| Часы на колокольне указывали половину шестого, когда он вышел. Никодимов жил недалеко. Пройдя несколько переулков, Христофоров оказался перед гигантским домом. В вестибюле с колоннами, как в дорогом отеле, бродило несколько швейцаров. Джентльмен в широком пальто сидел на диване и нетерпеливо постукивал ногами. Зеленовато-розовый рефлекс весны ложился чрез зеркальные двери. Христофоров бессмысленно, отсутствуя, сидел в лифте, напоминавшем каюту. С ним подымались иностранного вида обитатели и разбредались по бесчисленным коридорам дома - океанского корабля. Никодимов, в расстегнутой тужурке, отворил сам. - А,- сказал он,- очень рад. Христофоров разделся в передней и вошел в большую комнату, полную розового света. - Значит, все-таки собрались,- сказал Никодимов, ус- мехаясь.- Сюда пожалуйте, к столу. Хотите вина? Христофоров отказался. Хозяин налил себе стакан рейнвейна и выпил. - В этом доме,- сказал он,- живут иностранные комми, клубные " игроки, актрисы, художники и такие личности, как я. Я занимаю студию. Здесь раньше жил художник. Христофоров смотрел на него очень пристально, разглядывая белую рубашку под тужуркой и ворот видневшейся тоненькой фуфайки. - Чего вы на меня так смотрите? - вдруг спросил Никодимов и опять засмеялся.- Изучаете? Христофоров смутился: - Нет, ничего. - Меня изучать, может быть, и интересно,- сказал он,- может быть нет. Зависит от точки зрения. Я сегодня пью с утра, что, впрочем, делаю нередко. Да, я вас звал...- Он вдруг впал в задумчивость.- Я ведь вас звал для чего- то... Может быть, вы обидитесь. Но знаете - ни для чего. У меня нет к вам никакого дела. Теперь улыбнулся Христофоров. - Значит, почему-то все-таки вам хотелось меня видеть? - Да, хотелось, хотелось. Он говорил рассеянно, будто это совсем не нужно было. - Какой вы... странный человек,- сказал Христофоров. - А что,- спросил Никодимов, довольно безразлично,- выживет Ретизанов? Христофоров ответил, что опасности нет. - Все это необыкновенно глупо.- задумчиво произнес Никодимов,- как и очень многое в моей жизни. Я бы не весьма пожалел, если б убил его, но и то, и другое было бы совершенно ни к чему. Бес-смы-сли-ца! - раздельно выговорил он. |
| Христофоров гладил ей руку и изредка целовал в висок. - Почему мне с вами так хорошо? - шепнула Машура.- Я невеста другого, и почему-то я здесь. Ах, Боже мой! - Пусть идет все как надо,- ответил Христофоров. Он вдруг задумался и засмотрелся на нее долго, пристально. - А? - спросила Машура. - Вы пришли в мою комнату, Машура, в пустую комнату... И уйдете. Комната останется, как прежде. Я останусь. Без вас. Машура слегка приподнялась. - Да, но вы... кто же вы, Алексей Петрович? Ведь я этого не знаю. Ничего не знаю. - Я,- ответил он,- Христофоров, Алексей Петрович Христофоров. - Все равно, я же должна знать, как вы, что вы... Ах, ну вы же понимаете, что вы мне дороги, а сами всегда говорите... я не понимаю... Она взяла его за плечи и прямо, упосно посмотрела в глаза. - Вы мое наваждение. Но я ничего, ничего не понимаю. Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала. - Прелестная,- шептал Христофоров,- прелестная. Через несколько минут она успокоилась, вздохнула, отерла глаза платочком. -- Это все сумасшествие, просто полоумие глупой девчонки... Мы друзья, вы славный, милый Алексей Петрович, я ни на что не претендую. Они сидели молча. Наконец Машура встала. - Дайте мне шубку. Выйдем. Мне хочется воздуха. Христофоров покорно одел ее, сам оделся. Машура была бледна, тиха. Когда задул он лампу, в голубоватой мгле блеснули на него влажные, светящиеся глаза. Они вышли. Тень от дома синела на снегу. Христофоров взял Машуру под руку, свел с крыльца и сказал: - Тут у нас есть садик. Хотите взглянуть? Отворили калитку и вошли в тот небольшой, занесенный снегом уголок кустов, деревьев, дорожек, какие попадаются еще в Москве. В глубине виднелась даже плетеная беседка, обвитая замерзшим, сухим хмелем. Они сели на скамейку. - Здесь видны ваши любимые звезды.- Машура не подымала головы. С деревьев на бархат рукава слетали зеленовато- золотистые снежинки. Все полно было тихого сверкания, голубых теней. - Прямо над домом, вон там,-. сказал Христофоров, указывая рукой,голубая звезда Вега, альфа созвездия Лиры. Она идет к закату. |
| инока Христофора (ГИМ. Щук. 767) (2) Пример 1. Строка из стихиры 6-го гласа «Егда хощеши прити» в рукописи 70–80-х гг. XVI в. (РГБ. Троиц. 436) с указанием «казанскои» (1) и в путевом сборнике 1602 г. инока Христофора (ГИМ. Щук. 767) (2) Сравнение записей вышеперечисленных песнопений с записями аналогичных текстов в путевом сборнике, написанном иноком Христофором в 1602 г. (ГИМ. Щук. 767), позволяет утверждать, что, за исключением отдельных фрагментов, записи совпадают (см. примеры 1 и 2). В примере 1 строка 1 воспроизводит запись рукописи РГБ. Троиц. 436 (Л. 7 об.), строка 2 - запись сборника инока Христофора (ГИМ. Щук. 767. Л. 314 об.- 315). В примере 2 в строке 1 дана запись славника «Чадо ехидено» 6-го гласа из рукописи РГБ. Троиц. 436 (Л. 75), в строке 2 воспроизведен фрагмент записи, вынесенный на нижнее поле л. 75 и снабженный указанием «казанскои», в строке 3 приведен текст песнопения из сборника инока Христофора (ГИМ. Щук. 767. Л. 349 об.). В примере 1 расхождение записей наблюдается в распевах слов «судищем течет», при этом выписанные над указанными словами киноварные начертания рукописи РГБ. Троиц. 436, за исключением одного знака, совпадают с записью распева этих слов в сборнике инока Христофора. В примере 2 указание «казанскои» дано на нижнем поле листа и сопровождает запись распева слов «Чадо ехидено воистинну». При сопоставлении записей распевов указанных слов в рукописи РГБ. Троиц. 436 (в примере 2 они даны в строках 1 и 2) выявляется значительная разница между ними, при этом вариант распева с указанием «казанскои» полностью совпадает с записью в сборнике инока Христофора. Пример 3. Фрагмент славника 8-го гласа «Егда поставятеся престоли» в рукописи 70–80-х гг. XVI в. (РГБ. Троиц. 436) с указанием «казанскои» (1) и в путевом сборнике 1602 г. инока Христофора (ГИМ. Щук. 767) (2) Пример 3. Фрагмент славника 8-го гласа «Егда поставятеся престоли» в рукописи 70–80-х гг. XVI в. (РГБ. Троиц. 436) с указанием «казанскои» (1) и в путевом сборнике 1602 г. инока Христофора (ГИМ. |
| Ретизанов наконец умолк. Молча он смотрел в камин, потом вдруг обернулся к Христофорову. - Вы о чем-то думаете, своем,- сказал он.- Ха! Я волнуюсь, а вы погружены в мысли и как будто печальны. - Нет,- ответил Христофоров.- Я ничего. Ретизанов взял щипцы и помешал в камине. - Печаль, во всяком случае, украшает мир. Он становится не так плосок. Быть может, душа стремится за пределы, одолеть которые дано лишь мудрым. Он вдруг засмеялся. - Слушайте, совсем про другое. Хотите идти со мной в маскарад... Такой художественно-поэтический маскарад на днях. Христофоров вздохнул и улыбнулся. - Я получил приглашение. Но, во-первых, у меня нет костюма. - Можно просто во фраке. Христофоров встал, подошел к нему и, положив руку на плечо, сказал тихо, со смехом: - Но у меня, дорогой мой хозяин, именно нет фрака. Ретизанов удивился. - Да... фрака! Так вы говорите, что у вас нет фрака? Христофоров, все так же смеясь, уверил его, что не только фрака нет, но и никогда не было. - Да, и не было...- проговорил Ретизанов с той же задумчивостью и как бы серьезностью, с какой мог говорить о четырхмерном мире.- Ну, если и не было...- Вдруг он хлопнул рукой по столу.- Если не было, так возьмите мой! Христофоров, все улыбаясь, начал было его отговаривать. Но Ретизанов заявил, что, если дело во фраке, он обязательно дает свой, старый, но вполне приличный. - Позвольте,- кричал он уже у себя в спальне, снимая с вешалки фрак с муаровыми отворотами, на почтенной шелковой подкладке,- если вы не можете идти, потому что не во что одеться, а какой-нибудь Никодимов, игрок, дрянь, будет... Нет, это уж черт знает что! Фрак оказался впору. Но Ретизанов так увлекся, что заставил мерить жилет и брюки. - Послушайте,- сказал он горячо,- я очень вас прошу, наденьте все, здесь фрачная сорочка, галстук, бальные туфли. Христофоров изумился. - Зачем? Для чего же... - Я хочу поглядеть вас в параде... Нет, пожалуйста... Вы, может быть, будете другой... Я выйду, вы оденетесь, приходите в кабинет. Как ни странно было, Христофоров исполнил просьбу. Когда он повязал белый галстук, оправился перед зеркалом, то и ему самому стало странно: правда, показался он как-то иным, тоньше, наряднее, будто свадебное нечто, торжественное появилось в нем. |
| - Это у меня тетка есть такая, старуха, княгиня Волконская. У ней полон дом собачонок, и она эти пасьянсы раскладывает. Христофоров пожал плечами виновато. - Что поделать! Пусть уж я буду похож на тетку Волконскую. - Фу, нет, нисколько не похожи. Христофоров сходил за чашечкой, налил Машуре чаю. Достал даже конфет. - Вы дорогая гостья, редкая,- говорил он.- Знал бы, что придете,устроил бы пир. Какая-то тень прошла по лицу Машуры. - Я и сама не знала, приду или нет. Христофоров посмотрел на нее внимательно. - Вы как будто взволнованы. -- Вот что, сказала вдруг живо Машура,-нынче святки, самое такое время, к тому же вы чернокнижник... наверно, умеете гадать. Погадайте мне! - Я, все-таки, не цыганка! - - сказал он, и засмеялся. Его голубые глаза нежно заблестели. Но Машура настаивала. Все смеясь, он стал раскладывать карты по три, подражая старинным гаданьям; и, припоминая значение карт, рассказывал длинную ахинею, где были, разумеется, червонная дорога, интерес в казенном доме, для сердца - радость. - Вам завидует бубновая дама,- сказал Христофоров и раз дожил следующую тройку.- Любит вас король треф, а на сердце, да... король червей. - Это - блондин? - спросила Машура. Христофоров взглянул на нее загадочно. Она не поняла, всерьез это или шутка. - Да, блондин. Как я. Он вдруг смутился, положил колоду, взял Машуру за руку. - Это неправда,- сказал он,- у червонного короля на сердце милая королева, приходящая святочным вечером, при луне. Он поцеловал ей руку. - Или, может быть, снежная фея, лунное виденье. Машура побледнела и немного откинулась на стуле. - Может быть, вы исчезнете сейчас, растаете, как внезапно появились,вдруг сказал Христофоров тревожно, тихо и почти с жалобой. Голубые глаза его расширились. Машура смотрела. Странное что-то показалось ей в них. - Вы безумный,- тихо сказала она.- Я давно заметила. Но это хорошо. Христофоров потер себе немного лоб. - Нет, ничего... Вы - конечно, это вы, но и не вы. Они сели на диванчик. Машура положила ему голову на плечо и закрыла глаза. Было тепло, сверчок потрескивал за лежанкой, из окна, золотя ледяные разводы на стекле, ложился лунный свет. Машура ощущала - странная нега, как милый сон, сходила на нее. Все это было немного чудесно. |
| Из-под брички послышался глубокий вздох. Это проснулся Кузьмичов. Он быстро поднял голову, беспокойно поглядел вдаль, и по этому взгляду, безучастно скользнувшему мимо Егорушки и Дениски, видно было, что, проснувшись, он думал о шерсти и Варламове. — Отец Христофор, вставайте, пора! — заговорил он встревоженно. — Будет спать, и так уж дело проспали! Дениска, запрягай! О. Христофор проснулся с такою же улыбкою, с какою уснул. Лицо его от сна помялось, поморщилось и, казалось, стало вдвое меньше. Умывшись и одевшись, он не спеша вытащил из кармана маленький засаленный псалтирь и, став лицом к востоку, начал шепотом читать и креститься. — Отец Христофор! — сказал укоризненно Кузьмичов. — Пора ехать, уж лошади готовы, а вы ей-Богу… — Сейчас, сейчас… — забормотал о. Христофор. — Кафизмы почитать надо…10 Не читал еще нынче. — Можно и после с кафизмами. — Иван Иваныч, на каждый день у меня положение… Нельзя. — Бог не взыскал бы. Целую четверть часа о. Христофор стоял неподвижно лицом к востоку и шевелил губами, а Кузьмичов почти с ненавистью глядел на него и нетерпеливо пожимал плечами. Особенно его сердило, когда о. Христофор после каждой “славы” втягивал в себя воздух, быстро крестился и намеренно громко, чтоб другие крестились, говорил трижды: — Аллилуя, аллилуя, аллилуя, слава Тебе, Боже! Наконец он улыбнулся, поглядел вверх на небо и, кладя псалтирь в карман, сказал: — Fini!11 Через минуту бричка тронулась в путь. Точно она ехала назад, а не дальше, путники видели то же самое, что и до полудня. Холмы все еще тонули в лиловой дали, и не было видно их конца; мелькал бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и все те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью. Воздух всё больше застывал от зноя и тишины, покорная природа цепенела в молчании… Ни ветра, ни бодрого, свежего звука, ни облачка. Но вот, наконец, когда солнце стало спускаться к западу, степь, холмы и воздух не выдержали гнета и, истощивши терпение, измучившись, попытались сбросить с себя иго. Из-за холмов неожиданно показалось пепельно-седое кудрявое облако. Оно переглянулось со степью — я, мол, готово — и нахмурилось. Вдруг в стоячем воздухе что-то порвалось, сильно рванул ветер и с шумом, со свистом закружился по степи. Тотчас же трава и прошлогодний бурьян подняли ропот, на дороге спирально закружилась пыль, побежала по степи и, увлекая за собой солому, стрекоз и перья, черным вертящимся столбом поднялась к небу и затуманила солнце. По степи, вдоль и поперек, спотыкаясь и прыгая, побежали перекати-поле, а одно из них попало в вихрь, завертелось, как птица, полетело к небу и, обратившись там в черную точку, исчезло из виду. За ним понеслось другое, потом третье, и Егорушка видел, как два перекати-поле столкнулись в голубой вышине и вцепились друг в друга, как на поединке. |
| Случалось ей видеть, как в знойный полдень подолгу он сидел над гусеницей, ползшей по листу; без шляпы бродил по саду, с расширенными зрачками. Обедая на балконе, внимательно наблюдал, куда летит горлинка, точно ему это требовалось. И с той же внимательностью, нежностью переводил взгляд на Машуру. - Вам все нужно, все нужны? - улыбаясь, спрашивала Машура. Он отвечал спокойно и приветливо: - Я люблю ведь это... все живое. В мезонине у него была подвижная карта неба. На каждый день он мог определить положение звезд. Вечерами очень часто выходил в сад, всматривался в небо, как бы сверяясь, все ли на местах в его хозяйстве. Это заметила и Наталья Григорьевна. - У вас со звездами какие-то особые отношения,- сказала она раз шутливо. - Дружественные,- ответил Христофоров так серьезно, будто правда звезды были его личными знакомыми. Однажды вечером они сидели с Машурой на террасе. Христофоров был как-то тих и задумчив весь этот день. - Когда же Антон вернется? - спросил он. Машура сдержанно ответила: - Не знаю. Он помолчал. - Мне кажется, он не особенно хорошо себя чувствует. Машура слегка вздохнула и спросила: - А как вы себя чувствуете? - Я - отлично,- тихо ответил Христофоров.- У вас здесь мне очень хорошо. Но думаю все же, не долго тут пробуду. С лугов тянуло сыростью и сладкой свежестью. Москва- река туманилась. - Почему не долго? - Знаете,- сказал Христофоров,- мне всегда приходится кочевать. То тут, то там. У меня нет так называемого гнезда. Кроме того, что-то смущает меня здесь. - Как странно... Что же может вас смущать? - спросила Машура с качалки, слегка изменившимся голосом. Христофоров опять ответил не сразу. - Не могу объяснить, но мне кажется, что я не должен жить у вас. - Ну, это глупости! Машура привстала, явное неудовольствие можно было в ней прочесть. Даже глаза нервно заблестели. - Вы все выдумываете, все разные фантазии. Расширив зрачки, Христофоров смотрел вдаль, не отрываясь. - Нет, я ничего не выдумываю. Машура подошла к нему, взглянула прямо в лицо. Его глаза как будто фосфорически блестели. |
| О. Христофор вдруг что-то вспомнил, прыснул в стакан и закашлялся от смеха. Мойсей Мойсеич из приличия тоже засмеялся и закашлялся. – Потеха! – сказал о. Христофор и махнул рукой. – Приезжает ко мне в гости старший сын мой Гаврила. Он по медицинской части и служит в Черниговской губернии в земских докторах… Хорошо-с… Я ему и говорю: «Вот, говорю, одышка, то да се… Ты доктор, лечи отца!» Он сейчас меня раздел, постукал, послушал, разные там штуки… живот помял, потом и говорит: «Вам, папаша, надо, говорит, лечиться сжатым воздухом». О. Христофор захохотал судорожно, до слез и поднялся. – А я ему и говорю: «Бог с ним, с этим сжатым воздухом!» – выговорил он сквозь смех и махнул обеими руками. – Бог с ним, с этим сжатым воздухом! Мойсей Мойсеич тоже поднялся и, взявшись за живот, залился тонким смехом, похожим на лай болонки. – Бог с ним, с этим сжатым воздухом! – повторил о. Христофор, хохоча. Мойсей Мойсеич взял двумя нотами выше и закатился таким судорожным смехом, что едва устоял на ногах. – О, боже мой… – стонал он среди смеха. – Дайте вздохнуть… Так насмешили, что… ох!.. – смерть моя. Он смеялся и говорил, а сам между тем пугливо и подозрительно посматривал на Соломона. Тот стоял в прежней позе и улыбался. Судя по его глазам и улыбке, он презирал и ненавидел серьезно, но это так не шло к его ощипанной фигурке, что, казалось Егорушке, вызывающую позу и едкое, презрительное выражение придал он себе нарочно, чтобы разыграть шута и насмешить дорогих гостей. Выпив молча стаканов шесть, Кузьмичов расчистил перед собой на столе место, взял мешок, тот самый, который, когда он спал под бричкой, лежал у него под головой, развязал на нем веревочку и потряс им. Из мешка посыпались на стол пачки кредитных бумажек. – Пока время есть, давайте, отец Христофор, посчитаем, – сказал Кузьмичов. Увидев деньги, Мойсей Мойсеич сконфузился, встал и, как деликатный человек, не желающий знать чужих секретов, на цыпочках и балансируя руками, вышел из комнаты. Соломон остался на своем месте. – В рублевых пачках по скольку? – начал о. Христофор. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 12 голосов: 4.4 из 5) Антон Павлович Чехов Степь. История одной поездки Повесть (1888) Из уездного города Пской губернии июльским утром выезжает обшарпанная бричка, в которой сидят купец Иван Иванович Кузьми-чев, настоятель Пской церкви о. Христофор Сирийский («маленький длинноволосый старичок») и племянник Кузьмичева мальчик Егорушка девяти лет, посланный матерью, Ольгой Ивановной, вдовой коллежского секретаря и родной сестрой Кузьмичева, поступать в гимназию в большой город. Кузьмичев и о. Христофор едут продавать шерсть, Егорушку захватили по пути. Ему грустно покидать родные места и расставаться с матерью. Он плачет, но о. Христофор его утешает, говоря обычные слова о том, что ученье — свет, а неученье тьма. Сам о. Христофор образован: «Пятнадцати лет мне еще не было, а я уж говорил и стихи сочинял по-латынски все равно как по-русски». Он мог сделать неплохую церковную карьеру, но родители не благословили на дальнейшее ученье. Кузьмичев же против лишнего образования и считает отправку Егорушки в город капризом сестры. Он мог бы пристроить Егорушку к делу и без учения. Кузьмичев и о. Христофор пытаются догнать обоз и некоего Варламова, знаменитого в уезде купца, который богаче многих помещиков. Они приезжают на постоялый двор, хозяин которого, еврей Моисей Моисеич лебезит перед гостями и даже мальчиком (ему он отдает пряник, предназначенный для больного сына Наума). Он «маленький человек», для которого Кузьмичев и священник — настоящие «господа». Кроме жены и детей в его доме живет его брат Соломон, гордый и обиженный на весь мир человек. Он сжег свои деньги, доставшиеся в наследство, и теперь оказался приживальщиком брата, что причиняет ему страдание и подобие мазохистского наслаждения. Моисей Моисеич его ругает, о. Христофор жалеет, а Кузьмичев презирает. Пока гости пьют чай и пересчитывают деньги, на постоялый двор приезжает графиня Драницкая, очень красивая, благородная, богатая женщина, которую, как говорит Кузьмичев, «обирает» какой-то поляк Казимир Михайлыч: «…молодая да глупая. В голове ветер так и ходит». |
| Она засмеялась и пошла к двери. -- Вот вы какой, как будто бы и этакий... а одобряете легкомысленные штуки. - Но не говорите пока об этом Александру Сергеевичу,- сказал Христофоров. Она взглянула на его лицо, на глаза, ставшие серьезными, вздохнула, махнула муфтой. - Не скажу. Ее посещения вообще волновали Ретизанова. Он принимался говорить, спорить, доказывать. Поднималась температура. А это было для него очень многое. Раз Христофоров, подойдя на звонок к телефону, услышал голос Никодимова. Тот спрашивал о здоровье раненого. Христофоров ответил. Узнав, кто с ним говорит, Никодимов несколько оживился. - Если вы свободны,- сказал он,- то зайдите как- нибудь ко мне, днем. Если, конечно,- прибавил он холодней,- к тому нет особых препятствий. Я хочу вас видеть. Христофорову показалось это несколько странным. Но он ответил, что зайдет. Ретизанову он сказал лишь, что противник осведомился о здоровье. - Ха! - засмеялся Ретизанов.- Сначала убьют, а потом справляются, хорошо ли убили. Помолчав, он прибавил: - Но Никодимов меня ранил, это естественно. А насчет Елизаветы Андреевны,-он опять раздражился,-это гадость, гадость! Дня через два, в пятом часу, Христофоров спускался по лестнице, чтобы идти к Никодимову. Был конец февраля. Светило солнце, с крыш капало. В окне синел кусок неба. Бледное облачко пролетало в нем. На одном марше лестницы, быстро сходя вниз, он чуть не столкнулся с Машурой. Она шла вверх, медленно, опустив голову. Увидев его, остановилась. Они поздоровались. - Вы к Александру Сергеевичу? - спросил Христофоров. Машура слегка побледнела, но лицо ее, как обычно худенькое, остроугольное, имело печать спокойствия. Лишь в огромных глазах слабо трепетало что-то. - Это хорошо,- сказал Христофоров сдавленным голосом,- что вы идете к нему. Он будет очень рад. Машура поклонилась и тронулась дальше. - Скажите,- спросила она, сделав несколько шагов,- правда, что он стрелялся из-за Лабунской? Она слегка сдвинула брови. Что-то сдержанно-горькое показалось ему в этом лице. -- Правда... |
|
|
