеком, был по японским представлениям историческим предком настоящей императорской фамилии (теперь 121-ый микадо). Зеркало. Спорят о символическом значении этого предмета. Каково бы оно ни было (символ чистоты, солнца), зеркало, во всяком случае, стоит в связи с легендою о том, как Аматеразу (солнце) была вызвана из пещеры. Боги устроили такое ликование, как-будто что-то заменило Аматеразу и как будто явилось что-то подобное солнцу, против пещеры Аматеразу боги поставили зеркало. Заинтересованная Аматеразу выглянула из пещеры и, увидев свое отражение, вышла затем совсем. Чтобы она не возвратилась в пещеру, через вход сейчас же перекинули веревку из рисовой соломы. Такие веревки тоже вешают в храмах. Имеется у шинтоистов класс жрецов, безбрачие для них необязательно, обыкновенно они одеваются как миряне, только при богослужениях они носят особое одеяние с очень широкими рукавами. Кроме жрецов имеются и жрицы, между прочим, они исполняют религиозные танцы, они также могут выходить замуж. Обыкновенно жреческие должности передаются по наследству. В частных домах тоже имеются особые священные места. Это нечто вроде наших киотов. Там находятся амулеты, маленькие изображения богов счастья Дайкону и Ебизу (здесь буддийское влияние), о-хараи – стружки от священных жезлов, употребляемых жрецами при религиозных церемониях в Иссе. О-хараи охраняют от несчастья только на время, но затем нужно приобретать новые, а прежние – уничтожать (сжигать или бросать в воду), но теперь обыкновенно не спешат с убыточной переменой о-хараи. Перед семейными божницами (Ками-симс) по вечерам зажигают лампадки, в определенные дни перед ними ставят приношения из пищи и из водки саке. |
| Пользуясь данною от царя властью, Неемия старался также с помощью особенно Ездры, искоренить различные злоупотребления и дать силу закону. Услышав жалобы бедных на притеснение богатых, он клятвою обязал последних возвратить взятый с них рост и присвоенные имения. После ежедневного всенародного чтения закона в праздник новолетия и кущей 795 24-й день седьмого месяца назначен для торжественного восстановления завета с Богом. Проведя сей день в посте, исповедании грехов и четырехкратном чтении закона, после молитвы, произнесенной Ездрою, весь народ дал клятву в исполнении заповедей до малейших обрядов, а старейшины утвердили ее подписанием. В тридцать второе лето Артаксеркса Неемия должен был возвратиться в Вавилон, но через год, придя снова в Иерусалим, изгнал Товию аммонитянина, которому священник Елиасив, по родству дал жилище во дворе храма; восстановил десятины, обличил нарушителей субботы и прекратил в сей день торги, посредством закрытия городских ворот; найдя разноплеменные супружества и детей, говорящих смешанным языком, проклял и наказал виновных и в числе таковых одного священника, зятя Санаваллата, удалил из города. После Неемии 796 особенную силу в народе получило звание первосвященника и сделалось предметом любочестия. Иисус, брат Ионафана, у Флавия названного Иоанном, пятый, после пленения, первосвященник, подружился с Вагозом, военачальником Артаксеркса, надеясь через него получить братнее место. Но в сей надежде, поссорясь с Ионафаном, убит им в храме. Раздраженный Вагоз вошел в храм, сказав возбранявшим, что он не столь не чист, как труп; наложил пошлину на ежедневные жертвы и семь лет угнетал иудеев. Храм Самарийский В правление преемника Ионафана Адуя, последнего первосвященника, коего имя находится в Св. книгах Ветхого завета, брат его, Манассия, отлучен от алтаря за супружество с дочерью Санаваллата персидского в Самарии сатрапа 797 . Сей, чтобы сохранить брак, вместо иерусалимского священства обещал зятю своему в Самарии первосвященство; и вместе с ним привлек из Иерусалима других ему подобных. Когда Александр, после победы над Дарием Кодоманом при Иссе, продолжал свои завоевания в Финикии, Санаваллат перешел на сторону победителя, с его дозволения построил на горе Гаризин храм подобный Иерусалимскому и поручил его Манассии. Александр в Иерусалиме |
| 41 Габриель Сэйд Рэйнольдс делает очень интересное замечание, когда обращает особое внимание на 5: 47, где единственный раз в Коране мы встречаем обращение «люди Евангелия»: «Пусть люди Евангелия судят согласно тому, что Аллах ниспослал в нем», вместо обычного «люди Писания», или «Насара». Reynolds On the Quranic Accusation of Scriptural Falsification (tahrif) and Christian Anti-Jewish Polemic. P. 195–196. 43 Разумеется, источниками сведений по данному вопросу могут выступать и работы другого жанра. Как, например, книга Шахристани «Общины и вероисповедания», являющаяся по существу исламской энциклопедией по сравнению религий. Однако подобные работы содержат весьма поверхностную информацию по интересующей нас тематике и скорее ставят вопросы касательно уровня знакомства ее автора с содержанием Евангелия, нежели раскрывают существо концепции «искажения» в исламе. Так, Шахристани пишет относительно иудеев и христиан следующее: «Эти две общности являются самыми большими из тех, кто относится к людям Писания. Однако иудейская община больше (более значительна), поскольку закон был дан (именно) Моисею и все израильтяне осуществляли поклонение по этому закону и были обязаны исполнять нормы Торы. Евангелие же не касалось норм закона и установления раз решенного и запрещенного, но представляет собой образы, притчи и проповеди в отношении закона и его норм. Средством спасения являлась Тора, как мы разъясним далее. Ввиду этой проблемы иудеи не повиновались Иссе и говорили, что он должен следовать Моисею и поступать согласно Торе. Он же изменял и заменял, и из-за этих его изменений, таких как отмена Субботы, разрешение на мясо свиньи, отмена обрезания и омовения, они восстали против него. Мусульмане же разъяснили, что обе эти общины заменили и извратили, ибо Иса пришел подтвердить то, с чем пришел Моисей, и оба они благовествовали о пришествии нашего пророка, да благословит его Аллах, давший такое повеление им, и их общинам, и их пророкам, и их Писанию». 229 (арабск.) 1992 (арабск.) |
| Он одним движением руки посылал туда на геройские подвиги, на беспримерные походы и на смерть десятки тысяч солдат; эти солдаты благоговейно говорили о нём наивным горцам, и тем он представлялся чем-то, ничего общего не имевшим с обыкновенными людьми, далеко превосходившим даже сказочных великанов и богатырей их горного эпоса… Как Амед, простой елисуйский ага, будет говорить с ним? Всё, что он задумывал в Тифлисе, и ранее в казавшемся отсюда такою жалкою незаметною точкою Самурском укреплении, вдруг показалось ему так незначительно, неясно и бледно… Нужно было что-то другое, а что, — это ему не давалось, совсем не давалось. Он мысленно вызывал чудный образ Нины, молил её в мечтах: «Научи меня, ты знаешь всё», шептал детски-наивную молитву Иссе… И вдруг успокоился под самым Петербургом и не только успокоился, но и повеселел… «Исса всё знает, всему наставит, всему поможет! Недаром Он уже сколько раз оказывал ему явно Свою чудную силу. С Иссой — ничего не страшно, с верою в Него он готовился умереть тогда, с такою же верою он теперь хочет жить!» Он уж улыбался, предъявляя документы на Петербургской заставе. Узнав, что прапорщик Амед, Курбан-Ага елисуйский следует по приказанию наместника кавказского к Государю, офицеры всполошились, и один из них сел вместе с Амедом, чтобы доставить горца прямо в Зимний дворец… Было холодно. Туман стоял на невиданно широких, обставленных громадными домами улицах. Серый туман, — в этом сером тумане всё казалось нарисованным карандашом, — других красок не было. Лицом к лицу с бесцветною действительностью блеск и жизнь юга казались сплошною неправдою, сумасшедшею горячечною выдумкою!.. По одной из улиц, с музыкою впереди, шёл гвардейский полк. Рослые саженные солдаты, — таких доселе и не видел Амед! Земля глухо стонала под мерными ударами ног этих гигантов. Вдали в серой мгле, казалось, в самую бесконечность уходили бесчисленные ряды таких же серых солдат, и вдруг молодой елисуец сам себе показался таким жалким, таким маленьким, ничтожным, точно он — пылинка, затерявшаяся в этом тумане, плывущая в его волнах куда-то… Жалким и таким маленьким! И этому несчастному, крохотному и бессильному существу, теперь, может быть, сейчас, сию минуту надо предстать перед повелителем миллионов народа, и не народа, а народов — всей этой бесконечной страны, от полюса до сожжённой солнцем Персии, повелителем, по одному слову которого эти серые гиганты пойдут и умрут — без колебаний, без рассуждений, — куда бы он ни послал их… Но тут же сейчас наивная мысль точно на ладони приподняла его к самому небу. |
| чел. (гл. обр. из Пензенского у.). Несмотря на это, численность населения довольно быстро восстановилась. С 1719 г. Пенза с пригородами и уездом входила в Пензенскую пров. Казанской губ., города В. Ломов и Н. Ломов - в Тамбовскую пров. Азовской (с 1725 Воронежской) губ., а Наровчат и Керенск - в Шацкую пров. той же губернии. В 1727 г. в уездах региона проживало ок. 306 тыс. чел., к 1764 г.- ок. 550 тыс. чел. Летом 1774 г. территория совр. П. о. оказалась в ареале восстания Е. И. Пугачёва 1773-1775 гг., восставшими были заняты Н. Ломов, Наровчат и Пенза, осажден Керенск, однако в конце лета - осенью 1774 г. повстанцы были разбиты правительственными войсками у Троицка и у Наровчата. Основной отраслью хозяйства на территории совр. П. о. являлось земледелие. С нач. XVIII в. появились первые поташные заводы, развивались винокурение - производство спирта (к кон. XVIII в.- 1-2-е места в Российской империи), ремесленное производство (столярное, сапожное, портняжное, кузнечное и др.), пчеловодство и бортничество. С развитием рынка во 2-й пол. XVIII в. начали быстро увеличиваться пахотные площади (к 1785 - 50% всей территории), по запасам товарного хлеба регион стоял на одном из первых мест в Российской империи. На основе залежей болотной руды в крае сложилась металлургическая промышленность, были основаны Рябкинский (нач. 20-х гг. XVIII в.), Сивинский (1726) и Авгорский (Авгурский; основан в 1754, пущен в 1755) чугуноплавильные заводы Миляковых, доменный и молотовый завод братьев Турчаниновых и Никонова (основан в 1754, пущен в 1755), молотовый завод Никоновых (1758, закрыт в кон. 70-х гг. XVIII в.) в Иссе. Во 2-й пол. XVIII в. начали появляться конные заводы (крупнейшие - в с. Аргамакове Чембарского у., в селах Симбухово, Знаменское и Нов. Кутля Мокшанского у., в с. Андреевка Нижнеломовского у.). В 1764 г. в с. Никольское-Пёстровка (ныне г. Никольск) А. И. Бахметевым основан хрустальный завод, в 1773 г. там устроена фарфоровая и фаянсовая фабрика. К кон. XVIII в. на территории совр. |
| Да и к чему было кардиналу идти на приписываемую ему сделку с Нотовичем? Если бы повествование об Иссе было исторически достоверным, то это устранило бы немало затруднений. Оно во всяком случае показало бы неопровержимым образом, что евангельский Иисус был действительною личностью, а не мифом, как думают некоторые рационалисты. Приписываемое ему в тибетском документе учение во многом сходно с евангельским учением, и если есть различие, если особенно в первом почти совсем отсутствует чудесный элемент, то кардинал римско-католической церкви мог спокойно выставить против этого документа такое предание, которое утверждено двухтысячелетним существованием церкви Христовой и во всяком случае вполне правоспособно оказать противовес такому, еще никем не признанному, тибетскому документу. Еще невероятнее то, что г. Нотович говорит о миссионерах из моравских братьев. Нотович дает понять, что эти миссионеры не пользуются доверием населения в Лехе и что буддийские монахи ни за что не хотели показать им рукописи, содержащей жизнь Иссы. Это опять странно: почему же именно нет? Если Исса одно и тоже с Иисусом Христом, то и буддийские монахи и моравские миссионеры могли бы отсюда увидеть, что они веруют в одного и того же учителя, что весьма важно для взаимосближения. Но чем дальше, тем больше несообразностей и противоречий. «Как объяснить, пишет г. Нотович, что эти миссионеры сами не захватили тех документов, копии с которых я видел в Гимисском монастыре?» Но как они могли это сделать, когда, по словам самого же Нотовича, тибетские магатмы никогда не показывали им этих манускриптов! Нотович идет еще дальше. «Это просто мое предположение, – говорит он, – но если оно верно, то миссионерами похищены только копии, а подлинники остались в Лассе... В конце настоящего года я намерен отправиться в Тибет с целью отыскать подлинники документов, имеющих отношение к жизни Иисуса Христа. Надеюсь, что это предприятие удастся мне, несмотря на противодействие миссионеров, к которым я, тем не менее, никогда не перестану питать глубочайшего уважения». |
| Потоки ругательств, среди которых «растяпа» было едва ли не самое нежное, обрушил папа на голову родного дитяти. Аким, стоявший по другую сторону речки, не выдержал, заступился за парнишку: — Что ты пушишь парня? Было бы из-за чего! Наудиим иссе! — и выдернул на берег серебрящегося хариуса. — Во, видал! А ято думал, что на его удочку и вовсе уж никто не попадется, — удилище с оглоблю, жилка — толще не продают, поплавок из пенопласта, с огурец величиной, крючок в самый раз для широкой налимьей пасти. Я перестал ругаться, пошел искать «хорошее» место, не найдя какового, на уральских речках, к примеру, хариуса не поймаешь. Загнали его там, беднягу, в угол, и таких он страхов натерпелся, что сделался недоверчивым, нервным и, прежде чем клюнуть, наденет очки, обнюхается, осмотрится, да и шасть под корягу, как распоследний бросовый усач или пищуженец. С берега упал кедр, уронил собою несколько рябинок и вербу. Палые деревья образовали что-то вроде отбойной запруды, и там, где трепало их вершины, кружил, хлопался водоворот — непременно должна здесь стоять рыба, потому что ловко можно было выскакивать из ухоронки за кормом, но самая хитрая, самая прожорливая рыба, по моему разумению, должна стоять у комля, точнее, под комлем кедра, в тени меж обломанными сучками и вилкой корня. Темнел там вымытый омуток, в нем неторопливо кружило мусор, значит, и всякий корм. Требуется уменье попасть удочкой меж бережком и ветками кедра и не зацепиться, но все на тех же захламленных речках Урала, где хариус и поплавка боится, навострился наш брат видеть поклевки вовсе без каких-либо поплавков — впритирку ко дну, в хламе и шиверах проводит крючок без зацепов, добывая иногда на ушицу рыбы, каждая из коих плавает с порванными губами иль кончила противокрючковые курсы. Севши под кустик шиповника, я тихо пустил у ног в струйку крючок со свежим червяком, дробинкой-грузильцем и чутким осокоревым поплавком уральской конструкции — стоит даже уклейке понюхать наживку, поплавок нырь — и будьте здоровы! Поплыл мой поплавок. Я начал удобней устраиваться за кустом, глянул — нет поплавка, «Раззява! — обругал я себя. — Первый заброс — и крючок на ветках!» — Потянул легонько, в удилище ударило, мгновенье — и у ног моих, на камнях забился темный хариус, весь в сиреневых лепестках, будто весенний цветок прострел. |
| Но вот лодку перестало подымать на попа, бросать сверху вниз, воду не заплескивало через борт, хотя нос еще нет-нет да и хлопался о волну, разбивал ее вдребезги, Аким расслабился, сморкнулся за борт поочередно из каждой ноздри, уместив ручку руля под мышкой, закурил и, жадно затянувшись, подмигнул нам. Коля свалился на подтоварник возле обитого жестью носа лодки, засунул голову под навес, накрылся брезентовой курткой, еще Акимовой телогрейкой и сделал вид, что заснул. Аким выплюнул криво сгоревшую на ветру цигарку, пододвинул к себе ногой с подтоварника черемши, сжевывая пучок стеблей, как бы даже заглатывая его, заткнуто крикнул: — Ну как? Иссе на рыбалку поедем? — Конечно! — отозвались мы, с излишней, быть может, бодростью. Мокрый с головы до ног, сын пополз по лодке на карачках, привалился к Коле. Тот его нащупал рукой, притиснул к себе, попытался растянуть на двоих свою куцую телогрейку. За кормой, за редко и круто вздымающимися волнами осталась речка Опариха, светлея разломом устья, кучерявясь облаками седоватых тальников, красной полоской шиповника, цветущего по бровке яра. Дальше смыкалась грядой, темнела уже ведомая нам и все-таки снова замкнутая в себе, отчужденная тайга. Белая бровка известкового камня и песка все резче отчеркивала суземные, отсюда кажущиеся недвижными леса и дальние перевалы от нас, от бушующего Енисея, и только бархатно-мягким всплеском трав по речному оподолью, в которых плутала, путалась и билась синенькой жилкой речка Опариха, смягчало даль, и много дней, вот уже и лет немало, только закрою глаза, возникает передо мной синенькая жилка, трепещущая на виске земли, и рядом с нею и за нею монолитная твердь тайги, сплавленной веками и на века. Дамка Несколько лет спустя после той памятной и редкой в нынешней суетливой жизни ночи, проведенной на Опарихе, пришла телеграмма от брата, в которой просил он меня срочно приехать. Не сломила его болезнь сердца, он сломил ее. Но беда не ходит одна, привязалась пострашнее хворь — рак. Как только принесли телеграмму, так у меня и упало сердце: «с годами я и впрямь стал встревоженно-суеверным, теперь боюсь телеграмм…» |
|
|
