| Что еще? Вот он, стучит... Крышкой о гроб стучит! Отзывается... Лицо Глубоковского, бледно-желтое в свете взошедшей луны, надвинулось на меня в упор. Слышишь? Слышишь? – хрипел он. – Вот еще, вот, вот... Позади нас, там, где стоял общественный гроб – «автобус», действительно что-то размеренно и дробно стучало. В живого черта не веришь, а оглянуться не оглянешься! Кишка тонка. Эх, ты... свободомыслящий... – Глубоковский засмеялся. – Ишь, побледнел как! Не робей, посмотрим. Наверное, розыгрыш какой-нибудь. Мы встали и повернулись. Гроб, накрытый некрашеной крышкой, был виден ясно: смолистые доски поблескивали в лучах полной луны. Стука больше не было. Но вдруг крышка медленно приподнялась от изголовья, упала на сторону. Из гроба вынырнула фигура мужчины, он стоял на коленях, потом поднялся на ноги, воровато оглянулся по сторонам, подтянул пояс и быстро, почти бегом, зашагал к кремлю. Только и всего, – разочарованно протянул Глубоковский. – В чем же дело? Ага, вот еще, смотри... Из гроба опять кто-то выглянул. На этот раз женщина. Поправила сбившийся платок, одернула юбку и побежала, но в противоположную сторону, к женбараку. Глубоковский снова закатился смехом, упал на землю, корчился, давился, кашлял. Вот она – иллюстрация! Черти нашенские, в живом виде, полностью... бесенятки... блудливые... мелочь... молодежь! В гробу милуются! Ловко придумали! Сам Райва не угадает этакого. Днем – покойнички, вечером – любовнички! Это, брат, почище Щедринской купчихи будет... Бородатому обличителю такого не выдумать! Вдруг он вскочил, разом оборвав смех. Округлившиеся, безумные глаза были устремлены к черневшей громаде кремля. Еще анекдотик царства советского! Здорово? В гробу... Это ли не сюжетец? Эдгар По от зависти в могиле своей перевернется. Все запомню, к сердцу суконной ниткой пришью, чтобы бередила, покоя не давала... Будет время, – загрохотал он во весь свой могучий, львиный голое, – придет оно, все это напишу! Изображу! Покажу русского беса во всей красе его! Кровь свою с дерьмом собачьим смешаю и этой гнусью писать буду... в назидание грядущему потомству, черт бы его задрал!.. |
| Около 1813 года беглый раскольник филипповского согласия из села Красного, Костромского уезда, Василий Петров, перекрестив сам себя и переименовавшись Иваном, пошел с проповедью учения о бегстве и странстве в Вологодский уезд. Здесь он успел основать общину бегунов в домшинской волости. Именитый учитель бегунов, Никита Семенов, из помещичьих крестьян Ярославской губернии, не только утвердил и умножил общину домшинскую, но и распространил сопелковское учение по всей окрестной вологодской стороне. Преимущественно оно укоренилось здесь в двух деревнях казенной устиновской волости – Вахрушевой и Елданках и в четырех деревнях домшинской волости: в Вотерках, Черневой, Матьковой и Микулине. Вследствие странствования и проповеди Никиты Семенова, учение евфимиево, или сопелковское перешло из Вологодской губернии в Олонецкую, в Каргопольский уезд, и в архангельские пределы. Сюда это учение занесено было кем-то еще прежде. Потому-что сам Никита Семенов впервые усвоил его в пустыне Архангельской губернии, на Топь-озере, где достал «цветник» Евфимия и сам себя окрестил в странство. Теперь, прибывши в северное поморье в другой раз, Никита Семенов сам посеял здесь новые семена согласия бегунов. В Сибирь евфимиево учение внесено было ссыльными: новгородским наставником Яковом Яковлевым, ученицей Евфимия, ярославской мещанкой Доминикой Душиной и другими последователями этого учения. По водворении на поселение, ссыльные бегуны обыкновенно опять уходили в странство, клейма вытравливали разными средствами, иногда высасывали ртом, и с фальшивыми видами ходили по западной Сибири. Иногда еще на пути в Сибирь бегуны имели возможность рассеивать свой толк, как, например, Яков Яковлев, который дорогой виделся и беседовал с ярославскими вождями согласия – Мокеем Федоровым и Ириной Федоровой. Кроме того, многие бегуны и сами бежали в привольную Сибирь и на дороге устроили пристани. Таким образом, они посеяли учение Евфимия и устроили пристани, например, в Кургане Пермской губернии, в Кунгуре и особенно в Тюмени Тобольской губернии, также на златоустовских и топлинских заводах. Тюмень стала даже исходным пунктом и средоточием местной, сибирской пропаганды согласия бегунов. Далее, в западной Сибири, бегуны преимущественно распространялись в Томской губернии, в кийской, боготольской и дмитриевской волостях. Здесь они строили кельи в горах по реке Кие, иногда в глухих лесах или тайгах, и селились. Есть известия, что бегуны сибирские даже со всеми удобствами устраивают свои кельи в лесу: имеют свои поля, огороды, лошадей, одним словом, полное хозяйство. Странствующие бегуны кормились и кормятся подаяниями богатых поселенцев соседних сел и деревень, а летом уходят на золотые прииски. По недостатку наставников сибирские странники часто перекрещиваются сами, почему в народе называются самокреванцами или скрытными, по главному догмату согласия, повелевающему скрываться. |
| Он заметил, что вокруг собора непрерывно сновали люди зловещего вида, не спускавшие глаз с убежища девушки. И он подумал, не затевается ли заговор против несчастной затворницы. Он воображал, что народ ненавидел ее так же, как его, и что надо ожидать в ближайшее время каких-нибудь событий. Потому-то он и дежурил на своей звоннице, «мечтая в своей ментально», как говорит Рабле; неся сторожевую службу, как верный пес, он подозрительно посматривал то на Париж, то на келью. Пристально вглядываясь в город своим единственным глазом, который благодаря необыкновенной зоркости, как бы полученной им от природы в вознаграждение, почти возмещал другие недостающие Квазимодо органы чувств, он вдруг заметил, что очертания Старой Скорняжной набережной приняли несколько необычный вид; там чувствовалось какое-то движение; линия парапета, черневшая над белизной воды, не была прямой и неподвижной, как на других набережных, – она колыхалась, подобно речной зыби или головам движущейся толпы. Это ему показалось странным. Он усилил внимание. Казалось, движение шло в сторону Сите. Нигде ни огонька. Некоторое время движение происходило на набережной, затем постепенно схлынуло, словно вошло внутрь острова, потом прекратилось, и линия набережной снова стала прямой и неподвижной. Квазимодо терялся в догадках; вдруг ему показалось, что движение вновь возникло на Папертной улице, врезавшейся в Сите перпендикулярно фасаду Собора Богоматери. Наконец, невзирая на кромешную тьму, он увидел, как из этой улицы показалась голова колонны, как в одно мгновение всю площадь запрудила толпа, в которой ничего нельзя было разглядеть в потемках, кроме того, что это была толпа. В этом зрелище таилось что-то страшное. Необычная процессия, словно старавшаяся укрыться в глубокой тьме, вероятно, хранила такое же глубокое молчание. И все же она должна была производить какой-нибудь шум, должен был быть слышен хотя бы топот ног. Но этот шум не доходил до глухого, и сборище людей, которое он еле различал и которое совсем не слышал, хотя оно волновалось и двигалось близко от него, производило на него впечатление сонма мертвецов, безмолвных, неосязаемых, затерянных во мгле Ему казалось, что на него надвигается туман с утонувшими в нем людьми, что в этом тумане шевелятся тени. |
| Как части неизмеримого целого, они ничтожны сами по себе, но на микроскопический взор наблюдателя, умаленного сравнительно с ними до инфузории, все еще кажутся страшными громадами. С приближением нашим к ним, стали выделяться из общего фона картины отдельные массы, каждая своих особенных очертаний. Пора уже было отыскивать на них взором пресловутые монастыри, из коих один снятый у Пуквиля (т. III. л. 314), представляет нечто, до изумления странное и невиданное. Провожатый наш имел сугубый интерес вести нас к цели кратчайшим путем, но мне казалось, что мы давно уже сравнялись с Метеорами, и даже частично миновали их, направляясь параллельно им все к югу. И вот, между ними и нами вдруг оказался целый городок с большою и, видимо, древнею церковью 213 . Только это нежданное обстоятельство и дало нам в руки надлежащий масштаб для проверки громадного рисунка, развивавшегося перед нами. Сейчас же видно стало, что нас отделяет от Метеорских скал-столбов еще большое пространство, с которым нам надобно спешить покончить, ибо „к вечеру есть и преклонился есть день“. Точнее же, дело подходило уже к ночи. Благоразумие требовало спуститься в лежавшую перед нами селитву и остаться в ней на переночевку. Ни мы, ни Терпко не бывали в Метеорах и понятия не имеем, что и как там есть, бывает и случиться может. Но желание скорее быть у цели, погнало нас без оглядки далее. Мы обогнули с Юга город, и стали подниматься на ту сторону долины в упор грозно черневшим твердыням, выдвигавшимся одна за другою и не оставлявшим как-бы места для дороги. Местность имела дико-пустынный и вселяющий уныние характер. Делаем то сюда, то туда повороты, скользя по каменным глыбам и без конца поднимаясь куда-то в непроглядные теснины. Чуть показалась впереди некая прогалинка с ровным ложем, как-бы нарочно обсеченным, как провожавший нас албанец раскланялся с нами, сказав: на! Метеоры! Налево показался узкий переулок между скалами, он в него нырнул и – был таков! Мы стали было кричать, зовя его назад для объяснений, но знаток дела Терпко сказал нам, что мы напрасно надсажаемся, что человек видно сделал свое дело, привел нас, куда взялся вести и не воротится более ни за что! Утешил! Но, что же мы будем делать далее? Порешили следовать тропинкой пока она есть, а там – аллах керим! Но едва мы сделали нисколько шагов вперед, как где-то в высоте по правую руку услышали человеческий голос. |
| «Он хотел сказать что-то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противоположную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов. — Господи, Создатель мой! Внял Ты молитве нашей...— дрожащим голосом сказал он, сложив руки.— Спасена Россия. Благодарю Тебя, Господи!— и он заплакал» (7,131). Вот одно из незамутнённых проявлений мысли народной. И если это доступно Кутузову по самому свойству его натуры, то точно так же недоступно ему то, чем живут люди низшего уровня— и в их бытии ему нет места. «Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России. Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую ступень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер» (7,231-232). Каким суровым и истинным величием веет от этих строк… И как контрастно жалок в сравнении с этим конец Наполеона: «Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актёру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится. И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своём острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжёт, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им. Распорядитель, окончив драму и раздев актёра, показал его нам. — Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас? Но, ослеплённые силой движения, люди долго не понимали этого» (7,275). Для Толстого— Наполеон и Кутузов суть не два полководца, не два руководителя движения организованной массы людей, но олицетворение двух бытийственных начал, определяющих в мipe процесс его саморазрушения и постоянного самовозрождения и самосозидания по неведомым законам высшего мipoycmpoehuя. |
| XIV Чертопханов шел большими шагами, не останавливаясь и не оглядываясь; Малек-Адель – будем называть его этим именем до конца – покорно выступал за ним следом. Ночь была довольно светлая; Чертопханов мог различить зубчатый очерк леса, черневшего впереди сплошным пятном. Охваченный ночным холодом, он бы, наверное, захмелел от выпитой им водки, если бы… если бы не другой, более сильный хмель, который обуял его всего. Голова его отяжелела, кровь раскатисто стучала в горло и в уши, но он шел твердо и знал, куда шел. Он решился убить Малек-Аделя; целый день он только об этом думал… Теперь он решился! Он шел на это дело не то чтобы спокойно, а самоуверенно, бесповоротно, как идет человек, повинующийся чувству долга. Ему эта «штука» казалась очень «простою»: уничтожив самозванца, он разом поквитается со «всем» – и самого себя казнит за свою глупость, и перед настоящим своим другом оправдается, и целому свету докажет (Чертопханов очень заботился о «целом свете»), что с ним шутить нельзя… А главное: самого себя он уничтожит вместе с самозванцем, ибо на что ему еще жить? Как это все укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто – объяснить не легко, хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без близкой души человеческой, без гроша медного, да еще с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей помешанных есть, на их глаза, своего рода логика и даже право. В праве своем Чертопханов был во всяком случае вполне уверен; он не колебался, он спешил исполнить приговор над виновным, не отдавая себе, впрочем, ясного отчета: кого он собственно обзывал этим именем?.. Правду говоря, он размышлял мало о том, что собирался сделать. «Надо, надо кончить, – вот что он твердил самому себе, тупо и строго, – кончить надо!» А безвинный виновный трусил покорной рысцой за его спиною… Но в сердце Чертопханова не было жалости. XV Недалеко от опушки леса, куда он привел свою лошадь, тянулся небольшой овраг, до половины заросший дубовым кустарником. Чертопханов спустился туда… Малек-Адель спотыкнулся и чуть не упал на него. |
| Киевской губ., Каневского уезда, в м. Мартыновке, в 1886 году найден значительный (в сосуде) клад 122 , поступивший целиком в собрание графа А. А. Бобринского. В кладе заключается, по-видимому, полное женское одиночное убранство (парюра): в нём оказалось три пары застежных аграфов из серебряной проволоки и такой же скани, с насаженными на проволоку ажурными бусинами; далее – пара подвесок, в виде полушарика (ворворки) с шестью прикреплёнными к ней цепочками, на которых погремушками служат крохотные прорезные бляшки, также все из серебра; пара серженых подвесок колодкою из серебра с изображением по черневому фону на об. стороне грифонов с плетением и каймою в виде саженого на спнях жемчуга; скрученный из трёх проволок серебряный шейный обруч (гривна) с приплюснутыми и загнутыми концами; железные, усаженные серебряными гвоздями шпор; 57 серебряных наборных от ожерелья полуцилиндриков, известной формы и орнаментации; пара подвесок к головной повязке в виде лилии пара прорезных пластинок из золота и серебряный (?) кружок или бляшка, подобная тем щиткам, которые в сибирских древностях принимаются за малые зеркальца. В 1887 году в м. Пышки 123 при корчевании леса найден клад, состоявший из следующих предметов: четыре серебряных височных кольца, серебряный перстень с сердоликом, бронзовый перстень и одна створка бронзового энкольпиона (креста складня). В 1887–88 гг. найден в Черкасском уезде, м. Хмелька 124 , серебряный, эмалью покрытый энкольпион, но, вероятно, позднейшего времени. В 1886 г. в м. Смела найдены: 4 бронзовые наконечника стрел, железный кинжал, глиняная чарка, серебряная привеска, состоящая из бус, цепочек и узорчатых пластинок, серебряное ожерелье, состоящее из шести цепочек, 18 бляшек и двух застёжек, бронзовые: копье и фибула. Ранее, в 1876 г. в м. Залевки в песчаных россыпях найдены пара золотых гривен, пара браслетов, кольца, серьги, пуговицы и бляшки золотые же 125 . В г. Переславле Полтавской губ. на земле еврейской больницы, во дворе, при копании ямы для подвала, найден был в 1885 году клад древностей, как и прочие киевские клады, вверенный земле, очевидно, не задолго до нашествия Монголов или даже как раз в эту эпоху. |
| Рубрики Коллекции Система пользовательского поиска Упорядочить: Relevance Relevance Названы места в Москве, где организуют крещенские купания 2 мин., 15.01.2024 В пресс-службах префектур административных округов Москвы рассказали о местах, организованных для крещенских купаний. Крещенские купания в этом году будут организованы практически во всех округах столицы, в частности, они пройдут в «Сокольниках», Вернисаже в Измайлово, в парках «Покровское-Стрешнево» и «Фили», передает РИА Новости со ссылкой на префектуры. В Восточном административном округе искупаться в проруби на Крещение Господне можно будет в Озерах Святое и Белое, а также в Терлецких прудах, купели «Вернисаж в Измайлово» и в Нижних Майских прудах в «Сокольниках». – Для верующих будут оборудованы теплые раздевалки, пункты питания и туалеты. Для обеспечения безопасности будут дежурить сотрудники МЧС, полиции и бригады скорой помощи, – сообщили в пресс-службе этой префектуры В Западном административном округе зоны купания также будут оборудованы специальными настилами, безопасными спусками и пунктами обогрева с раздельными раздевалками, которые расположат возле купелей. – Купания состоятся по следующим адресам: Филевская пойма, парк «Фили», река Москва в поселке Рублево (ул. Василия Ботылева, д. 41) и в Мещерском пруду, – сказали в пресс-службе ЗАО. Шесть мест для крещенских купаний оборудуют в Северно-западном административном округе. Так, в Строгино купели организуют в Кировской и Строгинской поймах, в Митино – в одноименном ландшафтном парке, в Хорошево-Мневниках – на Карамышевской набережной (дд. 13-15) и на Малом Бездонном озере, а в Щукино – на левом берегу набережной Москвы-реки. – В районе Покровское-Стрешнево для верующих организуют купание в ПИП «Покровское-Стрешнево» – пруд 4 реки Чернушки. В Северном Тушино – в парке напротив дома 56 по улице Свободы, – добавили в префектуре этого административного округа. Пять прорубей будет организованно в Юго-западном административном округе – это пруд «Зеленка», Большой Воронцовский пруд, Зона отдыха «Тропарево», Черневский пруд (верхний) и пруд 4 на территории санатория «Узкое». Еще четыре площадки для купаний организуют на северы Москвы, а в Новой Москве их будет 15. При этом в Центральном административном округе, по традиции, места для крещенских купаний создавать не будут. Читайте также: Сохранить Поделиться: Поддержите журнал «Фома» Журнал «Фома» работает благодаря поддержке читателей. Даже небольшое пожертвование поможет нам дальше рассказывать о Христе, Евангелии и православии. Особенно мы будем благодарны за ежемесячное пожертвование. Отменить ежемесячное пожертвование вы можете в любой момент здесь Читайте также © Журнал Фома. Все права защищены, 2000—2024 Наверх |
| Священнослужебных сосудов: 6 потиров с принадлежностями, все они сребропозлащённые. Из них заслуживают внимания: потир сребропозлащённый черневой работы, на чаше изображения чеканные, на поддоне черневые. Весу в нем 1 ф. 29 зол.; в дискосе весу 90 золотн. а во всем потире с принадлежностями 3 фунта 37 золотн. Пожертвованы в 1829 году от Его Сиятельства, Графа Дмитрия Николаевича Шереметева. VI. Ризница Ризница не столько заслуживает внимания по богатству, сколько по хорошей работе и бережному содержанию. Исчислим лучшие: 1) одежд напрестольных две: а) сплошной золотой парчи, крест золотого широкого гаса; б) пунцового бархата, на лицевой стороне вышито золотом Воскресение Христово, вокруг по полям украшено шитьем из золота и синели. К ним такие же одежды на жертвенник. 2. Воздухов лучших 7; из них заметим: а) малинового бархата, шитые золотом и канителью, кругом обшиты золотою бахромою, подкладка розового гродетура. б) Пунцового бархата, вышиты золотою битью, блёстками и канителью, кресты шитые золотом и блёстками, обшитые золотою бахромою, подкладка голубой тафты. в) Зелёного бархата, шитые серебром, обложены серебряною бахромою, подкладка голубого гродетура. г) Малинового бархата; по углам вышиты золотом Ангелы; обложены вокруг золотою бахромою, подкладка голубой тафты. 3. Риз лучших 10: а) золотой сплошной парчи с серебряными и шёлковыми разводами, оплечье малинового бархата, на коем вышита золотом и серебром с блесками между цветами и виноградными кистями икона Тихвинской Божией Матери, ризы обложены кругом золотым, широким гасом, подкладка розового коленкора. б) Ризы по золотой парче, разводы серебряные и голубой синели, оплечье зелёного бархата, на коем вышито золотом, серебром и блёстками Деисус в венке из цветов и виноградных кистей, обложены вокруг золотым широким гасом, подкладка синей китайки. в) Три ризы зелёного рытого бархата по золотому глазету, на них крест, шитый по канве серебром и блёстками, обложен вокруг золототым гасом. Подкладка розового коленкора. К ним подризники, епитрахили, пояса и набедренники соответствующего достоинства. г) Три ризы голубого бархата по серебряному глазету. д) Три ризы малинового бархата с блёстками, оплечье шито зололотом (цветы и грозды), серебром, золотом и разноцветною сенелью. |
| Однако ж надо было спешить. Я считал себя обязанным помогать ему и тотчас же начал одеваться; но как ни спешил, желая одеться получше, замешкался. Вошел Мизинчиков. — Я за вами, — сказал он, — Егор Ильич вас просит немедленно. — Идем! Я был уже совсем готов. Мы пошли. — Что там нового? — спросил я дорогою. — Все у Фомы, в сборе, — отвечал Мизинчиков, — Фома не капризничает, что-то задумчив и мало говорит, сквозь зубы цедит. Даже поцеловал Илюшу, что, разумеется, привело в восторг Егора Ильича. Еще давеча через Перепелицыну объявил, чтоб не поздравляли его с именинами и что он только хотел испытать… Старуха хоть и нюхает спирт, но успокоилась, потому что Фома покоен. О нашей истории никто ни полслова, как будто ее и не было; молчат, потому что Фома молчит. Он всё утро не пускал к себе никого, хотя старуха давеча без нас всеми святыми молила, чтоб он к ней пришел для совещаний; да и сама ломилась к нему в дверь; но он заперся и отвечал, что молится за род человеческий или что-то в этом роде. Он что-то затевает: по лицу видно. Но так как Егор Ильич ничего не в состоянии узнать по лицу, то и находится теперь в полном восторге от кротости Фомы Фомича: настоящий ребенок! Илюша какие-то стихи приготовил, и меня послали за вами. — А Татьяна Ивановна? — Что Татьяна Ивановна? — Она там же? с ними? — Нет; она в своей комнате, — сухо отвечал Мизинчиков. — Отдыхает и плачет. Может быть, и стыдится. У ней, кажется, теперь эта… гувернантка. Что это? гроза никак собирается. Смотрите, на небе-то! — Кажется, гроза, — отвечал я, взглянув на черневшую на краю неба тучу. В это время мы всходили на террасу. — А признайтесь, каков Обноскин-то, — а? — продолжал я, не могши утерпеть, чтоб не попытать на этом пункте Мизинчикова. — Не говорите мне о нем! Не поминайте мне об этом подлеце! — вскричал он, вдруг останавливаясь, покраснев и топнув ногою. — Дурак! дурак! Погубить такое превосходное дело, такую светлую мысль! Послушайте: я, конечно, осел, что просмотрел его плутни, — я в этом торжественно сознаюсь, и, может быть, вы именно хотели этого сознания. Но клянусь вам, если б он сумел всё это обделать как следует, я бы, может быть, и простил его! Дурак, дурак! И как держат, как терпят таких людей в обществе! Как не ссылают их в Сибирь, на поселение, на каторгу! Но врут! им меня не перехитрить! Теперь у меня, по крайней мере, есть опыт, и мы еще потягаемся. Я обдумываю теперь одну новую мысль… Согласитесь сами: неужели ж терять свое потому только, что какой-то посторонний дурак украл вашу мысль и не умел взяться за дело? Ведь это несправедливо! И наконец, этой Татьяне непременно надо выйти замуж — это ее назначение. И если ее до сих пор еще никто не посадил в дом сумасшедших, так это именно потому, что на ней еще можно было жениться. Я вам сообщу мою новую мысль… |
|
|
