| Июля 31-го 1822 года управлявший министерством внутренних дел предложил малороссийскому военному губернатору: велеть чрез благонадежного чиновника произвесть следствие: не было ли в Клинцовском посаде или где-либо в другом месте возобновлено печатание богослужебных книг, и ежели где окажется, то, заарестовав все книги и самую типографию, учредителя предать суду; типографию же и книги перевезти в губернский город, заарестовав оные; обо всеми, арестованном в министерство представить опись. То же предложено и подольскому губернатору. Князь Голицын об этих распоряжениях уведомлен. Сентября 23-го 1822 года, подольский военный губернатор донес управлявшему министерством внутренних дел, что чиновник, которому поручено было исследование по вышеозначенному предмету, отправясь на место, в местечко Янов, и узнав, что Колычев перешел на жительство в селение, называемое Майдан-Почапинецкий, въезжал туда в дом Колычева и по обыску нашел в кладовых некоторые книги без переплета и большое количество разных лекарств в шкапах, а за оными также в разных тайных местах сокрытые книги, без переплета, церковной печати, нашел также несколько станков типографских со снарядами и литерами, да особо три станка, хранившиеся в помещичьем чулане. При следствии Колычев хотя и объяснял, что после данной им подписки в 1819 году он не печатал книг, но по разысканию открылось противное, именно: 1) переселясь в село Майдан-Почапинецкий, он возобновил тут печатание дополнений к книгам, прежде недопечатанным, как-то: „Златоустнику», „Славянской азбуке» и выходному листу „Псалтири» (?). 2) Производил печатание на одном станке (с частью литер в форме, бывших не более полпуда), который сгорел 1821 года октября 25-го, и с этого времени не печатал более ничего. 3) Из числа отпечатанных книг, некоторую часть приезжавшим пилипонам (то есть раскольникам) продал (прозвания покупателей не знает) до тысячи книг, а шесть тысяч листов „Азбуки» отправил в Москву с купцом Избушкиным; прочую же массу книжного товара, при нем найденную, предполагал продать оптом купцам московским или кременчугским, но из них никто не явился. |
| Сын низко склонил голову и горячо поцеловал руку отца. Оставшись с братьями, Федор Степанович советовал им беречь отца и мать, жить честно, не притеснять никого. – Батюшка с матушкой немолоды, – говорил он, – и печалей у них немало. Ваше дело покоить их и лелеять. – Да ты едешь куда в дорогу? – спросил один из братьев. – Все мы странники на земле: сегодня здесь, завтра – где Бог велит, – ответил уклончиво Федор Степанович. Над Москвой сгущался вечерний мрак, улицы стали пустеть, затихали голоса гулящего народа, только изредка раздавались пронзительные крики пьяных да песни скоморохов. Федор Степанович Колычев остался один в своей комнате. Сколько тут воспоминаний, сколько перечитано, передумано, пережито. Он оглядел комнату, толстые книги в кожаных переплетах, образа с отдернутыми перед ними занавесками и с теплящимися лампадами и свечами, перекрестился и стал неторопливо раздеваться. Пышная саженая жемчугом ферезь , расшитые золотом и жемчужным бисером цветные сапоги, шелковые штаны, пошевная нарядная рубаха с дорогим шитым жемчугами ожерельем, все это снималось одно за другим, точно тяжелые обременительные цепи, и сменялось холщевой рубахой, такими же портами, лаптями и мужицким кафтаном. Переодевшись в это платье, опоясавшись кушаком и взяв в руки крестьянский колпак, молодой Колычев остановился посреди комнаты и обратился лицом к иконам. – Господи Боже, Просветителю и Спасителю мой, – начал он спокойным голосом, творя крестное знамение и земной поклон. – Ты защититель живота моего! Настави на путь Твой и пойду во истине твоей святей… Ночь уже вполне вступила в свои права, все давно спали в Москве, когда по ее пустынным улицам неспешно пробирался какой-то молодой, красивый простолюдин, направляясь к ярославской дороге. Перед ним лежал путь и трудный, и далекий, по плохим дорогам, среди мертвенно пустынных лесов, где водились только хищные звери да находили пристанище разбойничьи шайки. Шел этот путь через Троицкую лавру на Ярославль сухопутьем, потом водою до Кириллова монастыря, а оттуда волоком до Каргополя и дальше Онегою можно было добраться до самого Студеного моря. |
| Выбравшись из Москвы, путник, по-видимому, не особенно боялся диких лесов и безлюдных пустынь, так как он чаще всего сворачивал именно в такие места, стараясь обходить людные селения и города, и если что его беспокоило в этом путешествии проселками да обходами, так это только опасение сбиться с пути. Глава X В доме боярина Степана Ивановича Колычева, по обыкновению, все поднялись на заре. Боярыня Варвара разбудила девушек, старая мамка затеплила лампады и свечи у образов в крестовой палате и мало-помалу сюда собралась вся челядь. Пришел наконец и Степан Иванович, грустный и мрачный. Он уже хотел начать читать обычные утренние молитвы, как услышал шепот жены, обратившейся к старой мамушке: – А что ж, Федюши нет? Поди, мамушка, побуди его. Притомился, верно, и заспался голубчик. Степан Иванович подождал, не начиная молитв. Прошло несколько минут в ожидании. Наконец, старуха мамка вернулась и дрожащим старческим шепотом сообщила боярыне Колычевой: – Федора-то Степановича нет в его горенке, матушка-боярыня. – Что за притча, – проговорил боярин Колычев, расслышав слова старухи. – Куда же он мог спозаранку отлучиться. Никогда этого не бывало. Он нахмурился и, подумав, решил: – Ну, семеро одного не ждут. Затем он начал читать молитвы. Старуха-мамка стояла, как на горячих угольях, переминаясь на месте с ноги на ногу и шевеля беззвучно сморщенными губами. Едва кончилось утреннее моление, как она приблизилась к боярыне и шепнула ей с тревогой: – И постелька его не смята, матушка-боярыня. Видно, и не ночевал дома! – Господи, да что же это такое? – воскликнула всполошившаяся боярыня. – Степан Иванович, – позвала она мужа. – Подь сюда! – Что тебе? – откликнулся он, вернувшись в опустевшую крестовую палату. – Матушка говорит, что Федюша и не ночевал дома, постель, видишь, не смята. Колычев в недоумении взглянул на жену и мамку, ничего не понимая. – Так где же он? – тревожно спросил он. – Во дворец с вечера поехал, что ли? Или у родных у кого-нибудь опозднился и заночевал? Никогда ничего такого не бывало. Не такой он человек, чтобы загуляться где-нибудь. Справиться надо, послать да разузнать. |
| Прискакав со своими опричниками в один из таких боярских домов с множеством пристроек, с высокой повалушей , он нашел здесь кроме других лиц юного Венедикта Борисовича Колычева, самого любимого из всех родных Филиппа. Колычев находился в повалуше. Царь отдал приказ связать всех бывших здесь людей, а Колычева привязали руками и ногами к балке в самом верху повалуши. Затем под дом подкатили бочонки с порохом и подожгли их. Едва успели отскакать на своих конях крамольники, как раздался страшный удар, начался треск рушившегося здания, среди клубов дыма и огненных языков пронеслись в воздухе щепы, балки, доски разрушенного здания. Торжествующие крики опричников огласили воздух. Казалось, что неприятели удачно разрушили крепость врагов. Вся ватага поскакала снова к дому, чтобы увидать поближе муки искалеченных жертв и добить убитых. – Смотрите, смотрите, – крикнул один из опричников, всматриваясь в пространство. – Что это там за человек? Он указал на какое-то темное пятно, видневшееся в поле. Все помчались туда. Среди поля сидел юноша, привязанный одной рукой к балке, и молился. – Да это никак Колычев Венедикт? – сказал кто-то. – Ого, за ноги, за руки привязали, а он верхом на балке сюда прилетел! Молодец, на хорошем коне проехался! – Вот они, чары-то Филипповы что значат, – суеверно и трусливо заметил старший Басманов. – А мы посмотрим, как от меня спасут чары, – проговорил грубо Малюта Скуратов и разом отсек голову молившемуся юноше Колычеву. Он взял эту голову, из которой еще текла теплая кровь, и повез ее с собою к царю Ивану Васильевичу. – Вот, государь, колычевская башка, – сказал Малюта Скуратов и швырнул голову к ногам царского коня. – Чарами митрополита старого чуть не спасся, – шепнул царю с суеверным страхом Басманов. – К балке руками и ногами привязан был, а перенесся невредимым в поле… Правду говорили люди, что старик чародей! Царь усмехнулся. – Ну, значит, надо и послать ее к чернецу. Пусть порадуется! Голову завязали в кожаный мешок и повезли к Филиппу Филипп стоял на молитве, когда загремел засов у его келий и щелкнул замок. Старец обернулся и увидал входящего к нему опричника. Тот насмешливо улыбнулся и подал ему вынутую из мешка голову. |
| И в его памяти встает, как живой, образ этого любимого родственника, этого смельчака, полного молодых надежд, широкой и непочатой натуры. Кажется ему, что Гавриил Владимирович стоит вот тут рядом с ним и говорит горячо о том, что Новгород еще вздохнет свободно, что власть Москвы ослабеет, что надо ковать только железо, пока оно горячо. Правда, отец Федора Степановича всегда косо смотрел на стремление младших братьев великого князя и стоял за самодержавие московских повелителей. – Не за изменников, не за литвянку, не за князя Овчину стоял он, – проговорил Федор Степанович Колычев, вполне понимая и оправдывая верноподданические чувства отца. – Бог весть еще, не погубят ли эти люди и совсем великого князя… Младенец несчастный… брошен, забыт, а мать государыня творит Бог весть что… И из-за этих-то людей столько жертв… Одни постыдной смертью кончили дни живота своего, другие томятся в душных и мрачных темницах… Перед ним разостлался какой-то мрак, точно кругом не ясный летний день стоял, а сгустилась черная ночь. Что это? Кто-то стонет в этом мраке? Кто-то тщетно взывает о помощи, свете, свободе, куска хлеба, глотка воды просит… Федору Степановичу вспомнился младший брат его отца, Иван Иванович Умной-Колычев. Посадили его в тюрьму, и что его ждет – никто не знает. – Что ждет? – прошептал он с горечью. – Князь Юрий Иванович в тюрьме голодной смертью умер. Тоже Дядей родным великому князю доводился. Князь Михайл Львович Глинский и того ближе был государыне великой княгине, а тоже в тюрьме голодом заморили. Так уж Колычева-то и подавно не помилуют… Он мысленно начал пересчитывать жертвы, павшие в последнее время. Много их, не припомнишь всех сразу. А ради чего пали? Ради неприкосновенности самодержавной власти великого князя? Нет, ради того, что правят всем эти ничтожные, развратные, безбожные люди. Не спасут они самодержавия великого князя, а погубить его могут. Стоять с этими людьми рядом, стоять за них значит купаться в той же грязи, в которой купаются они, пятнать себя той же кровью, которою пятнают себя они, погрязать в разгуле и разврате, губить свое тело, и душу, и разум. Оставаться чистым и незапятнанным в этом омуте нельзя. Бельмом у них на глазу будешь, изведут они того, кто будет служить для них молчаливым укором. Да, чтобы уцелеть, нужно подчиняться их воле, их нравам, их обычаям, стоять с ними и за них, кривя душой и опасаясь каждую минуту, что и их самих, и вместе с ними их сторонников столкнут с дороги, сметут, как негодный сор, другие люди, – не лучшие, а только другие. Он не умел никогда кривить душой ни ради чего бы то ни было, правдивый и искренний до суровости. И что за жизнь окружала его теперь? Разгул, разнузданность, разврат. Нарумяненные и завитые, изнеженные, доброзрачные юноши-щеголи; думавшие только о роскоши нарядов женщины, и явно, и тайно имевшие возлюбленных; коварные старики, добивавшиеся всеми средствами власти, и игрушка в руках этих людей юный государь… |
| Так, на свадебной трапезе царской видим боярынь, из которых одни сидели в лавке, в большом столе, другие под свахами, третьи – в скамье; видим также бояр, рассаженных по чинам: одни под дружками, другие под боярынями; знаем, что у воды и у мыльни были боярин Афанасий Нагой да окольничий Иван Крюк-Колычев, а в мыльню ходили бояре Петр Крюк-Колычев, чашник князь Иван Хворостинин; знаем и то, что, в должности мовников, состояли, между прочими, и будущие исторические знаменитости, как например, князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский и князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. 8 Празднества начинали однако утомлять царя, который спешил приняться за дело, и 15 мая уже принимал участие в серьёзном совещании своих бояр с польскими послами. Но вовсе не о том думала царица. Царствуя не так давно как муж, успевший отчасти привыкнуть к власти, Марина переживала первый период пользования этой опасной игрушкой, видела себя вознесенной на верх счастья, возможного для шляхтянки, хотя бы и знатной, самоудовлетворялась роскошью, ее окружавшей, и, в чаду величия, ниспосланного ей игрой слепого случая, – пила наслаждение полной чашей, думала только об удовольствиях и теперь нетерпеливо ждала народного праздника 18 мая, который приготовлялся с большими затеями и долженствовал заключиться примерным приступом к нарочно выстроенной деревянной крепости с земляной осыпью, куда, по приказанию царя, «воинство зело любившего», уже во множестве свозились кремлевские пушки. Сбитая с толку раболепным поклонением, безусловно окружавшим русскую царицу прошлых веков, Марина слишком рановременно убедилась в прочности нового положения своего, вовсе не могла подозревать, что это положение далеко не так прочно, как ей кажется, и, конечно, не знала, что в то самое время, когда она тешится единственно мыслью о предстоящем празднике 18 мая, – в самом лоне царского двора зреет другая мысль, поборники которой сходятся по ночам в доме Шуйского и даже начинают попадаться в руки правительства. Была ли, например, какая-нибудь нужда сообщать царице о том, что в ночь на 16 мая схвачено и пытано в Кремле 6 человек подозрительных людей, – когда и сам царь не только не обращал на это ни малейшего внимания, но даже не позаботился усилить дворцовую стражу, состоявшую всего из 50 человек иноземцев? – Или, каким образом могла бы дойти до Марины площадная молва, слышанная кое-кем еще 12 мая и состоявшая в том, что муж Марины не есть истинный Дмитрий, а царь поганый? 10 С другой стороны, Марина, счастливая величием царицы, начинала, может быть, наслаждаться и счастьем жены, потому что нашла в муже своем человека к ней подходящего и вовсе не дюжинного, которого один из очевидцев описывает так: «остроумен и научений книжном доволен, дерзостен и велеречив вельми, конское ристание любляше вельми, на враги своя ополчителен, смел вельми, храбрость имея и силу велию, таков бе Рострига» 11 . |
| 2) Священнику Левицкому послать повестку и требовать объяснения, когда именно и на какую надобность требовал он отпечатания в два раза по 2.000 экземпляров, составляющих каждый по десяти венчиков, откуда им взята форма и даваема была Колычеву на отпечатание венчиков, где теперь оная находится, и в какую надобность то число венчиков им употреблено”. На запрос, сделанный священнику Левицкому, сей последний не сознался, будто бы заказывал венчики, а показал, что покупал только из типографии Колычева бумагу и в ней нашел два листа, содержащие по восьми старообрядческих венчиков, и их представил по начальству, в чем сослался на исправника. Исправник показал, что он ничего не знает, и священник Левицкий ему ничего о венчиках не говорил, и что он, исправник, даже никакого понятия о типографии в Янове не имел. На вторичный допрос Колычев показал, что священник Левицкий привозил от брата своего, присутствующего в консистории, письмо, коим просил его, Колычева, о напечатании 2.000 экземпляров венчиков, но письмо это потеряно; а в 1816 году брат священника Левицкого, Григорий, просил его лично в католическом яновском костеле о напечатании вторично 2.000 экземпляров венчиков, и что напечатанные венчики сам Левицкий, бывши у него, лично взял. На то священник Левицкий лично в комиссии сказал, что действительно был у Колычева, но купил у него около 10-ти стоп бумаги, и бумагу эту взял сам, но венчиков не заказывал и не брал; а на двукратные повестки комиссии священник Левицкий не отвечал, требуя медленности до 20-го августа. На дозволение завести в Янове польскую типографию Колычев никаких документов представить не мог, как и о раскольническом печатании. Управлявший министерством полиции 16-го августа 1818 года отнесся к князю А. Н. Голицыну, прося его мнения для решительного заключения по делу о старообрядских типографиях. Князь А. Н. Голицын 20-го октября уведомил графа Вязмитинова, что положением комитета министров, состоявшимся в 27й день августа 1818 года, постановлено: „1) На основании высочайше конфирмованного во 2й день июня 1801 года доклада святейшего синода в рассуждении издания книг, сходных с старопечатными, по коим отправляется ныне богослужение не токмо в единоверческих церквах, но даже и у раскольников, не имеющих церквей, по примеру единоверцев наших, иметь одну только типографию, которой и быть в Москве, на иждивении прихожан тамошней единоверческой церкви, как они и прежде о сем просили. |
| В то же самое время Долгорукий губил воров с другой стороны. Он выступил из Черкаска к верховым городкам и 13 августа писал царю: «От вашего величества мне сказано, чтоб мне с ними жестоко поступать, и я для того не так жестоко поступаю, что невозможно: и так к которому городку приду, бегут в леса, и иные к Некрасову, а ежели б я поступил жестоко к первым городкам, все б к вору ушли». По письмам Некрасова, из 16 станиц собралось в Есаулов городок 3000 человек с женами и детьми и ждали Некрасова, который обещал прийти к ним с своею шайкою. Долгорукий, чтоб не допустить до этого соединения, оставив пехоту и обоз, пошел к Есаулову с одною конницею и явился перед городком 22 августа; воры сели было в осаде, но 23 числа, несмотря на то что приступ не удался царским войскам, выслали с повинной и целовали крест. Долгорукий взял с собою пущих воров 10 человек, атамана Ваську Тельного четвертовал; той же казни подверглись двое монахов раскольников, из которых один, Кирилл, не будучи попом, исповедовал, приобщал, крестил и пел молебен о победе над государевыми людьми. Других, с десятка по человеку, перевешали кругом городка, а иных, поставив виселицы на плотах, пустили по Дону, и казнено их больше 200 человек. Некрасов, узнав об участи Есаулова городка, побежал на Кубань с 2000 воров. Некрасов ушел, но остался еще Голый. Около него собралось тысячи с четыре воров, с женами, детьми и скотиною. В сентябре он пришел в Донецкую станицу по призывному письму тамошнего атамана Колычева. Недели с полторы после его прихода у Донецкого же показались царские будары: это плыл полковник Бильс с солдатским полком и с провиантом в Азов. Козаки не выставили никакого сопротивления, а Бильс не догадался, куда попал. Голый и Колычев явились к полковнику на будары с честью, с хлебом и солью, Бильс отплатил учтивостию за учтивость, попотчивал их вином и позволил ходить по бударам, осматривать пушки, свинец, казну. Давши Бильсу провожатых, Голый и Колычев отпустили его Доном вниз, а сами поехали берегом за ним вслед. Только что отплыл Бильс версты две от Донецкого, как встала непогода, будары все разбило и многие нанесло на мель; Голый был тут и стал кричать полковнику, чтоб приставал к берегу слушать царский указ; Бильс, опять ничего не подозревая, пристал к берегу; тут козаки бросились к нему на будару, самого Бильса и офицеров перевязали и утопили, казну и офицерские пожитки между собою раздуванили, а солдат забрали к себе в таборы. Государь, узнавши об этом, написал Долгорукому: «Зело печально, что дурак Бильс так изрядной полк дуростью своею потерял». |
| Замечалось в последнее время и еще одно явление, новое для Москвы: толпа начала вмешиваться в дела общественные, начала громко роптать то на то, то на другое. – Уняли бы людишек своих, пока самим шеи не свернули, – говорили со злобой про холопов князей Глинских. – Житья от них честному православному народу нет… Толковали тоже про великую княгиню и ее любимца: – Зазорно смотреть-то, николи ничего такого на Москве не видано. Вот людишки князей Шуйских сказывали, как и что делается, так стыд и срам. Когда умер князь Михаил Львович Глинский и был похоронен как самый простой человек, поднялся страшный ропот черни: – Креста на вороту нет, видно, у них! Бросили, ровно пса, деда государева. Видно, глаза колол им, о непотребстве их не молчал. Точно гроза какая медленно собиралась в народе, и всюду слышался один припев: – Известно, государь малолетен, ну, и делают, что хотят… Все смущало до глубины души Федора Степановича Колычева, чуткого, наблюдательного, понимавшего, что делалось вокруг, а и дома не ждало его успокоение. С некоторых пор в колычевском доме начало царить такое настроение, точно над этим домом нависла какая-то страшная грозовая туча, хотя старик Колычев пользовался по-прежнему почетом, а сын его был уважаем при дворе и никакой беды впереди не предвиделось. Но в других боярских домах шли пьянство и кутежи, как У молодых князей Глинских, или зрело глухое недовольство, готовое превратиться в открытый мятеж, как у князей Шуйских. Здесь же не бражничали и были далеки от измены правительству. Но не скорбеть о ходе дел и поведении стоящих во главе правительственных лиц здесь не могли уже потому, что семья была предана всей душой самодержавной власти, крепко стояла за главенство Москвы. Сознавать грубые ошибки и постыдное поведение тех, кому предан, и не считать себя в праве громко говорить об этом – это было страшно тяжело. Еще тяжелее было сознавать, что приходится молчать именно тогда, когда власть сама разрывает для себя страшную пропасть, внушает неуважение одним и дает повод к заговорам другим. Степан Иванович видел, что правительница со своим любимцем подрывает сама основание престола, и был принужден молчать, так как осуждать, власть значило подрывать уважение к ней или подвергаться опале, как изменнику. Он только хмурил брови и вздыхал, когда речь заходила о князе Иване Федоровиче Овчине-Телепнёве-Оболенском, а боярыня Варвара тихо со вздохом замечала: |
| Оба аналога отчетливо инфернальны: в первой главе «Похождений Хулио Хуренито...» рассказчик принимает его за черта; принадлежность же Демона ясна сама собой. Впрочем, и сам Бендер, сочиняя себе эпитафию, скажет (а, на самом деле, походя совершит «чистосердечное признание»: «Здесь лежит известный теплотехник и истребитель...» («Двенадцать стульев», Глава XXXV. «И др.»). В чём смысл этого завуалированного послания? «Аполлион-истребитель - одно из самых распространенных на Руси имен дьявола», - пишет Юрий Константинович Щеглов. «А что касается теплотехника, то как иначе называть существо, обязанное поддерживать постоянную температуру в котлах?». А КТО ВЫ, «ИППОЛИТ МАТВЕЕВИЧ ВОРОБЬЯНИНОВ»? Второстепенные, эпизодические герои «Двенадцати стульев» не очень интересны для «расшифровки». «Это были живые люди - друзья, родственники, соседи», - справедливо пишет один из исследователей произведения. «...Легко угадать, что «Станок» - это «Гудок», где работали Ильф и Петров, так что редакционные работники и автура списаны именно оттуда. Так, поэт Никифор Ляпис-Трубецкой - это поэт Иосиф Колычев - старый одесский товарищ авторов, который подрабатывал в десятках газет и журналов. Прототип Авессалома Изнуренкова - юморист Глушков, который давал в 20-е годы сотни тем для фельетонов и карикатур всем московским сатирическим журналам... Слесарь-интеллигент Полесов - сосед Ильфа, который действительно из всевозможного базарного хлама конструировал мотоцикл. Лексикон Эллочки-людоедки заимствован у младшей сестры первой жены Катаева...». С этим не спорим - возможно. Но второй главной фигурой в тандеме Бендер-Воробьянинов, что абсолютно точно, является вполне реальный прототип. Один из авторов «Двенадцати стульев», Евгений Петров, раскрыл его инкогнито: «Мой дядька, Евгений Петрович Ганько... Бывший председатель Полтавской уездной земской управы... Его пенсне, его густые усы... Милейший человек! Любил щегольнуть и пустить барышням пыль в глаза... Когда мы приезжали в Полтаву, я сидел у него на коленях... Лег в образ как листик бумаги в стопочку!». |
|
|
